Владимир Ильич остановился в небольшом отеле прямо у Домского собора. Не стал разбирать чемодан, прихватил зонт и вышел на улицу. Старый город был будто прежний, только ярче и объемнее. Он, казалось, дышал, в воздухе приятно пахло смородиной и корицей. Рестораны, бары, магазины, уличные ярмарки и современные скульптуры, которых сорок лет назад не было и в помине, попытались было сбить Владимира Ильича с толку, но безуспешно. Главное и Владимир Ильич почувствовал это сразу, как укол, мгновенно принесший облегчение, главное осталось без изменений: брусчатка, собор и время, тягучее, словно рижский бальзам. На углу одного из домов Владимир Ильич углядел большие песочные часы удачную придумку молодых архитекторов. Песок в них застыл, намекая, что время в Риге остановилось.
«Что ж, за этим я сюда приехал, подумал Владимир Ильич. За временем, которое застыло где-то здесь, которое я замуровал в этих стенах, вбил в брусчатку, вылил в холодную Даугаву». Он рассеянно присел на мокрую скамейку элегантный седой джентльмен под большим черным зонтом, и начал вспоминать ту короткую поездку весной семьдесят первого, которая, будто скоба на старом рижском доме, все эти годы крепко держала его за душу.
***Его звали Янис. Молодой, чуть за двадцать, он достался группе, к которой на время командировки был прикреплен Владимир Ильич, по ошибке. Кто-то спутал графики экскурсоводов, и вместо опытного гида Мирты Эдгаровны, двадцать лет водившей экскурсии по улочкам Риги и сточившей о булыжники мостовой все живые слова, товарищам Владимира Ильича выделили недавнего выпускника истфака МГУ.
Увидев, как улыбается Янис, как играют на его щеках ямочки, девушки притихли и засмущались, а старшие коллеги Владимира Ильича сразу, без объяснений, прониклись к молодому гиду симпатией. Янис водил их по известному маршруту, но не говорил привычных общих фраз, не повторял за другими экскурсоводами заезженные шутки. Неторопливо, негромко, но так, что всем было слышно, он рассказывал истории, и старый город постепенно оживал и набирал краски. Монахи, рыцари, горожане выходили под присмотром Яниса на средневековые улицы Риги. Дамы в пышных кринолиновых платьях долго раскланивались друг с другом, решая, кому же вернуться в начало узкого переулка и уступить дорогу: вдвоем было не разойтись. Всадник скакал куда-то к реке, держа копье наперевес, а в окне дома, где жил палач, стояла в кувшине красная роза: знак, что скоро у горожан будет развлечение, а у палача работа.
Владимир Ильич, тогдашний Володя, слушал Яниса чутко и внимательно и все смотрел, как двигаются его губы, как появляется и исчезает складка на лбу. В какой-то момент все происходящее показалось Володе наваждением, вздором и этот оживший средневековый город, и молодой мужчина, и его рот.
«Чертовщина какая-то», подумал советский человек Владимир и посмотрел на Катю, свою сослуживицу.
После экскурсии Володины коллеги пошли в кафе, а он вернулся в номер и рано лег спать голова разболелась.
На следующий день перспективный советский ученый Владимир (как вас по батюшке?) Ильич выступал с докладом. Вопросы, дискуссия, аплодисменты, предложения сотрудничать, и как-то вчерашний морок отступил, задышалось легче, свободнее. Вечером, чтобы подумать в спокойной обстановке и разложить все услышанное на конференции по полочкам, Володя пошел на органный концерт в Домский собор в Риге советскому человеку было можно. Бах, Гендель, Камиль Сен-Санс, желтая программка в руках, головы, лица И вдруг этот рот и складка на лбу Янис сидел сбоку от Володи на деревянной скамье ближе к алтарю и слушал, как то наполняется, то словно сдувается орган, гудит, бьется, и дрожит, и обрывается.
Владимир Ильич элегантный старик на мокрой скамейке скривился, ссутулился под своим большим зонтом. На миг он приподнялся, будто решил встать, но снова сел и остался сидеть неподвижно, невзирая на дождь и ветер с реки.
***Когда концерт закончился, Володя подошел к Янису. Ничего не сказал, только руки убрал в карманы, чтобы не тряслись. Молча они дошагали до квартиры, где жил Янис. Не включая свет, вымыли руки, и все случилось и закончилось так быстро, что Володя, казалось, задохнулся и умер, а потом зачем-то вернулся сначала в квартиру Яниса, потом в Ригу, затем в Ленинград. Сразу по возвращении он сделал предложение бывшей однокурснице Саше, и уже через год у них была Нюта, «Жигули» и доставшаяся от Сашиных родителей квартира в доме с атлантами на Кирочной улице.
