Они остались в Лугано ночевать, а на следующее утро им предстояло двинуться в Пизу. Монтанелли хотелось выяснить, по крайней мере, как далеко его дорогой мальчик был завлечен в роковые, сыпучие пески итальянской политики.
Дождь перестал, сказал он. И если мы хотим увидеть озеро, то нужно поторопиться. Выйдем, мне нужно поговорить с тобой.
Они пошли вдоль берега к тихому уединенному месту и уселись на низкой каменной стене. Около них возвышался розовый куст, покрытый пурпурными ягодами. Несколько запоздалых бледных бутонов свешивались с более высокой ветки, отягченные дождевыми каплями. По зеленой поверхности озера скользила маленькая лодка с легкими белыми парусами, надувавшимися от мягкого ветерка. Лодка казалась легкой и хрупкой, как пучок серебристых цветов, брошенных на воду. На высоте Монте-Сальваторе окошко какого-то домика открыло свой золотой глаз. Розы опустили головки и дремали под облачным сентябрьским небом, а вода ударялась и мягко журчала по прибрежным камешкам.
Теперь у меня последний случай спокойно и обстоятельно поговорить с тобой, а потом его может не быть долгое время, начал Монтанелли. Ты вернешься к университетской работе, к своим друзьям, да и я эту зиму буду очень занят. Все, чего я желаю теперь, это выяснить, какие у нас с тобой отношения, и если ты
Он на минуту остановился, а потом заговорил медленнее:
Если ты чувствуешь, что еще можешь доверять мне по-прежнему, скажи, скажи определеннее, чем тогда вечером в саду семинарии, как далеко ты зашел
Артур смотрел на водяную рябь, спокойно вслушиваясь в слова падре, и ничего не ответил.
Мне хотелось бы знать, если только ты захочешь ответить, продолжал Монтанелли, связал ли ты себя клятвой или, может быть
Мне нечего сказать вам, дорогой падре. Я не связал себя ничем, но я связан
Я не понимаю
Что толку в клятвах? Не они связывают людей. Если вы чувствуете, глубоко чувствуете, что вами овладела идея, это все. А иначе ничто не может вас связать.
Тогда скажи, думаешь ли ты, что это Кажется ли тебе, что твое чувство крепко и ничто не может его изменить? Артур, подумай, прежде чем отвечать.
Артур пристально посмотрел в глаза Монтанелли.
Падре, вы спрашивали меня, доверяю ли я вам. Теперь ответьте: есть ли у вас доверие ко мне? Я бы вам сказал, все сказал бы, если бы было что сказать; но поймите ничего нет, вернее, нет смысла в разговорах об этих вещах. Я не забыл, о чем вы говорили со мной в тот вечер, никогда не забуду; но, помня это, я все-таки должен идти своей дорогой и тянуться к свету, который я вижу впереди.
Монтанелли сорвал розу с куста, оборвал с нее лепестки и бросил их в воду.
Ты прав, дорогой. Довольно не будем больше говорить об этом. Тут все равно словами не поможешь Ну что ж? Пусть так Пойдем
Глава III
Без всяких событий миновала осень, миновала зима. Артур прилежно занимался, и в его распоряжении оставалось очень мало досуга. Но все-таки он урывал время, чтобы заглядывать на несколько минут к Монтанелли. Ему удавалось это каждую неделю, иногда раз, иногда больше. Случалось, что он заходил к нему с книгой, за разъяснением какого-нибудь трудного места, но в таких случаях их разговор сосредоточивался исключительно на книге. Между ними выросла преграда, неосязаемая, еле заметная. Посещения Артура доставляли Монтанелли теперь больше горечи, чем радости. Утомительно было держать себя в вечном напряжении, чтобы казаться спокойным и делать вид, будто ничто не изменилось. Артур, со своей стороны, замечал некоторую перемену в обращении падре, но не вполне улавливал ее смысл. Смутно чувствуя, что эта перемена имеет отношение к тревожному вопросу о новых идеях, он избегал всякого упоминания о них, но его собственная мысль постоянно к ним возвращалась. И все-таки никогда он не любил Монтанелли так горячо, как теперь. От мрачного, неотвязного чувства разочарования в жизни, душевной пустоты, которое он с таким трудом пытался заглушить усидчивым изучением теологии, не осталось и следа при первом же соприкосновении его с «Молодой Италией»{12}. Исчезли образы больной фантазии, порожденные одиночеством и постоянным созерцанием комнаты, в которой лежала умирающая, не стало сомнений, спасаясь от которых он прибегал к молитве. Студенческое движение представлялось ему, скорее, религиозным, чем политическим движением, и наполнявший его энтузиазмом идеал, более возвышенный и чистый, придал его характеру уравновешенность, законченность и дал ему чувство мира и благожелательное отношение к ближним. Он находил новые, достойные любви стороны в людях, которые раньше были противны ему. Монтанелли в течение пяти лет был для него идеалом, теперь он представлялся ему мощным пророком новой веры, с новым сиянием на челе. Юноша страстно вслушивался в проповеди падре, стараясь уловить в них следы внутреннего сродства с республиканским идеалом; усиленно изучал Евангелие и наслаждался демократическим духом христианства, каким оно было проникнуто в первые времена.
