Значит, не вы начеркали? спрашивает строгая и красивая женщина.
Не я.
Ага. Значит, Пушкин, и произносит это она, на Колышева вовсе не глядя.
Она штемпель в кондуит ставит. Она делом занята. И ведь удивительно из людей вокруг (сзади парень стоит, две девушки сбоку) никто не сомневается в его, Колышева, вине и пойманности. Девушки даже подмаргивают ободряюще: «Не робей шибко. Чего там! С кем не бывает» И уж конечно, не сомневается в его вине библиотекарь, у нее давным-давно полная ясность. А все потому, что Колышев дрожит сейчас той самой дрожью и трепещет тем самым трепетом, и все это чувствуют. Такое всегда чувствуется. И вот он стоит у всех на виду, молчит, красный и жаркий от стыда.
* * *Окончив институт, Толя Колышев дал себе самому суровую юношескую клятву, что этот трепет и эту дрожь он в себе выведет, убьет.
Прежде всего он нацеливал себя не бояться будущего своего начальника. Готовился. Когда их распределили на работу, в тот же вечер он опрашивал ребят:
А кто в нашей лаборатории начальник?
Шкапов.
Фамилию я тоже слышал а что он за человек?
Ребята пожимали плечами:
Откуда мы знаем. Человек как человек.
Но Колышев свое воображение уже разогнал. Начальник рисовался ему человеком суровым и величественным, голос начальника Колышев тоже наперед слышал от этого баса по спине бежали мурашки, ну и в коленях, конечно, вата и слабость.
Но, разумеется, в душе начальник был добр и справедлив. И недоумевал. «Чего это мои подопечные меня побаиваются? думал этот воображаемый начальник. Что за заячьи души, ей-богу. Хорошие работники, славные парни, а в коленях какая-то слабость. Единственный, кто из них, из новеньких, держится нормально, это как его Колышев».
И с мыслью, что надо с этим юным сотрудником познакомиться поближе, начальник однажды вызывал Колышева к себе в кабинет.
Далее у Колышева сердце замирало. Но и с замирающим сердцем он, пересиливая себя, вновь и вновь разыгрывал «сцену в кабинете» она растягивалась иной раз до бесконечности, и был в ней, конечно же, этакий сладковатый и мятный привкус. Колышев подсказывал самому себе достойные фразы. Спорил с начальником. Стоял на своем. И так далее. А иногда он просто покачивал головой дескать, я с вами не согласен.
* * *Шкапов оказался начальником не столько суровым, сколько крикливым. Кричал он по любому поводу на Колышева пока не кричал, но, когда кричат на другого, ты это тоже чувствуешь и тоже вбираешь, потому что не сегодня-завтра это ждет и тебя В ожидании Колышев ходил сам не свой, а слыша издали, как распекают кого-то, бледнел и краснел.
Надо опередить Шкапова, повторял он сам себе. Каким-то образом опередить и поговорить с ним всерьез.
Мысль была ясная:
Надо уметь себя поставить Но как?
И он уже совсем было решился прийти к Шкапову и провести ту самую «сцену в кабинете», но тут Шкапов повез их всех в командировку не всех, конечно, но человек десять, пол-лаборатории Приехали. Расположились. Гостиница была обычной местной гостиницей, Шкапову, понятно, отдельный номер, блага всякие, а остальных, как горох ссыпали, куда попало. Колышеву и вовсе как самому молодому поставили раскладушку в коридоре. Первую половину ночи Колышева терзали уборщицы, мыли пол и что-то переставляли, двигали. А ближе к утру на его раскладушку начинали натыкаться выходящие украдкой из гостиницы женщины и мужчины они пугались и вскрикивали.
С утра сели заседать план работы и прочее, а Колышев явился злой и невыспавшийся, и у него даже в глазах потемнело, когда он увидел своего крикливого и розовощекого шефа. И тут-то, на заседании, уловив малейший повод, Колышев вдруг громко и грубо сказал:
Только не орите на нас Вы уже дома, в Москве, на нас всласть наорались!
Я?.. Почему же я буду орать, с чего вы взяли? обиженно ответил Шкапов, не ожидавший и врасплох застигнутый.
Именно так ответил, с извиняющейся интонацией: «Ну что вы. Зачем же я буду орать на вас?» и мягко, и тихо, и Колышев увидел вдруг, что никакой это не зверь. И что, может быть, он, Колышев, грубость шефа преувеличил от страха. И сам себя напугал, бывает же. Вон ведь лицо у Шкапова какое жалкое. «Ну почему же я буду на вас кричать?» переспросил Шкапов тихо, и за всем этим всплывала простая человечья обида.
Но Колышев стоял на своем.
Знаю я вас, Шкапов. Сладко поете! вколотил он точку. И только после этого смолк.
