Ты жил в одной комнате со старшим братом. Помнится, тебя раздражало, что приходилось делить одну комнату с старшеньким, которого все любили, но от него тебе не было никакого покоя. Сперва у него случались и снохождения, и дизурия, потом начались поллюции, и он будил тебя среди сна, наступая в темноте на футон, спотыкаясь о твои ноги и носясь по комнате с закрытыми глазами, держа в руках торчащий набухший член, словно не понимая, что это такое выросло вдруг у него в теле. Он казался тебе героем рисунков сюнга, носившимся со своим членом, который вечно выскакивал из фундоси, никак там не умещаясь, но стоило тебе намекнуть Иши на это, как ты был немедленно бит. Так повторялось из ночи в ночь, и ты приходил утром в класс, не выспавшись, дремал на уроках, и ждал, молясь всем богам, с тоской ожидая, когда все закончится, и он станет взрослым.
Дедушка всегда говорил, что происходит из старой самурайской семьи, как, впрочем, и бабушка, но ты давно перестал ему верить. Не было никаких фотографий, не было бумаг, что могли подтвердить это, никаких его документов не уцелело с войны, а жизнь потом повернулась так, что это и вовсе стало неважно. Хотя бабушка собирала старые вещи, вспоминая по крохотным крупицам то, что касалось ее прежней жизни, ты им обоим не очень-то верил. С тех пор, как с ним стали происходить странности, ты начал все больше подозревать, что он придумывал свою жизнь на ходу и сочинял, когда ты слушал в детстве его за обедом или на рыбной ловле, куда он таскал тебя в наивной надежде, что тебе это понравится. Ты-то догадывался, что он был уже тогда одинок, еще до смерти бабушки, которая перед этим ослепла и совсем перестала за ним ухаживать. Ему приходилось заботиться о ней самому, к чему он не мог привыкнуть, и вовсе не ожидал, что это станет его участью на старости лет. Потом она умерла, и дедушка перестал бриться и стричься, отпустил бороду, и соседские дети прибегали глазеть на него из-за заборчика, потому что никогда еще не видели стариков с такой седой и длинной, словно лисий хвост, бородой.
Его с самого детства мучила зависть, что старшенького, сексуального маньяка, тоже звали Иши Мегуро, как дедушку. Впрочем, старику даже льстила такая честь. Он мастерски ловил карпа с противным губастым ртом, вытягивавшимся на манер иероглифа, в шутку рассказывая потом, что приманивал его бородой, опуская ее в воду. Ты стоял среди толпы ребятишек, которая пялилась на старика, опасаясь его дразнить, но ничуть не боялась. Дедушка любил ловить карпов под Рождество, приговаривая тебе, что наш Санта, Сегацу-сан, Господин Январь, любит свежую рыбу. Для него «Господин Январь» был вполне живым и бодрым, как и он сам, причем дед, будучи в разуме, на полном серьезе говаривал, что Иши сыграл бы Одзи-сана на пару с ним, но Иши его побаивался, завидев в зеленом халате остроконечной шляпе со звездами, шествующего прямо через сугробы с посохом и граблями. Мама смеялась и говорила, что дедушка всего лишь идет разгребать снег, чтобы выехать на машине, но ты ей не верил и хохотал. В халате с граблями в руке он и впрямь был Сегацу-саном, и никакими усилиями тебя невозможно было разубедить. И тогда вместо Иши Одзи-сана для дедушки стал играть ты. Вот тогда-то все и случилось
Как настоящий Сегацу-сан, дедушка обожал есть рыбу. Ты, совсем еще маленький, точно как Озди-сан, гордо тащил домой перед ним прозрачную банку с бившимися в ней карпиками, она была тяжелая, карпы внутри скакали, толстые, как поросята, ты боялся ее расплескать, но выглядел очень довольным. На кухне дедушка в тот день хозяйничал сам, ты боялся вытаскивать карпов руками, они были живыми, и один раз, когда ты попробовал это сделать, искусали тебя.
Когда карпов повсеместно перестали готовить во дворах на жаровнях и перешли на замороженную рыбу из универмага, дедушка понял, что прошлого не вернуть. Он совсем сгорбился и, еле перебирая ногами, под снегом, ходил на реку один, и сидел там в пуховике и теплых сапогах с удилищем, словно нахохленный на морозе филин с густыми бровями. Его вечные присказки, вроде сказочных «мукати-мукати», то есть давным-давно, исчезли сами собой, словно прошлое перестало для него существовать, а настоящее так и не наступило, и он завис между временами в пустоте своего «дао». Ты пошел уже в школу и тоже со всеми стал называть его Сегацу-сан, «Господин Новый год». Он был тому очень рад, и тогда сам устраивал во дворе елку, вешал гирлянды, ловил рыбу и таскал с собой Синдзи, вошедшего в роль Одзи-сана по-настоящему. Потом их обоих приглашали в соседские дома дарить детям подарки. Все забыли о том, кем прежде он был, и почему-то считали старика вечным. Пока не случилось ЭТО.
