У Киры захватывало дух от неизбежности происходящего возмездия. Ночами снился Пушкин вместе с Крыловым почему-то. Пушкин, по-хозяйски расположившись, пил чай на кухне, а Крылов подмигивал:
Толпою годы пролетели.
Прошла моя, твоя весна
Мы оба постареть успели.
Но друг, послушай: не беда
Неверной младости утрата.
Конечно, я теперь седа,
Немножко, может быть, горбата;
Не то что в старину была,
Не так жива, не так мила;
Зато (прибавила болтунья)
Открою тайну: я колдунья!
Когда ты только-только начинаешь принимать свою красивость, как медаль, которая свалилась на тебя неожиданно и даже не особо заслуженно, вдвойне обидно играть некрасивую, старую да еще омерзительно злую колдунью
А тут еще Пушкин, сукин сын, добавлял все новые и новые краски во внешность, поведение, разбавляя однозначный образ коварства и зла жалким тщедушием мелкой и пакостной душонки, трепещущей в любви:
Так, сердце я теперь узнала;
Я вижу, верный друг, оно
Для нежной страсти рождено;
Проснулись чувства, я сгораю,
Томлюсь желаньями любви
Приди в объятия мои
О, милый, милый! Умираю
Голос Булки звучал как пионерский горн яростно и фальшиво:
Котова, хватай Арсентьева за кафтан, тьфу ты, за плащ!
На Вадима для этих целей надевали какой-то плащ из дерматина, который напоминал занавеску для душа. Кира хваталась за эту занавеску, неестественно скручивая якобы покалеченные подагрой руки. Арсентьев смотрел на нее сверху вниз, демонстрируя однозначную и неопровержимую победу добра над злом.
Чем дальше продвигался репетиционный процесс, тем тяжелее становилось Кире. Булка раздобыла где-то парик безобразный, седой, патлатый. Парик раздражал, потому что волосы лезли в рот и мешали говорить. Голос становился утробным и сиплым, как будто севшим. Это почему-то нравилось Булке:
Котова, хорошо играешь! она произносила этот текст удивленно и немного театрально. Кира печалилась еще больше, в злости хватала пытающегося ускользнуть Финна-Арсентьева за плащ, и когда, наконец, он исчезал в кулисах, злобно потрясая кулаками, произносила последние строки своего монолога, сеющие вечное соперничество и вражду между ними:
О, недостойный!
Ты возмутил мой век спокойный,
Невинной девы ясны дни!
Добился ты любви Наины
И презираешь вот мужчины!
Изменой дышат все они!
Увы, сама себя вини;
Он обольстил меня, несчастный!
Я отдалась любови страстной
Изменник, изверг! О позор!
Но трепещи, девичий вор!
И вот настал день премьеры. В актовом зале собралось школьное начальство, даже кто-то приехал по приглашению из района. Кира окончательно потеряла сон. Самой себе она почему-то казалась смешной и жалко неубедительной в образе Наины. В общем, искусство для нее рождалось в страшных муках.
Булка прибежала за кулисы подбодрить воспитанников. Кира присела на стул в углу и была на грани истерики:
Котова, почему ты не надела нос? Привяжи его к ушам немедленно!
Это был еще один реквизит, который Булка раздобыла в драмкружке соседней школы, отчаянно гордясь своей предприимчивостью. Кира посмотрела на нее сквозь слезу, но послушно водрузила это не слишком удобное приспособление на свое лицо. К моменту выхода волнение зашкаливало, вера в успех угасла окончательно, и Киру охватило безразличие и оцепенение. Глаза смотрели внутрь, и грозные увещевания Булки не были способны привести «Наину» в чувство. Ее почти силком выпихнули на сцену. Там, почувствовав живое дыхание зала, она вдруг отчаянно ясно осознала зажимы в теле. Плечи и руки были деревянными и как будто ей не принадлежали. Живот предательски покручивало, помимо всего прочего, он стал издавать утробное неэстетичное урчание. Кира вдохнула особый воздух сцены, ощущая, как наполняются легкие, и, выдыхая, поняла, что отступать некуда, позади Булка. Тоскливая мысль, окрашенная безысходностью, вдруг начала преображаться, напитанная любопытством и поддержкой ее неискушенной публики. «Не робей, Вася! Дуй до горы», Кире почему-то вспомнилась фраза из Зощенко, которым она зачитывалась, всегда хохоча до слез над тонким, нежным, грубовато-прямодушным юмором этого автора, который отражался во всех его произведениях, как солнце в холодной воде Кира провела свою роль на пределе возможностей и даже пару раз сорвала аплодисменты зала. Там в этом пространстве между миров ей почему-то не было стыдно быть жалкой, омерзительной или коварной. Напротив, вызывая в душе самые брезгливые для себя образы, Кира пыталась, ощутив сгусток этой энергии, выплеснуть ее в зал. Как будто приглашая испытывать к своему персонажу самые разные и противоречивые чувства.