Владимир Ильич элегантный старик на мокрой скамейке скривился, ссутулился под своим большим зонтом. На миг он приподнялся, будто решил встать, но снова сел и остался сидеть неподвижно, невзирая на дождь и ветер с реки.
***Когда концерт закончился, Володя подошел к Янису. Ничего не сказал, только руки убрал в карманы, чтобы не тряслись. Молча они дошагали до квартиры, где жил Янис. Не включая свет, вымыли руки, и все случилось и закончилось так быстро, что Володя, казалось, задохнулся и умер, а потом зачем-то вернулся сначала в квартиру Яниса, потом в Ригу, затем в Ленинград. Сразу по возвращении он сделал предложение бывшей однокурснице Саше, и уже через год у них была Нюта, «Жигули» и доставшаяся от Сашиных родителей квартира в доме с атлантами на Кирочной улице.
Сорок два с половиной года Владимир Ильич запрещал себе вспоминать. Он замуровал в памяти тот рот и складку на лбу, он сжал до точки один-единственный майский день, а потом Саша умерла, хватка, с которой он защищал их общую жизнь, ослабла, и точка стала расти, расплываться у него на глазах и на петербургских улицах и привела его, наконец, сюда, на мокрую деревянную скамейку, где справа собор, а позади одиночество. И он теперь старик.
Дождь шел в Риге уже четыре дня, без перерыва на завтрак или сон. Туристы прятались в музеях, грелись в барах и торговых центрах. Владимиру Ильичу дождь не мешал, он открывал свой большой зонт, потуже завязывал шарф и шел гулять. Обратный билет до Санкт-Петербурга он сдал нужно было получше узнать Ригу. И себя, пока еще есть время.
Александра Натарова
Лунная пыль пахнет порохом
1
Мне было пятнадцать, когда я понял, что винтовка это не мое. О винтовке мечтали все парни моего выпуска, ну, и я, конечно, тоже поначалу мечтал. Она была символом силы и успеха, на нее разве что не молились.
Но, взяв, наконец, ее в руки, я понял это не мое оружие. Мне не понравилось, как она тяжело отдает прикладом в плечо, заставляя тебя дернуться назад, заставляя тебя подчиниться своему движению. Подчиниться себе. Винтовка была громоздкой и сложной, а жизнь обрывала удивительно легко. Ты даже толком не успевал прочувствовать этот момент. Ты будто был ни при чем, просто зритель. Все делала она. Может, поэтому мы так хотели именно винтовку подсознательно стремились снять с себя ответственность за чью-то смерть.
Но это было неправильно. Это будем именно мы. И мы будем обрывать чужие жизни. И надо отдавать себе в этом отчет, осознавать каждой клеткой своего тела, а не отгораживаться от реальности механической дурой.
Поэтому я выбрал нож. Одноклассники смеялись надо мной, говорили, что я идиот и сдохну первым.
Но я уже тогда знал сами идиоты. Нож часть руки, часть тебя. Ты ему хозяин, и он никогда тебя не подведет, если только ты сам себя не подведешь. А еще я знал: тот, кто понимает, что творит, точно выживет.
На Экзамене из нашего выпуска выжили трое. Трое из сорока семи. Очень неплохой результат, как сказал куратор. Нам дали три месяца, чтобы навестить семью перед тем, как отправиться в Корпус. Я не хотел, но поехал. Другие двое предпочли уйти в запой, и это было тоже хорошо, но я почему-то поехал домой.
Моего возвращения никто не ждал.
Первой на порог выбежала тетя. При виде меня ее лицо скривилось, и она бросилась обратно в дом, не сказав мне ни слова.
Вторым появился отец. Он неловко улыбался, глядя на меня снизу вверх. За те пять лет, что мы не виделись, он усох, а я вытянулся. Он был выше меня, когда я уезжал.
Поздравляю, сынок! А повзрослел как! Стоишь тут, прямо как я в молодости Я вот помню, как тоже после учебы домой вернулся
У него перехватило дыхание, он замолчал. Маленький сухонький старичок, я совсем его не узнавал. А может, и не помнил вовсе. Его глаза бегали по моему лицу, а улыбка дрожала на губах. Он c трудом скрывал свои настоящие чувства.
Зато бабушка ничего не скрывала. Выросла за отцом как огромный шатер страшного цирка раздавшееся тело в свободной юбке, поддернутой под самые груди, распущенные седые волосы. Хмурые маленькие глазки тонули в морщинах опухшего лица. Непонятно вообще, как она смогла сохраниться такой огромной.
Вот уж повезло, так повезло! Она уперла руки в широкие бока. Лишний рот вернулся, радость-то какая!