Но Колышев стоял на своем.
Знаю я вас, Шкапов. Сладко поете! вколотил он точку. И только после этого смолк.
В таком качестве Колышев прожил почти две недели. Грубая, но какая же ясная была взята нота и ведь уважали, он числился среди «отчаянных и желчных», сам Шкапов, а за Шкаповым и остальные чуть что и огибали в разговоре с Колышевым острые углы. «Хороший парень, но характер тяжелый», говорили о нем и, конечно же, не знали его, не понимали, а он прямо-таки купался в волнах этой характеристики. В волнах образа, который он сумел случайно создать, как создают актеры нечаянную и подвернувшуюся роль. И даже администратор этой захолустной гостиницы зауважал его, прислал человека: не хочет ли Колышев в освободившийся номер? Ну, разумеется, с кем-то вдвоем или втроем, а все же номер и с действующим душем. «Плевать я хотел, ответил Колышев, не дослушав, и на него, и на его номер. Так и передай».
Конечно, чтобы жить в этом образе, нужно остервенело и с молодой злостью работать Колышев понимал это, так он и работал. Он жил как в опьянении. Ночью бросал свое намотавшееся тело на раскладушку и думал: «Господи. Вот так бы только и жить!» и в то же время он уже начинал понемногу чувствовать, что неожиданный всплеск этот кончается, сходит на нет. Роль это роль, не больше. Как из надувного шарика, из Колышева постепенно вытекало и уходило что-то
И вот была ночь. Колышев лежал на раскладушке тишина в коридоре, а вдали окно серебрилось от высокой луны. На минуту в угловом номере зашумела веселящаяся компания, опять тихо.
Колышев лежал и уже думал о том, что Шкапова-то и пожалеть, пожалуй, можно. Трудно ему через два дня уезжать, отчет предстоит, а тут еще прибор акустический весь поржавел, много тысяч стоит. И, ясное дело, все винят Шкапова, дергают, нервируют, клюют, а ведь семья у человека, и дети, и плешь на башке
Колышев услышал шаги подошла женщина. Приостановилась. Она была из того углового номера, где гуляли.
А чего вы тут?.. Мест нету, да? Она видела, что он ворочается, не спит. Не нашлось места? она посмеивалась с пьяненьким предрасположением к болтовне.
Ничего, сказал Колышев, и здесь спать можно.
А не мешают?
Привык.
А я здесь раньше полотером работала. Знаете, с этой штукой: ж-ж-ж И она рассмеялась.
Колышев подпер голову рукой, и некоторое время они поболтали ни о чем.
* * *Утром следующего дня он явился к Шкапову в номер и сказал:
Вы, ради бога, простите меня.
За что? спросил начальник, то есть тот же самый Шкапов его спросил, и интонация та же, да только Колышев был уже не тот. Выдохся.
Я ведь по-хамски вел себя все время. Я ведь не такой. Не хам. И я понимаю, что такое человек Эти слова были еще туда-сюда, в них что-то было, какая-то кость и крепость, а вот дальше совсем уж пошел лепет, дыхание сбилось, и Колышев только мямлил и мямлил.
Шкапов не ожидал; пожалуй, даже слегка смутился. Но затем подтянул и подровнял свой сочный голос:
Что ж. Я рад, когда кончается миром.
Вы не подумайте, продолжал Колышев. Я я вот думал о вас. Как о человеке Я я ведь ночью лежал и думал
Это был лепет и даже хуже, чем лепет, тут было такое незащищенное и откровенное, что Колышев не мог бы и себе самому объяснить ту униженность. Он стоял и что-то бормотал, колени дрожали, и лоб был взмокший.
Через неделю Колышев уволился и перешел на новое место. Но место было новое, а трепет и дрожь были старые, правда, теперь это было запрятано в Колышеве поглубже.
* * *С женщинами Колышев тоже был робок. Но все же влюбился и даже собирался жениться кратенькая пора, когда новый начальник, и бас его, и шаг его, и кабинет вроде как перестали существовать и совершенно не волновали Колышева.
Колышев этой своей освобожденностью был так поражен, что тут же выложил все своей любимой, звали ее Зиной, шел первый час ночи они как раз лежали в постели, а сна не было.
Такая вот штука, Зина, объяснял Колышев, я с тобой встречаюсь, и на моего шефа мне почти наплевать!
Он улыбался в темноте:
Странно-то как Смешно, а?
И опять улыбался:
Я даже забываю с ним поздороваться. Не замечаю его. С тех пор как с тобой
Ты его боишься начальника?
Боялся.
А я свою хозяйку боюсь, засмеялась Зина.
Подожди. Дай мне сказать. Слушай, Колышев взволновался, я никогда не рассказывал об этом. Никогда и никому. Во мне есть странная робость