Сопротивление (сборник) - Виктор Гейдарович Ширали 2 стр.

Оклемался.
Гляди 
Вкруг сиренит июль.
Лета пыльные груди
Сочатся полынью.
Не отталкивай их,
Приложись и целуй,
Пока цикнет с гримасой:
Мерзавец 
Ведь больно!
Больно, милая,
Славно.
Елозит гроза
По июльскому небу,
Вразнос окаему,
И какая-то наша
Или Штатов звезда
Проползает по кругу,
Прогорая по ходу.

Жизнь подобна свирели 
Живи и играй.
Затыкай ее дыры,
Выдавая рулады.
И какой-нибудь Бог,
И какой-нибудь гад
Скажет, сверху глядя:
Нету в музыке ладу.
Нету, верно.
Свирель прогорает в руках.
Только вдруг соберешься
Постройней и послаще
Ан, ее уже нет.
Лишь ожог на губах.
И какой-то другой
Мою музыку свищет.

Нет, я не потому держусь за жизнь,
Что любопытствую, что будет дальше.
Что будет дальше, знаю наперед.
Дальше будет то же.
То же, вот как
Завидевши сотрудника порядка,
Как распознать сотрудника порядка?
Все мы уже сотрудники порядка
Или еще
Пытаюсь слиться с окрсредой.
Стать незаметней ящерки в песке.
Обыденней простого объявления об обмене жилплощади.

Меняю нары.
У Вознесенского нары-люкс
В Москве
На место под мостом в твоем Париже, Лида.

Как билась в тебе русская тоска,
Когда ты грудью ото всей «России»
Обороняла русского поэта.
Спасибо, милая.
Пятнадцать суток не пятнадцать лет.
Фр-р-р!
Фьють!
Отваливай!
Привет Парижу,
Но знают ли в Париже, где Воронеж?

Еще одно.
Меняю кандалы
На рукава смирительной рубахи.
Отпилась Сеною запуганная птаха.
Что русского в тебе осталось,
Кроме страха?
Генетика Бутырки и Орды.
Меняю.

Нет, я не потому держусь за жизнь,
Что обуян тщеславием,
Хотя
Желаю славы я
Хотя б ради свободы,
Какую все-таки имеют воды
Реки,
Которая имеет Имя,
В рельефе выбирая бытиё.
Рельеф нам выбирает бытиё.
Рельеф определяет бытиё.

Меняю
Матерую свою судьбу
На всякую дворняцкую собаку.
Обязуюсь
Водить ее на строгом поводке
И делать регулярные прививки
От бешенства,
Поэзии
И чести.

И уж не потому, что по плечу
Поэту
Звездная его свобода.
Порой она не тяжелей ярма,
Зато порой тяжéлей небосвода.

Мне б в сад по яблоки.

Привет вам, Геспериды!

А ты, Господь, возьмешь обратно мя?
А ты, Господь, возьми обратно мя

Кафетерий на углу Владимирского и Невского
 Ротонда?
 Вам все еще никак Париж не позабыть.
Каждый день, чаще к вечеру:
 Будьте любезны, маленькую двойную. Крепкого. Наскоро.
Но лучше дать остыть.
Куда нам торопиться.
Живем глядеть.
Стремглав живем, не глядя.
На шаткий стол локтем установиться,
Смотреть и кланяться знакомым
 Рада Вас видеть.
 Я Вас тоже очень.
Вы загорели,
Но грустны с лица.
 В Крыму вчера жара,
А здесь дожди и осень.
И сразу черная,
Как-будто началась с конца.
 Ну, Вам-то что,
Вы славно загорели,
Все солнце в вас.

Ослеп, гляжу из-под руки.
Лишь грудь бела.
Соски как две свирели:
Звонки и высоки.
 Ах, Ширали
 Так брать вам кофе?
 Можно.
 А Ширали  лишь птица на губах.
Какое вам заказывать пирожное?
Сегодня я немного при деньгах.

По Невскому идут дожди.
Одним глотком допить, когда остынет.

По Невскому идут дожди.
Секунду подождать,
Пока настанет,
наступит сердце.
По Невскому идут дожди.
Отчаяться,
Со всеми распрощаться.
По Невскому идут дожди.
Отчаяться
И одному остаться.
По Невскому идут дожди.

По Невскому иду под фонарями,
Словно под фарами,
Просвеченный насквозь.

 Бегите первая.
Даю Вам нынче фору.

А ежели всерьез,
То отлюбил, отщелкал.
И нету радости  живу или умру.
К стеклу троллейбусному прижимает щеку.
Дожди стекают по ее щеке,
И я никогда ее больше не встречу.
Дурачится с мил-другом за стеклом.
Проехала.
Промчалась.
Протекло
Меж пальцами.
А ежели всерьез 
Насобирать прошедших ливней в горсть,
Припасть,
Захлебываясь, выбраться на сушу,
Насмешничать над разными богами,
Которые дно бороздят дождями,
Вылавливая утопленницу  душу мою.
Судачат, что распутницей была.
Распуталась.
Вниз по Неве сплыла.
И я никогда ее больше не встречу,
Когда она вниз по Неве плывет и плачет,
За отраженные цепляясь фонари.
Она мертва, но уплывать не хочет.
Сотри свои глаза и не смотри.

