С самого начала, согласился Шемхазай. Проще создавать, чем переделывать. Я уже знаю, что я хочу создать.
Азраэль таинственно улыбнулся.
Стены зала снова стали превращаться в туман. Туман расступался под взглядом, обнажая скелет мира: силовые линии, закрученные в повторяющиеся узоры. Поверх этих линий постепенно возникали цвета и формы, звуки и запахи. Как будто приближаешься к картине: сначала схватываешь общий сюжет, потом разглядываешь мелкие детали. Горная цепь обрастает подробностями: землей, снегом, лесом. И уже потом, в середине пейзажа, взгляд останавливается на нескольких маленьких фигурках: это охотники идут через перевал. И сразу же понимаешь, что ради этих охотников и написана картина.
«Красота в глазах смотрящего», любил говорить Азраэль, возражая Оберону тот яростно отстаивал тезис об объективности красоты. Но логика мира и этого, и прошлых казалось, была против него. Пока не появлялись зрители и художники, мир оставался не до конца живым, незаконченным. Даже водопады тоскуют без восхищенного взгляда.
Впрочем, в этот раз в начале творения появился сад. В саду пели птицы. Мягкий свет пробивался сквозь крупные листья, земля беззвучно дышала под травой. И вот, в счастливой тишине, четверо наблюдателей услышали первые осторожные, любопытные, бесстрашные шаги. Кто-то шел через сад, и они пригляделись, чтобы увидеть его лицо.
Пролог в Цитадели
Мастема смотрел, как они, облегченно вздыхая, оставляют работу и усаживаются на землю, устало приваливаясь спинами к разбросанным вокруг камням.
Первое, что они теряли, попадая сюда свои лица. Точнее, их лица становились совершенно одинаковыми усредненный портрет, не отмеченный ни красотой, ни уродством. Как маска, но живая с естественной мимикой, не заставляющая подозревать, что она что-то скрывает. Действительно, эти портреты ничего не скрывали они и были лицами, последней и окончательной реальностью для тех, кто сидел сейчас у камней. Точно так же стирались различия между полами, возрастами и расами. Неизвестно, хранились ли где-нибудь (кроме их собственной памяти) воспоминания о том, кем эти создания были когда-то. Цитадель дает каждому новую жизнь, не спрашивая, хочет ли этого человек.
Мастема иногда задумывался, по каким признакам они сами различают друг друга (судя по тому, что их губы шевелились, они разговаривали между собой, пользуясь паузой). Впрочем, кто знает: возможно, это не диалоги, а монологи, обращенные в пространство. Не исключено, что некоторые, у кого воля послабее, давно сошли с ума и видят перед собой искаженную картинку. Или беседуют с прошлым, скажем. Или, что вероятнее всего, надеются на перемены. Побег отсюда не просто невозможен, он и не нужен безликим они же все так мечтали попасть в Цитадель. Теперь они мечтают о другом: о том, как они поднимутся к самой вершине. Таких историй мало, но они всем известны, их пересказывают друг другу в назидание.
Одинаковость их лиц и фигур могла бы произвести сильное впечатление на внешнего наблюдателя, попавшего на нижние уровни Цитадели. Он бы растерялся, не понимая, как с ними разговаривать, пытался бы запомнить какие-то мелкие детали, но тщетно. Через несколько минут он все равно не смог бы отличить одну фигуру от другой. К тому же, каждое их движение оставляло в воздухе долго живущий след, окончательно запутывая неискушенный взгляд. Как будто они двигались не сквозь воздух, а сквозь воду потревоженное пространство сопротивлялось.
Камни и земля были покрыты горькой, невесомой пылью, поднимавшейся в воздух от каждого движения высоко, чуть ли не до плеч. Мастема всегда удивлялся этому, спускаясь на нижние уровни, особенно сюда, на уровень шестнадцать-пять, или уровень Черного Шума, как его еще называли. Как будто здесь и без этой пыли недостаточно помех: длинные тени, эти следы в воздухе от движений (как чернильные дорожки в мутной воде), неритмично вспыхивающее и гаснущее светило настоящий хаос, полная дискордия.
Любым существам, привыкшим жить в мире, где есть мера и ритм, было бы здесь невыносимо, пока они не почувствовали бы особую меру и ритм Цитадели. Ошибаются предполагающие, что видимая дискордия и впрямь не имеет ни логики, ни смысла, раздирается внутренними противоречиями и вот-то рухнет под собственным весом. Нет, ничего подобного. Ни Совет, ни тем более Хранитель не были столь расточительны.
