Честно говоря, я бы ничего не хотел получить от покойного. Как-то несправедливо это, в особенности если бы мне досталась какая-нибудь дача, или автомобиль, или квартира. Можно сказать, что книга, наверное, в этой ситуации самое подходящее.
Странный ты человек тоже, начал Караванов. Неужели не хотелось бы в таком относительно молодом возрасте иметь что-нибудь «своё»? Ведь это всё равно что выиграть в лотерею.
Как-то несправедливо это даже по сравнению с лотереей. Не своим трудом получено и без каких-либо усилий. Так неожиданно, просто получил сообщение, пришёл и стал автором книги. Нечестно по отношению к самому себе. Если в жизни всё так будет легко доставаться, то и деградировать можно начать. Конечно, случай этот единичный, но характеризует ряд определённых принципов человека, несмотря на свою усталость, Сатукеев говорил достаточно энергично, но большинство с ним были не согласны. «Ну нет!», «Ну не знаю!», послышалось с дивана, на котором сидели Коридонов и программист. Караванов покачал головой, а Морозянкин сказал:
Это, я думаю, не так, в его голосе зазвучали оттенки насмешки. Ну согласен я с тобой, случай этот единичный и вряд ли ещё такое случится, но именно сейчас почему бы не возрадоваться своей фортуне? Это ведь будет намного рациональней (он сделал ударение на это слово), чем какие-нибудь другие чувства, а тем более печаль или грусть.
Сатукеев после этих слов неожиданно встрепенулся; всё его тело заметно вздрогнуло, и Караванов, который в этот момент поправлял галстук, повернул на него голову с удивлением во взгляде, после чего, убедившись, что ничего страшного не произошло, продолжил своё занятие. Также на Сатукеева посмотрел, отвлёкшись от своего телефона, Коридонов; и когда потом Сатукеев вспоминал этот разговор, то понимал, что больше всего в словах Морозянкина его поразил этот самонадеянный и насмешливый тон, который точно обозначал то, что он явно знает больше, чем все остальные. Также сильно поразило Арсения это ударение на слове «рациональнее», так как он сам часто это слово использовал и почти также его выделял.
После этого странного момента в комнату вошёл Пешкинский: лицо его было просиявшим и дрожало точно так же, как и утром. Он уже был ближе к реальности, но вот эйфория не ушла, а, наоборот, увеличилась.
Дача! с радостью в каждой букве проговорил он. Большой загородный дом! Я даже не верю, весь дрожа, он сел на своё прежнее место. Все стали поздравлять его, но разделяя радость с некоторой завистью. И только Сатукеев молчал. Он ещё не пришёл в себя после «щелчка», как он назвал потом этот момент. Когда все немного успокоились, он встал и сказал уставшим голосом, что ему совершенно точно пора уходить. Никто не стал его удерживать, и он, распрощавшись, вышел из гостиной. В прихожей он встретил домработницу; в этот раз она всё-таки подошла к нему и успела подать ему его вещи.
Выйдя на улицу, Арсений сразу стал оглядывать изменения, которые произошли, пока он находился в помещении. Уже наступал вечер, небо по-прежнему было ясным, а солнце медленно скрывалось за крышами домов, и в его красноватом свете облака приобретали причудливые очертания. Весь город дышал какой-то негой, совсем не похожей на какие-либо другие состояния в такое время. Пыль уже улеглась, всё стало чище, спокойнее; прохожих было уже не так много, они никуда не торопились, и Сатукеев, последовав примеру остальных, пошёл тоже медленно, размышляя обо всём произошедшем. Ведь таких относительно насыщенных дней уже давно не было в его размеренной жизни, он давно ни с кем не знакомился, и именно поэтому, несмотря на усталость во всём теле, душа его пребывала в возбуждённом состоянии.
VIII
Однако всё теперь странным казалось Сатукееву. Он будто прикоснулся к чему-то плохому, зловредному или преступному. Весь этот процесс получения прав на книгу, утренняя встреча с Пешкинским, его скрытность, этот короткий разговор с Морозянкиным всё смешалось в его голове в единое неприятное воспоминание, которое теперь мучило его. Сатукеева не интересовало, что получили остальные, не интересовало, кто вообще были все эти люди, он, наоборот, хотел поскорее всё забыть. Он будто в первый раз открыл свою душу несправедливой части мира, но не понимал, что в ней такого несправедливого. Он мучился от этого непонимания, а также от непонимания того, почему в нём теперь столько сомнений насчёт не только новых знакомств и дальнейшей публикации книги, но и насчёт всего происходящего в мире.
«Есть ли в этом смысл? Для чего это всё?» мелькало в его голове. Он задавал себе вопросы, похожие на вопросы, которые задаёт себе человек, разочаровавшийся в жизни, не ценящий её. Но Сатукеев таким человеком не был, скорее наоборот, он чувствовал, что любит жизнь, стремился вперёд, но теперь вместе с этим стремлением какое-то предчувствие следовало за ним, влетало в его мысли, заставляло сомневаться, что-то искать. Чтобы отвлечься, он стал смотреть на здания, на небо, на редких людей, но ничего не получалось; часть его ума была будто заражена какой-то бесчестной болезнью, которая до этого момента ни разу не встречалась ему, но теперь, распространяясь, заполняла всю его душу с огромной скоростью.
Дойдя до Невского проспекта, он решил вызвать такси, чтобы скорее добраться до дома и отвлечься на разговоры, а может быть, и поделиться с кем-нибудь своими странными переживаниями и вопросами. Машина скоро подъехала, и вот уже через мгновение перед Арсением в окне начали мелькать немноголюдные петербургские улицы с яркими вывесками, жёлтыми окнами и зажигающимися фонарями. Водитель славянской внешности катил с большой скоростью, и через несколько минут Сатукеев, расплатившись, уже шёл по своему двору к парадному подъезду.
В одно время с Арсением приехал на своей машине и его отец. Он увидел сына, но решил идти немного позади, чтобы понаблюдать за ним. Не без сожаления он заметил в его походке какую-то нетвёрдость, рассеянность, и в какой-то момент даже поравнялся с ним, чтобы взглянуть ему в лицо. Но Арсений заметил его, лишь когда открывал дверь, так как Фёдор Фёдорович, уже идущий чуть позади, с комизмом в голосе его окликнул:
Может быть, хотя бы придержишь дверь?
Аа-а, отец! Я тебя совсем не разглядел. Заходи, заходи, когда произошла эта встреча, беспокойство Сатукеева достигло своего апогея, поэтому он был рад наконец встретить близкого человека и отвлечься. Они вместе поднялись на второй этаж; Фёдор Фёдорович позвонил в звонок. Белла Алексеевна открыла дверь. На ней был редкий фартук и какая-то странная шапочка тёмно-оранжевого цвета.
Ну что же, хозяюшка! Встречайте сынов своих, Фёдор Фёдорович был особо весел в этот вечер, и ему хотелось обращать на себя внимание членов семьи. Белла Алексеевна заулыбалась и стала торопить к столу.
Войдя, Арсений быстро снял свой плащ и ботинки, положил кепи на подоконник и уже хотел пойти в залу, но Фёдор Фёдорович, в это время медленно расстёгивающий своё тяжёлое пальто, сказал ему:
Не болен ли ты? его голос звучал очень серьёзно, хотя настроение таковым не было.
Абсолютно здоров! весело ответил Арсений и остановился, чтобы всё-таки подождать отца и уже вместе с ним пойти к столу.
Белла Алексеевна приготовила чудный ужин, состоявший из нескольких блюд и облепихового напитка. Больше всего в этом занятии её мотивировал образ хозяйки, в который она вошла и который в этот день представлял для неё идеал женского существования. Но сын и отец знали, что скоро (завтра или послезавтра) это закончится, и она займётся какими-то другими, посторонними делами.
Когда Арсений и Фёдор Фёдорович в большой гостиной сели за стол, обставленный празднично, но практично, тёплой еды на нём ещё не было. К ним из кухни вышла Белла Алексеевна и сказала с тревожной радостью в голосе:
Скоро всё принесу! Надеюсь, вы голодны. И, кстати, как вам моя хозяйская шапочка? и она, закружившись, ушла на кухню за первым блюдом. В этот день она чувствовала себя особо молодой, похорошевшей, и часто любовалась на себя и на свой наряд в зеркало.
Как бы давление шапки на голову не повлияло на умственные способности, проговорил отец сыну задорным, но любящим тоном.
Женское тщеславие бывает иногда странным, особенно если смотреть на него с точки зрения женщин, сказал Семён, чтобы начать какой-нибудь разговор и окончательно оставить свои недавние мысли. Они уже почти не мучали его, но неприятный осадок, будто послевкусие после еды, оставался в нём.
Не понимаю я твоих философствований, Арсений. Здесь же и так всё очевидно, ведь все мы стремимся только к одному нравиться.
Нет, папаша, это не философия, это часть психологической рациональности, он резко остановился после этого произнесённого слова, и по его телу быстро пробежала холодная дрожь.
Продолжай, продолжай, сказал Фёдор Фёдорович, заметивший остановку сына, но не понявший её причины.