В один из январских дней Артур зашел в семинарию, чтобы вернуть книгу. Узнав, что отца ректора там нет, он вошел в комнату, где обыкновенно работал Монтанелли, положил книгу на полку и собирался идти, как вдруг его внимание было привлечено названием одной книги, лежавшей на столе. Это было «De Monarchia»{13} Данте. Артур начал читать и скоро так увлекся, что не слышал, как отворилась дверь. Он поднялся только тогда, когда за его спиной раздался знакомый голос.
Я не ждал тебя сегодня, сказал Монтанелли, мельком взглянув на заголовок книги. Я только что собирался послать узнать, придешь ли ты ко мне сегодня вечером.
Что-нибудь важное? Я приглашен сегодня вечером, но я останусь, если
Нет, можно и завтра. Мне хотелось видеть тебя, я уезжаю во вторник. Меня вызывают в Рим.
В Рим? Надолго?
В письме говорится, что до конца Пасхи. Оно из Ватикана{14}. Я бы сейчас же дал тебе знать, да все время был занят то делами семинарии, то приготовлениями к приезду нового ректора.
Падре, надеюсь, вы не покинете семинарию?
Придется. Но я, вероятно, приеду еще в Пизу. По крайней мере на время.
Но почему вы не хотите оставаться?
Вот видишь ли Это еще не объявлено, но мне предлагают епископство.
Падре! Где?
За этим-то я и еду в Рим. Еще не решено, получу ли я епархию в Апеннинах или останусь здесь викарием.
А новый ректор уже назначен?
Да, отец Карди. Он приедет завтра.
Как все это неожиданно!
Да, но Иногда решения Ватикана не объявляются до последнего момента.
Вы знакомы с новым ректором?
Лично незнаком. Но его очень хвалят. Монсеньор Беллони пишет, что он человек большой эрудиции.
Семинария многого лишится с вашим уходом.
Не знаю, как семинария, но ты будешь чувствовать мое отсутствие, я уверен. Может быть, не меньше, чем я твое.
Да, это верно, падре. Я тем не менее радуюсь за вас.
Радуешься? А я не могу сказать, чтобы был рад.
Он сел к столу с усталым видом.
Ты занят после обеда? начал он после минутной паузы. Если у тебя нет никаких дел, побудь немного со мной, раз ты не можешь зайти вечером. Мне что-то не по себе. Останься! Я хочу как можно больше видеть тебя до отъезда.
Я побуду, только недолго. В шесть часов я должен быть
На собрании?
Артур кивнул головой. Монтанелли быстро переменил разговор.
Я хотел поговорить о тебе, начал он. В мое отсутствие тебе будет нужен другой духовник.
Но когда вы вернетесь, вы ведь разрешите мне прийти к вам на исповедь?
Мой дорогой, как ты можешь спрашивать? Разумеется, я говорю только о трех или четырех месяцах, когда меня не будет здесь. Согласен ты взять в духовники кого-нибудь из отцов Santa Catarina?{15}
Согласен, падре.
Они поговорили еще о другом. Потом Артур поднялся.
Мне пора идти, падре. Меня ждут товарищи.
Мрачная тень снова легла на лицо Монтанелли.
Уже? А я было почти рассеял свое мрачное настроение. Ну что ж, прощай!
Прощайте, падре. Завтра я опять приду.
Приходи пораньше, чтобы я успел повидать тебя одного. Завтра приезжает отец Карди. Артур, прошу тебя, будь без меня осторожен, не делай опрометчивого шага; по крайней мере, до моего возвращения. Ты и вообразить не можешь, как я боюсь оставить тебя.
Напрасно, падре. Сейчас ничего не предвидится, и так пройдет еще много времени.
Ну, прощай, сказал отрывисто Монтанелли.
Первая, кого увидел Артур, когда вошел в комнату, где происходило студенческое собрание, была дочь доктора Уоррена, товарищ его детских игр. Она сидела в углу и с напряженным, сосредоточенным вниманием слушала, что говорил ей высокий молодой ломбардец в поношенном костюме один из инициаторов движения. За эти последние несколько месяцев она сильно изменилась, возмужала и теперь походила уже на взрослую девушку. Только две спускавшиеся по плечам густые черные косы еще напоминали недавнюю школьницу. Она была вся в черном, и черный шарф прикрывал ее голову, так как в комнате было холодно и сыро. На груди девушки была кипарисовая ветка, эмблема «Молодой Италии». Ломбардец вдохновенно описывал ей нищету калабрийских{16} крестьян, а она все сидела молча и слушала, опершись подбородком на руку и опустив глаза. Артуру казалось, что он видит перед собой грустный призрак Свободы, оплакивающей утраченную республику. Юлия увидела бы в ней только не в меру вытянувшуюся девочку с угловатыми манерами, с бледным цветом лица, с неправильным носом и в старом платье, коротком не по возрасту.