На нижних уровнях приходилось беречь все: свет, воздух, воду, любую материальную форму. Именно этим, а не жестокостью, скажем, объяснялось стирание лиц (точнее, различий между ними). Здесь, в Цитадели, правила предельная функциональность и те, кто научился понимать ее законы.
На следующей ступени после безликих стояли сервы. Им сказочно повезло целых два раза: они не только попали в Цитадель, но и смогли доказать ей свою скромную ценность, вследствие чего их лица стали постепенно возвращаться к ним. Все начинают с самого низа, разумеется с безликих. Но одни так и остаются безликими на долгие годы, а другие поднимаются выше.
Все они когда-то решили как бы сказать точнее изменить точку приложения своей преданности. Впрочем, обычно это называют «отречься от богов». По каким причинам они передумали и перестали молиться Творцу неважно. Кто-то испугался. Кто-то соблазнился возможностями: властью, намеком на бессмертие, горизонтом другого мира. Кто-то поддался своим эмоциям, а точнее ласке черной романтики. Универсальный для всех миров прием вид крови на белой ткани многих возбуждает. Наконец, были те, кто перешел на сторону Цитадели и ее Хранителя, повинуясь собственным выводам: ученые, теологи чаще всего. А, еще, конечно, были те, кто полжизни ни во что не верил, а потом сделал поверхностный, чаще всего безответственный, выбор. И по закону причин и следствий оказался здесь. Этих Мастема презирал больше всего. Отдать себя Цитадели это вам не бросить монетку, решая, в какую сторону повернуть на перекрестке. Его оскорбляло, что кто-то может не видеть в этом абсолютной, не сравнимой ни с чем другим важности.
Размышляя о своей судьбе, он не мог представить себе себя, ведомого подобной случайностью верить во что под руку подвернется. В глубине души ты всегда точно знаешь, для чего ты создан. Не думать об этом каждый день, не искать четкого ответа преступление. Правда, самому Мастеме не пришлось искать ответ: он появился в сердце сразу после того, как проснулось его сознание. Но вокруг Мастемы были и другие примеры: примеры тех, кто искал и нашел. Они поднимались к этому знанию из пространства настоящего хаоса и дискордии, зовущегося душой: пространства, полного противоречий, тупиков, ошибок, заблуждений. Каким образом они достигали ясности? Как и в какой момент они понимали всем сердцем, всей кожей что их место здесь, и отправлялись в путь без колебаний? Загадка. Иногда ему казалось, что Хранитель в чем-то уважает этих искателей больше, чем Рыцарей. Та же самая схема, что и «Один раскаявшийся грешник дороже, чем тысяча праведников». Один пришедший долгой и трудной дорогой, прошедший путь от безликого до Рыцаря, дороже десятка тех, что родились здесь. Неужели? Нет, не может быть. Сервов десятки тысяч. Рыцарей сто сорок три. Между ними бездна. Не только в смысле власти и магии.
Конечно, абстрактные рассуждения никогда не приносили никакой пользы. Поэтому Мастема думал об этом недолго. Скользя рассеянным взглядом по камням и будто бы приклеенным к ним человеческим силуэтам, он шел туда, куда и собирался. Возможно, кто-то провожал его глазами его прямая, гордая фигура в черно-белом резко выделялась на фоне лишенного красок, скромного ландшафта. Работы здесь велись не слишком спешно, так что у них было время посмотреть, на секунду отвлекшись от своих занятий или воспользовавшись паузой, как сейчас.
Даже сквозь пыль, и тени, и помехи было легко понять, чем они здесь заняты: строят новую дорогу. Старая даже раствор кое-где повыветрился из щелей между камнями дорога вела к любопытному зданию, совсем невысокому, но внушающему какое-то уважение. Его лаконичность намекала на точнейший расчет, сопровождавший строительство. Здание прочно стояло на толстых, основательных колоннах и слегка сужалось ко второму этажу. По поверхности матового коричневатого камня шел простой повторяющийся узор, оплетающий все здание, будто защищая его.
Проходя между колоннами, Мастема слегка наклонил голову в знак уважения. Он остановился, едва полумрак нижнего этажа полностью скрыл его от любых любопытных глаз.
Что ты думаешь делать теперь? тут же заговорила с ним жаба, сидящая в узкой каменной нише. Голос жабы немедленно подхватили другие создания, заботливой рукой размещенные неподалеку: группа каменных фазанов в углу, статуи с обломанными руками в каждой арке, круглые рыбы, укоризненно глядящие с пола. Весь этот бестиарий ожил и посмотрел на него, повторяя: