Однажды он напал на Ирину, когда они с Кирой отчаянно ругались на кухне. Он вбежал с видом защитника, зарычал и, подскочив к ней, укусил за палец. Сделал он это в своей обычной манере полушутя-полусерьезно. Но Ирине, конечно, выгодно было представить это отцу в своей интерпретации. С ее слов, собака как бешеная залетела на кухню и бросилась на нее, повиснув на пальце всей тяжестью своего собачьего тела. Отец вступился за страдалицу, Кире здорово попало. Через какое-то время Тяпа исчез. Кира потеряла смысл жизни. Ей тогда казалось, что свет ушел из нее. Как можно жить по-прежнему, если рядом нет самого близкого и преданного друга? Она искала Тяпу в течение нескольких месяцев. Расклеивала объявления с его фотографией, ходила по дворам, методично расспрашивала соседей: «Не видели моего Тяпу?» Взрослые сочувствовали, качали головами. Эта история в селе стала обрастать легендами: кто-то видел, как Тяпу тащили в машину неизвестные молодые люди, кто-то похожую собаку на обочине дороги, кто-то рассказывал Кире, что встречал Тяпу в соседнем селе. И всякий раз в сердце Киры зарождалась надежда, которая вскоре разбивалась о рифы неопровержимой действительности. Тяпа как в воду канул. Надежда потихоньку гасла, и все, о чем мечталось Кире, так это чтобы ее умный и самый любимый на свете пес попал в добрые, любящие руки. Раз уж ей не суждено быть с ним в его короткой собачьей жизни. Надежда меркла, а тоска, наоборот, обострялась. Кира похудела, осунулась лицом, под васильковыми глазами залегли темные круги. И в какой-то момент Никитична не выдержала: «Кира, оставь ты его искать, Тяпу свово! Отец в соседнее село свез. Ирка допекла. Он на привязи месяц провыл, а потом перегрыз веревку и сбежал. С тех пор никто его не видел Да что с тобой, девка? В себе ли?» Кира только тогда поняла, что такое предательство. Взрослые люди, у которых она дотошно выспрашивала приметы Тяпы, врали ей, глядя в глаза, сочиняли истории, а на самом деле, возможно, знали, что она никогда не найдет своего Тяпу. И все это устроил ее собственный отец? Нет, это не умещалось в ее голове. Это мерзко, цинично и жестоко! Она не помнила, как пришла домой, делала уроки на автомате. Потом легла на кровать в своей темной комнате, отвернувшись к стене. Все, что она хотела тогда, умереть. Больше она никогда не захочет завести собаку. Слишком больно терять потом. Век собачий, увы, сильно короче, чем человечий. Да и вообще, любить слишком больно Именно тогда она решила просчитывать свою жизнь, вместо того чтобы проживать ее. Быть мухой на стене, наблюдая за проплывающей мимо жизнью, разве это не самый безопасный способ существования? Ее никто не хватился. Ирине никогда не было дела до падчерицы. Только отец заметил ее отсутствие, когда пришел домой. Он зашел в ее комнату, она была полна ее болью. Или она себе это нафантазировала? Но отец вел себя не как обычно. Он постоял на пороге и тихо спросил:
Кира, доченька, ты не заболела?
У нее не было сил ответить ему. Не было сил повернуться, потому что вдруг нежность, прозвучавшая в его голосе, родила спазм в горле. В носу нестерпимо защекотало, и крупная слеза, обжигая, уже предательски ползла по щеке. И наступила божественная пустота. Из которой как раз так обостренно чувствуешь, как больно, оказывается, жить Кира сжалась и крепко зажмурила глаза. Отец осторожно подошел к ее кровати и присел на край:
Кира, вставай, пойдем ужинать Дочка, да что с тобой?
Как он смеет спрашивать ее об этом так, как будто ничего не случилось, как будто не было этого предательства, как будто он не отнял у Киры самое дорогое и любимое существо? Неопознанное чувство вдруг вспыхнуло в ней так остро и пронзительно, что она, пружиной присев на кровати, обняв острые коленки, полоснула его своей ненавистью. Он отшатнулся и сразу понял: она знает. Откуда Кира это поняла? Из божественной пустоты
Как ты мог, отец?