Когда карпов повсеместно перестали готовить во дворах на жаровнях и перешли на замороженную рыбу из универмага, дедушка понял, что прошлого не вернуть. Он совсем сгорбился и, еле перебирая ногами, под снегом, ходил на реку один, и сидел там в пуховике и теплых сапогах с удилищем, словно нахохленный на морозе филин с густыми бровями. Его вечные присказки, вроде сказочных «мукати-мукати», то есть давным-давно, исчезли сами собой, словно прошлое перестало для него существовать, а настоящее так и не наступило, и он завис между временами в пустоте своего «дао». Ты пошел уже в школу и тоже со всеми стал называть его Сегацу-сан, «Господин Новый год». Он был тому очень рад, и тогда сам устраивал во дворе елку, вешал гирлянды, ловил рыбу и таскал с собой Синдзи, вошедшего в роль Одзи-сана по-настоящему. Потом их обоих приглашали в соседские дома дарить детям подарки. Все забыли о том, кем прежде он был, и почему-то считали старика вечным. Пока не случилось ЭТО.
Вообще-то ты совсем не любил праздники, особенно Новый год. Мать с утра до вечера готовит на кухне, потом все садятся, долго едят, так как надо отведать все, потом со своими блюдами приходят соседи, потом к соседям идете вы, собираетесь вместе в огромном доме, где все только едят, едят, и едят. Дедушка говорил, что раньше они ели во дворе, ставили столы целой улицей, но ты не хотел это слушать. Тебя это так вымораживало, что ты нарочно сбегал из дома и прятался в старой музыкальной студии у друзей. Там ты впервые увидел, что такое секс
Это все потому, что у твоей матери критические дни, говорит тебе Юя, когда вы сидите вдвоем в забегаловке возле вокзала на Ебису, северный выход напротив, и пьете пиво, рядом шипит и жарится на масле говядина тонкими ломтиками на жаровне, и вы ждете, когда ее подадут прямо на стол на огне. Он прерывает воспоминания на самом сладком. Что говорить, приятно, когда обслуживают тебя, уже поставили мисо и собу, но вы по-настоящему еще не притронулись к ним и ждете Громилу, а он не спешит. Они все тогда начинают беситься и выливают тебе на голову все, что думают.
Кто они? не можешь понять ты, отпивая из банки.
Ну, женщины, разумеется? Все они таковы. Сразу видно, что ты не жил с женщиной.
Юя умеет уколоть. Маленький, щуплый, вечно пританцовывающий, хорошо играет на басах и ударнике, его можно увидеть даже в Сибуе по вечерам, когда с ребятами он приезжает туда играть на улице, больше выпендривается, чем реально умеет петь. Ты готов взвиться от возмущения, ведь ты же однажды даже сосался с соседской девчонкой, Миу, хотя все почему-то ее звали Тадаши, об этом ходили слухи, и ты их сам распространял, хотя поначалу было ужасно стыдно. Впрочем, он подкалывает тебя, вовсе не это имея в виду сейчас.
А ты жил, что ли? спрашиваешь ты его, хорошо помня, что Юя хоть и учится в университете, но так скверно, что, похоже, его собираются отчислить после первого курса.
Три месяца, кивает он головой и отправляет ложку супа в рот. Ох, и натерпелся же я! Никогда больше не стану!
Это ты сейчас говоришь, с завистью отвечаешь ты, перед тем, как надеть наушники и включить Леди Гагу, слушать его больше не хочется.
Ну, ладно уж, так и быть, лет пять еще подожду. Такая тоска, закатывает он глаза. Одно удовольствие в браке в том, что ты можешь трахаться сколько угодно, но не каждый день и не в этот ее проклятый кризис. Поэтому мой отец не любит брать в фирму женщин на высокие должности. Всякий раз то у одной критические дни, то у другой, а в результате непрерывный кризис у всего офиса.
Ты включаешь в наушниках музыку, тебе наплевать на Юя и его болтовню, ты даже не помнишь, когда это он жил с какой-то мифической женщиной, может, только во сне, ты пьешь пиво, ешь мисо, наконец, шкворчащую и стреляющую маслом и соком говядину с луком подают прямо на стол, и вы вдвоем вгрызаетесь в нее, словно голодные волки, растаскивая на куски. Они проваливаются в желудок, наполняя тело своей благодатью. Ты краснеешь и расплываешься на жестком высоком сиденье, уже по-другому разглядывая проходящих мимо, закутанных в плащи в этот холодный вечер прохожих, заглядывающих изредка за бамбуковую занавесь на дверях и скользящих глазами по лицам вас обоих, еще мальчишек. Бамбуковые струнки занавеси разлетаются в стороны, словно брызги воды, в дверях появляется кряжистая и гороподобная фигура, волосы заплетены сзади в косичку, лицо напыщенно и одутловато, как у монаха на похоронах, внезапная ярость, фигура хватает вас сразу за шеи, словно собираясь переломить их одними пальцами, пригибает к столу и сама плюхается рядом, сотрясая весь стол, так что с него посуда чуть не сыпется на пол.