«По мостовой моей души изъезженной» - Маяковский Владимир Владимирович 9 стр.

Раньше были писатели белоручки.
Работали для крохотной разряженной кучки.
А теперь писатель голос масс.
Станет сам у наборных касс.
И покажет в день писательского субботника,
что Россия не белоручку нашла, а работника.

1. Мчит Пилсудский,
   пыль столбом,
   звон идет от марша

2. Разобьется глупым лбом
   об Коммуну маршал.

3. Паны красным ткут петлю,
   нам могилу роют.

4. Ссыпь в могилу эту тлю
   вместе с Петлюрою!

5. Лезут, в дрожь вгоняя аж,
   на Коммуну паны.

6. Да оборвут
   об штык
   об наш
   белые жупаны.

7. Быть под панским сапогом
   нам готовит лях-то,

8. да побежит от нас бегом
   выдранная шляхта.

9. Шляхта ждет конец такой.
   Ладно,
   ждите больше!

10. А за этой
   за войной
   быть Коммуне в Польше!

1. Оружие Антанты деньги,
2. Белогвардейцев оружие ложь.
3. Меньшевиков оружие в спину нож.
4. Правда,
5. глаза открытые
6. и ружья
   вот коммунистов оружие.

1. Если жить вразброд,
   как махновцы хотят,
2. буржуазия передушит нас, как котят.
3. Что единица?
   Ерунда единица!
4. Надо
   в партию коммунистическую объединиться
5. И буржуи,
   какими б ни были ярыми,
6. побегут
   от мощи
   миллионных армий.

1. Сья история была
   в некоей республике.
   Баба на базар плыла,
   а у бабы бублики.
2. Слышит топот близ её,
   музыкою ве́ется:
   бить на фронте пановьё
   мчат красноармейцы.
3. Кушать хотца одному,
   говорит ей: «Тетя,
   бублик дай голодному!
   Вы ж на фронт нейдете?!
4. Коль без дела будет рот,
   буду слаб, как мощи.
5. Пан республику сожрет,
   если будем тощи».
6. Баба молвила: «Ни в жисть
   не отдам я бублики!
   Прочь, служивый! Отвяжись!
   Черта ль мне в республике?!»
7. Шел наш полк и худ и тощ,
   паны ж все саженные.
   Нас смела панова мощь
   в первом же сражении.
8. Мчится пан, и лют и яр,
   смерть неся рабочим;
   к глупой бабе на базар
   влез он между прочим.
9. Видит пан бела, жирна
   баба между публики.
   Миг и съедена она.
   И она и бублики.
10. Посмотри, на площадь выйдь
   ни крестьян, ни ситника.
   Надо вовремя кормить
   красного защитника!
11. Так кормите ж красных рать!
   Хлеб неси без вою,
   чтобы хлеб не потерять
   вместе с головою!

Голой рукою нас не возьмешь.
Товарищи,  все под ружья!
Красная Армия Красный еж
железная сила содружья.
Рабочий на фабрике, куй, как куёшь,
Деникина день сосчитан!
Красная Армия Красный еж
верная наша защита.
Крестьяне, спокойно сейте рожь,
час Колчака сосчитан!
Красная Армия Красный еж
лучшая наша защита.
Врангель занес на Коммуну нож,
баронов срок сосчитан!
Красная Армия Красный еж
не выдаст наша защита.
Назад, генералы, нас не возьмешь!
Наземь кидайте оружье.
Красная Армия Красный еж
железная сила содружья.

Милкой мне в подарок бурка
и носки пода́рены.
Мчит Юденич с Петербурга
как наскипидаренный.
Мчит Пилсудский, пыль столбом,
стон идет от марша.
Разобьется панским лбом
об Коммуну маршал.
В октябре с небес не пух
снег с небес вали́тся.
Что-то наш Деникин вспух,
стал он криволицый.

Я знаю
не герои
низвергают революций лаву.
Сказка о героях
интеллигентская чушь!
Но кто ж
удержится,
чтоб славу
нашему не воспеть Ильичу?

Ноги без мозга вздорны.
Без мозга
рукам нет дела.
Металось
во все стороны
мира безголовое тело.
Нас
продавали на вырез.
Военный вздымался вой.
Когда
над миром вырос
Ленин
огромной головой.

И зе́мли
сели на о́си.
Каждый вопрос прост.
И выявилось

Два
в хао́се
мира
во весь рост.
Один
животище на животище.
Другой
непреклонно скалистый
влил в миллионы тыщи.
Встал
горой мускулистой.