За убогой холщовой занавеской, которая им всем в минуты крайнего приобщения к высокому искусству казалась роскошным бархатным занавесом, ее ждал Вадим, возбужденный и радостно блестевший глазами:
Кира, поздравляю с успехом!
Ей только показалось или он как будто правда гордился ею? Еще чего, зачем ей нужны его гордость и радость за нее! Раздутое неожиданным успехом эго не позволило быть благодарной. Благодарность исчезала на глазах, как летучий эфир из открытой бутылки. Она зачем-то громко продекламировала Вадиму, оттесняемому Булкой:
Пастух, я не люблю тебя!
После этого судьбоносного спектакля Кира совершенно отчетливо и очевидно поняла для себя несколько вещей: красивая девочка может сыграть абсолютно все, и некрасивость в том числе. А вот некрасивая, как ее ни гримируй, выглядеть красоткой уж точно не сумеет. Это она про Любочку Зотову. Если ты нравишься мальчику, то он разглядит тебя даже свозь седой патлатый парик. Быть актрисой это не ее. Слишком зависимая профессия, заковывающая творческую мысль в рамки жестких «должна». Это она про Булку, ой, извините, про Лидию Павловну. Классная, кстати, после выступления изменила отношение к Кире и не то чтобы сменила гнев на милость: Кира по-прежнему не всегда готовилась к урокам, просто что-то еще разглядела в ней за отчаянно яркими васильковыми глазами и расцветающей женственностью.
***
На следующий день, нагулянные вусмерть, они решили посетить противоречивый Ля-Бока разноцветный, пряничный, туристический, разный, не очень настоящий. Идея Киры гулять по криминальному району категорически не понравилась Вадиму, но он решил принять ее. Тем более шанс удержать ее на пятачке Каминито, куда толпами привозят прожорливых до впечатлений и не слишком взыскательных туристов, был велик. Портье гостиницы строго-настрого наказал не заходить в местные кухмистерские. В Ля-Боке нет хороших ресторанов. А вот сувениры да Можно посмотреть. Все сосредоточены в одном месте. За пределы обставленного декорациями, суетливого, пестрого местечка лучше не выходить. Там небезопасно! Вадим хотел было сразу обозначить рамки дозволенного: этого туристического места будет вполне достаточно для знакомства с Ля-Бокой, но не посмел, увидев ее глаза. Уж слишком необычна была с ним Кира этой ночью. А Кира вновь удивилась, что один из самых рекламируемых кварталов для туристов не сильно любят коренные аргентинцы. Хотя «не любят», пожалуй, неправильное слово, скорее относятся презрительно. Они туда не поедут за досугом. Как это может сочетаться? Разве мы не стремимся показаться гостям товар лицом? В одном из путеводителей она прочитала: Ля-Бока в переводе на русский означает «рот». Неудивительно, это же был портовый город. И Кира, обладая воображением, тут же нарисовала себе разверстую пасть огромного великана, который засасывал торговые корабли, груженные разнообразными товарами, переваривал, выбрасывая на рынки, магазины, лавки Аргентины. Ответа на вопрос, почему одну из ярчайших достопримечательностей города сами аргентинцы считают депрессивным, мрачным, непрестижным и даже криминальным районом, по-прежнему не было.
До квартала они решили добраться, неспешно гуляя, благо что гостиница находилась в полутора километрах от него. От пестроты и неожиданного сочетания цветов в глазах рябило.
Ну, как тебе? спросил Вадим через пять минут их дефиле по Каминито небольшому местечку и одноименной самой короткой улице, которую они когда-либо видели.
Это был любимый его вопрос на все времена. Поскольку во всем, что касалось эстетики, красоты, интереса, в данный конкретный момент он опирался на мнение жены, настолько рядом с ней казался себе неважен. Казался и теперь, по привычке. Вот и сейчас вопрос включал в себя попытку выяснить степень ее заинтересованности.
Рябит, она звучало молодо и смешливо.
Вадим любил ее смешливость, которая, как камертон, настраивала его, словно тончайший инструмент, на один с ней лад.
А вокруг действительно сочеталось несочетаемое. Дома, сотворенные из дерева и обшитые рифленым корабельным железом, были раскрашены в разные цвета, которые смотрелись как заплаты ярко, весело и неуместно. Желтые, оранжевые, бирюзовые, голубые, салатовые они выразительно и выпукло демонстрировали общий уровень жизни. Невысокий, право слово. Кира вспоминала, что успела прочитать о районе в путеводителе, пока Вадим, похрапывая, спал в самолете, неудобно повернув голову и открыв рот. Когда-то эти дома строили для себя моряки. И красили их той краской, которая оставалась от ремонта судов. Поэтому аляповатость и веселье простое, от земли (несмотря на то, что люди морские), сквозили во всем. Всем домам в этом районе было свыше ста лет. Жилых осталось немного, в основном они были приспособлены под сувенирные лавки и харчевни, перед которыми танцуют танго одиночные пары, зазывая туристов вкусить обед после прогулки