Она впервые назвала его так. Он ничего не ответил. Не смог тогда. И, повернувшись, сразу постарев на десять лет, боком вышел из комнаты.
С тех пор их жизни, как две дрейфующие льдины в открытом море, расходились все дальше и дальше. Отец не заметил ни ее первой и очень несчастной влюбленности, ни желания сбежать из отчего дома. В 90-е у отца стали появляться заказы, он сколотил артель, в доме стали водиться деньжата. Поэтому когда Кира объявила, что едет в Москву учиться, он даже вздохнул с облегчением. Хотя и прихотью считал ее решение, а уж Ирка гундела по этому поводу разве что не все время, пока он отсылал в Москву дочери деньги. Пока та замуж не выскочила. Жалела для нее для падчерицы. Ну, разве во Владимире учиться не дешевле, не проще, чем в Москве? По-ду-ма-ешь, прынцесса Он вроде и соглашался с женой, но дочь все равно поддержал. Это был последний красивый поступок в ее сторону, широкий жест на грани театральности. Как же было приятно отвечать на вопросы соседей: «А где Кира учится? Ну надо же Вот бы мать-покойница порадовалась Эх» Он преисполнялся гордости и за Киру, и за себя. Расправлял плечи, выпячивал грудь колесом. Ирка, наблюдавшая за этими метаморфозами, усмехалась. Зло закусывала губу и начинала пилить его с удвоенной силой. Но он, напитавшись всеобщим одобрением и признанием, уже имел силы противостоять и даже один раз так цыкнул на нее, бешено вращая глазами, что Ирка навсегда прикусила язык, поняв, что лучше не ступать по скользкому льду этой темы:
Она впервые назвала его так. Он ничего не ответил. Не смог тогда. И, повернувшись, сразу постарев на десять лет, боком вышел из комнаты.
С тех пор их жизни, как две дрейфующие льдины в открытом море, расходились все дальше и дальше. Отец не заметил ни ее первой и очень несчастной влюбленности, ни желания сбежать из отчего дома. В 90-е у отца стали появляться заказы, он сколотил артель, в доме стали водиться деньжата. Поэтому когда Кира объявила, что едет в Москву учиться, он даже вздохнул с облегчением. Хотя и прихотью считал ее решение, а уж Ирка гундела по этому поводу разве что не все время, пока он отсылал в Москву дочери деньги. Пока та замуж не выскочила. Жалела для нее для падчерицы. Ну, разве во Владимире учиться не дешевле, не проще, чем в Москве? По-ду-ма-ешь, прынцесса Он вроде и соглашался с женой, но дочь все равно поддержал. Это был последний красивый поступок в ее сторону, широкий жест на грани театральности. Как же было приятно отвечать на вопросы соседей: «А где Кира учится? Ну надо же Вот бы мать-покойница порадовалась Эх» Он преисполнялся гордости и за Киру, и за себя. Расправлял плечи, выпячивал грудь колесом. Ирка, наблюдавшая за этими метаморфозами, усмехалась. Зло закусывала губу и начинала пилить его с удвоенной силой. Но он, напитавшись всеобщим одобрением и признанием, уже имел силы противостоять и даже один раз так цыкнул на нее, бешено вращая глазами, что Ирка навсегда прикусила язык, поняв, что лучше не ступать по скользкому льду этой темы:
Ну-ка, баба! Закрой рот! Зае ло твое нытье Слушать тошно! Все-то тебе мало
Ирка растерянно замолчала. Надулась, не разговаривала несколько дней, но тема, похоже, была исчерпана в их семье.