Зачем тебе угар ее агоний?
Последняя горячечная речь:
Что было  было.
«Было» не догонишь.
Что будет  будет.
«Будет»  не сберечь.

Я позабыл древнюю стихотворную игру. Я просто люблю.

Боль твоя высока.
Разве только собака услышит.
Или Бог.
Если он еще не оглох, как Бетховен.
Ничего он не видит.
Ничего он не слышит.
Знай себе музыку пишет.
До него написал ее Бах.

Милый мой,
Как ты плох.
Ты небрит, и разит перегаром.
Ты к «Сайгону» подходишь, чтоб одному
не стоять,
Глаз на глаз с этим городом.
Мимо девушки ходят,
Проходят,
С крепким туристским загаром.
Тебе хочется,
Очень хочется,
Их целовать.
Эти девушки любят поп-музыку,
А ты им в висок наставляешь
Дни и раны свои,
Некрасивый свой рот разеваешь,
Межзвездным озоном рыгаешь,
Полюбить и отдаться пугаешь.
Слава Богу, не слышат они.
И проходят
Уходят

Ты смотришь им вслед,
Но недолго.
Мой бедный,
Мой славный поэт.
Достаешь записную и пишешь.
Ничего ты не видишь.
Ничего ты не слышишь.
Знай себе, музыку пишешь

Ты подходишь к «Сайгону», чтоб одному
не стоять
Глаз на глаз с этим городом.
Ты не высок,
Потому и не горбишься.
Экий грибок. Панибрат.
Время грибное стоит.
Доверху наполнив лукошко,
Босоногая девочка
Спит
И видит тебя.
Ты глядишь на нее,
Сквозь витрину,
В окошко.
Время грибное стоит.
Под асфальтом грибная земля.
Иногда, вспоминая про это,
Грибником просыпаюсь и я.
Каково же тебе,
панибрату,
Осенним лесам?..
Собирай, твое время поспело.
Собирай, пока есть тебе дело.
И лесов не останется нам.
И грибов не останется нам.
Разве что шампиньоны в пещерах бомбоубежищ.

Когда душе захочется пожить
Четырехстопным ямбом,
Я сажусь
на Витебском в одну из электричек
И еду в Царское Село.
Сажусь.
Гляжу в окно, уткнувшись лбом в стекло.
Дождь длится.
Осень процветает за стеклом.
Город выносит новостройные кварталы
к железной колее.
Пытаюсь понять их смысл. Их музыку.
Да, это музыка
Пускай она суха, словно проезд по пишущей
машинке,
Но это музыка.
И под нее живут.
И, более того, порой танцуют.
И, более того,
Я  выкормыш барокко 
Танцую музыку, назначенную веком двадцатым.
Впрочем,
если говорить об архитектуре,
То я думаю, что, когда архитектор
сможет организовывать
Пространство в архитектуру
С тем же произволом, с которым я

Организовываю язык в поэзию,
Когда он,
Несчастливый в любви как Аполлинер,
Скажет:
 Я позабыл древние законы архитектуры,
Я просто люблю, 
То, наверное,
Искусство его станет называться барокко.
Хотя, наверняка, оно перестанет
Называться архитектурой.
Тебе же, Кривулин, я говорю, что не стоит
гальванизировать
Канонические формы стихосложения.
Ибо они, всё одно
Воняют.
Надо глубоко забыть,
Забить в себя
Мастерство, нажитое до нас.
А свое собственное
Творить сиюминутно.

Так давно тебя не было в «Сайгоне»!
Жив ли ты?

И ты, мой друг, участвовал в заездах,
Где небо в девках и в стихах.
И возле
Судьба чудит уже который год,
Над суетою нашей торжествует,
Весною каждый заново листвует,
А осенью стихами опадет
Под ноги мальчику.
И замедляет бег
Лицейский мальчик,
Кровный мой,
Мой дерзкий,
Не обделенный царскосельским детством,
Как ты,
Как я,
Как наш свирепый век!

Где изгибы Фонтанки
Женственны, словно Сирены,
Одиссей Петербурга
Ушей не заткну для измены.

Флибустьер и наездник.
Легкие полнятся ветром.
Я
На мили живу.
Меня не измеряешь
Метром.

Метроном.
Я блокадник

Не по звукописи,
А по роду.
Дед лежит в Пискаревке.
Порода
Поддержит породу.

Где живет мой Петрополь,
Где я,
Как Петрополь, живу.
Как окно,
Что Европа?
Вечер.
Играются склянки,
Как изгибы Фонтанки.
Изгибы Фонтанки.
Изгибы Фонтанки.