Теперь
не промахнемся мимо.
Мы знаем кого мети!
Ноги знают,
чьими
трупами
им идти.

Нет места сомненьям и воям.
Долой улитье «подождем»!
Руки знают,
кого им
крыть смертельным дождем.

Пожарами землю ды́мя,
везде,
где народ испле́нен,
взрывается
бомбой
имя:
Ленин!
Ленин!
Ленин!

И это
не стихов вееру
обмахивать юбиляра уют.

Я
в Ленине
мира веру
славлю
и веру мою.

Поэтом не быть мне бы,
если б
не это пел
в звездах пятиконечных небо
безмерного свода РКП.

В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла
на даче было это.
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы
деревней был,
кривился крыш корою.
А за деревнею
дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.
А завтра
снова
мир залить
вставало солнце а́ло.
И день за днем
ужасно злить
меня
вот это
стало.
И так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло,
в упор я крикнул солнцу:
«Слазь!
довольно шляться в пекло!»
Я крикнул солнцу:
«Дармоед!
занежен в облака ты,
а тут не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!»
Я крикнул солнцу:
«Погоди!
послушай, златолобо,
чем так,
без дела заходить,
ко мне
на чай зашло бы!»
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле,
само,
раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.
Хочу испуг не показать
и ретируюсь задом.
Уже в саду его глаза.
Уже проходит садом.
В окошки,
в двери,
в щель войдя,
валилась солнца масса,
ввалилось;
дух переведя,
заговорило басом:
«Гоню обратно я огни
впервые с сотворенья.
Ты звал меня?
Чаи гони,
гони, поэт, варенье!»
Слеза из глаз у самого
жара с ума сводила,
но я ему
на самовар:
«Ну что ж,
садись, светило!»
Черт дернул дерзости мои
орать ему,
сконфужен,
я сел на уголок скамьи,
боюсь не вышло б хуже!
Но странная из солнца ясь
струилась,
и степенность
забыв,
сижу, разговорясь
с светилом постепенно.
Про то,
про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце:
«Ладно,
не горюй,
смотри на вещи просто!
А мне, ты думаешь,
светить
легко?
 Поди, попробуй!
А вот идешь
взялось идти,
идешь и светишь в оба!»
Болтали так до темноты
до бывшей ночи то есть.
Какая тьма уж тут?
На «ты»
мы с ним, совсем освоясь.
И скоро,
дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже:
«Ты да я,
нас, товарищ, двое!
Пойдем, поэт,
взорим,
вспоем
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить свое,
а ты свое,
стихами».
Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма
сияй во что попало!
Устанет то,
и хочет ночь
прилечь,
тупая сонница.
Вдруг я
во всю светаю мочь
и снова день трезвонится.
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой
и солнца!

Этот вечер решал
не в любовники выйти ль нам?
темно,
никто не увидит нас.
Я наклонился действительно,
и действительно
я,
наклонясь,
сказал ей,
как добрый родитель:
«Страсти крут обрыв
будьте добры,
отойдите.
Отойдите,
будьте добры».

Молнию метнула глазами:
«Я видела
с тобой другая.
Ты самый низкий,
ты подлый самый»
И пошла,
и пошла,
и пошла, ругая.
Я ученый малый, милая,
громыханья оставьте ваши.
Если молния меня не убила
то гром мне,
ей-богу, не страшен.

Портсигар в траву
ушел на треть.
И как крышка
блестит
наклонились смотреть
муравьишки всяческие и травишка.
Обалдело дивились
выкрутас монограмме,
дивились сиявшему серебром
полированным,
не стоившие со своими морями и горами
перед делом человечьим
ничего ровно.
Было в диковинку,
слепило зрение им,
ничего не видевшим этого рода.
А портсигар блестел
в окружающее с презрением:
 Эх, ты, мол,
природа!

Слава тебе, краснозвездный герой!
Землю кровью вымыв,
во славу коммуны,
к горе за горой
шедший твердынями Крыма.
Они проползали танками рвы,
выпятив пушек шеи,
телами рвы заполняли вы,
по трупам перейдя перешеек.
Они
за окопами взрыли окоп,
хлестали свинцовой рекою,
а вы
отобрали у них Перекоп
чуть не голой рукою.
Не только тобой завоеван Крым
и белых разбита орава,
удар твой двойной:
завоевано им
трудиться великое право.
И если
в солнце жизнь суждена
за этими днями хмурыми,
мы знаем
вашей отвагой она
взята в перекопском штурме.
В одну благодарность сливаем слова
тебе,
краснозвездная лава.
Во веки веков, товарищи,
вам
слава, слава, слава!