Но это было еще до их судьбоносной с отцом ссоры. Сердце Киры кровоточило при воспоминаниях о своих детских горестях. И самым страшным в них была не Ирина. К ней Кира как-то приспособилась. Обидно, конечно, что они так и не стали подругами. Но куда деваться! Делить им было абсолютно нечего. У отца вполне хватило бы любви и на дочь, и на свою женщину. Но Ирине с ее патологической жадностью нужно было все. Нужно было вытравить Киру из сердца мужа. Отец часто раздражался тогда на дочь. Именно в те непростые для Киры времена они окончательно отдалились. Кира устала выпрашивать любовь, как собака кость, затаилась, огрызалась из своего угла. И опять это сравнение с собакой невыносимое, мучительное, настолько болезненное, что и прикоснуться к нему мыслью нельзя, не то что израненным, кровоточащим сердцем. До сих пор нельзя
Город добрых ветров
В Буэнос-Айрес они прилетели утром. Кира не могла уснуть даже в самолете, где обычно всегда спала. Ее охватывало возбуждение при одной мысли о встрече со своим сном. И вроде бы не было причин для волнения, но возбуждение пружинило, напрягалось внутри, прогоняя дрему. Может быть, только в самом конце путешествия удалось ненадолго задремать. Она пыталась читать путеводитель о том, какие места просто необходимо посетить в Буэнос-Айресе. Все ее раздражало в этих рекомендациях казалось прилизанным и слишком туристическим, что ли. Буэнос-Айрес был назван городом контрастов. Чтобы не разозлиться окончательно, она надолго остановилась на его поэтичном и слишком длинном первородном названии Ciudad de la Santísima Trinidad y Puerto de Nuestra Señora de Santa María de los Buenos Aires, то есть Город Пресвятой Троицы и Порт нашей Госпожи Святой Марии Добрых Ветров. Ну не чудеса ли? В нем для Киры звучали ветер и музыка моря, кипела пестрая портовая жизнь, расцветало гостеприимство местных жителей экзотических национальностей этого современного Вавилона.
Она категорически отмела предложение Вадима остановиться в районе Сан-Николас. Вот где, по его словам, можно было тряхнуть бумажником и потратить неприличную сумму денег. Она с укоризной посмотрела на него и спросила: «А как же уговор, что как в молодости, экспромтом?» Вадим, привыкший к комфорту, вздохнул, но от слова своего отказаться не посмел. Она выбрала отель в Сан-Тельмо неподалеку от квартала Ля Бока, в котором, по легенде, зародилось танго. Ведь эта поездка посвящалась мечте! Отель, кстати, тоже назывался «Гурда Танго Бутик Отель». Вадим настоял, чтобы она забронировала люкс. Кира, вздохнув, подчинилась. Она смирилась с тем, что вернуть во всем атмосферу их студенческих путешествий, тогда еще по Золотому кольцу России, не получится. Слишком изменили Вадима большие деньги и тщательно продуманный гедонистический комфорт последних лет. Номер был с джакузи, добротной дубовой мебелью и огромной, в полкомнаты, кроватью, застеленной молочным, в тон стен, покрывалом. Ярко-алая панель в изголовье кровати причудливо и изысканно оттеняла картину с густыми, первозданными, ничем не разбавленными цветами. Кисть неизвестного художника вывела пару, слитую в абразо. Фигуры, проступающие из мазков, словно вытянутые кистью, не имеющие осязаемого очертания, истаивали в широких бирюзовых, оранжевых, красно-бордовых, желто-лимонных мазках. Сюжет типичен и стар как мир: тангеро, склоненный над гибкой, выгнувшейся в поддержке партнершей. Одна нога на его бедре, другая, натянутая, как тетива лука, растворена умелой рукой художника в растаявшей лужице цветового пятна, словно мороженое крем-брюле. Лица и тела размыты, как будто извлечены из плотного, вязкого воздуха страсти в багрово-багряных тонах. Только высокомерный профиль и чувственные губы тангеро, плечи, изогнутая лебединая шея партнерши, ее упрямый подбородок проступали очевидно из клубящегося пурпуром и золотом плотного воздуха, напитанного дыханием любви, страсти и секса. «В танго танцуют секс» так подумала Кира, разглядывая эту картину.