После когнитивки пошли медтесты. Пока у меня брали кровь и замеряли давление, я не переставала думать о приближающейся взрослости.
Разумеется, пятнадцать это ещё не совсем взрослая, как в девятнадцать или в двадцать пять. Но хоть что-то! Базовый школьный сертификат уже есть, а со специализацией можно не спешить. С одной стороны, это хорошо, потому что можно спокойно попробовать, что нравится, и повыбирать. Можно даже взять академ всё равно стипендия не зависит ни от оценок, ни от учебных курсов. И при этом родители за тебя не отвечают. Ну, почти. Если бы я захотела, я бы вообще могла переписаться на другой корабль и найти себе там замещающего родителя! Я, разумеется, не собиралась, потому что любила своих пап и считала «Альбейн» лучшим во Второй волне. Но знать, что ты что-то можешь, приятнее, чем вовсе не иметь свободы.
С другой стороны, уже можно встречаться с теми, кто старше. Ну, не старше, чем на три года, но всё равно. А с семнадцати можно даже пробную семью. Правда, детей до двадцати пяти всё равно нельзя. В смысле, заказать нельзя. Конечно, я могу сама забеременеть и родить операцию-то мне ещё не скоро будут делать! В смысле, перестать предохраняться и уговорить кого-нибудь, чтоб тоже перестал. Но после такого индекс Юдины сразу упадёт до «единицы». А детей растить даже с «четвёркой» нельзя. Короче, это безответственно когда ты рискуешь безопасностью ребёнка, вынашивая в себе да ещё и рожая, не говоря уж про вред собственному здоровью «Если вы нарушаете правила, зная о последствиях, вы, прежде всего, вредите себе». На занятиях по гражданскому праву нам про это постоянно твердили. Не про детей вообще про поступки. И с девятнадцати я начну отвечать за всё на сто процентов. Никаких поблажек. Но это не пугало наоборот.
Короче, мне жуть как надоело моё несовершеннолетие. Для меня оно было несовершенством.
Не сказать, что мне что-то запрещали просто я ни разу не захотела чего-то такого, чего было бы совсем-совсем нельзя. Но даже если ты никогда не заходишь за границу, ты всё равно её чувствуешь. Есть всякие формальности, условности, «наличие родительского разрешения», без которого мои собственные желания пустышка.
Скоро это должно было кончиться. Во всяком случае, начнёт кончаться. Мой аккаунт посветлеет и будет с белой подложкой для имени и остального. А идентификационные браслеты на правой руке обновят на них будут узкие белые и жёлтые полоски, а не сплошняком жёлтое. И другие люди будут смотреть на это всё. И воспринимать меня будут соответствующе.
«Ничего, осталось немного». Пока что все видят предательский цыплячий жёлтый цвет на акке и на браслетах. И плевать, что цветовая дифференциация, как объясняли на уроках безопасности, должна помогать в критических ситуациях. Жёлтый воспринимался как клеймо.
Я проснулась рядом с папами и это тоже было в последний раз. Конечно, мой предстоящий переезд будет правильным: самостоятельность выглядит именно так! Другая секция, другие соседи И когда я представила это, мне вдруг стало грустно. Не только потому, что я привыкла просыпаться рядом с папами. Но спать как бы под одной крышей это и значит быть семьёй. Моё отселение сделает нас меньше семьёй, чем раньше. А ведь когда-то у нас был свой общий отсек в палатке тренировочного лагеря!
Они лежали в соседних выдвинувшихся капсулах, слева от меня: папа Джо и папа Саид. А справа от меня начиналась гладкая белая стенка защитной камеры. Капсулы были упакованы в один «вагон». У нас была секция на сорок человек. У обычных пассажиров на сто двадцать. «А у бриллиантовых, как рассказывала Патси, на двенадцать и даже на три!» вспомнила я.
После того, как у меня взяли анализы, руки уже ничто не держало, и я приподнялась на локтях, чтобы посмотреть. Папа Саид ещё приходил в себя, но, судя по датчикам в изголовье, с ним всё было в порядке. Ничего красного и никакого мигания. У папы Джо тоже было всё чисто, но его самого я не видела с моего места только панель капсулы.
Мне нравилось проверять родителей. Это была игра, которую папа Джо придумал, когда мне было лет пять. Я была страшно деловая и с мотором в попе, так что они ни на минуту не упускали меня из вида. И когда я заявила, что это «нечестно», и что я уже «взрослая», папа Джо сказал мне по секрету, что это не они меня проверяют. Это я должна проверять их: всё ли хорошо. «А то вдруг с нами что-нибудь случится!» Мне это ужасно понравилось. И какое-то время я была невыносимо прилипчивым хвостиком Потом переросла эту игру, но привычка осталась. «А то вдруг что-то случится с ними!» улыбалась я, глядя на спящего папу Саида.
Его грудь еле заметно поднималась. Из-за проймы белой футболки выглядывали чёрные кучерявые волоски, а густая борода, выросшая за время сна, закрывала всю шею. У него был ген повышенного роста волос, как-то связанный с кожей. Поэтому этот ген не отключали, как другим мужчинам: чтоб не рисковать. Из-за этого папа Саид выглядел как традиционно рождённый с бородой и волосами на груди и вообще везде, на плечах и даже сверху на пальцах!
Всякий раз, замечая его волосатость, я радовалась, потому что вообще-то я была традиционно рождённая. Мои гены совсем не корректировали, поэтому я была толстая и с прыщами. И я не могла питаться как все, потому что мне требовалась дополнительная порция клетчатки. И, конечно, как у всех дикородных, у меня был синдром Ярвинен болючие первые дни цикла. Так что с папой Саидом у меня получалось как бы родство, потому что про него тоже часто думали, что он не из горожан.
Я им с папой Джо была не биологическая, и какое-то время я здорово переживала из-за этого. Потому что сразу было видно, что они мне не кровные: папа Джо высокий мулат, а папа Саид европеоид. А я строго афро, другой комплекции, и на лицо тоже другая. Конечно, никто меня не дразнил Только очень давно, в подготовительной группе перед школой, один мальчик сказал, что я росла у мамы в животе вместе с какашками. Это было ужасно! Меня сразу принялись утешать. И потом этого мальчика перевели от нас. И больше никто и никогда не говорил ничего такого, но я помнила тот случай. Я-то видела разницу и переживала! А потом одна школьная консультантка в лагере подсказала мне, где мы с папами похожи где мы с ними родные. С папой Джо у нас общие воспоминания, потому что он чаще возился со мной. А с папой Саидом нас объединяли отличия от остальных «чистых» людей.
Правда, просыпался он, как и все «чистые», медленно. Я-то всегда первой вылезала из своей капсулы.
В одном старом шоу кажется, в «Стартреке» или в «Космобатах» людей в гиперсне сравнивали с котами Шрёдингера: мы одновременно были и не были. Но мне больше нравилось, что говорила диджейка ночного эфира на лагерном радио: гиперсон это как нырнуть глубже во время, а пробуждаться это всплывать.
На уроках нам рассказывали, что гиперсон не останавливает процессы в организме, а лишь ощутимо замедляет. Мы всё равно росли, менялись. Пробуждения были нужны, чтобы проверять состояние здоровья и корректировать процесс, ну и для обслуживания корабля, конечно у каждого были свои обязанности, а дети должны были учиться.
Был ещё стасис, или «заморозка». Он был намного дешевле и опаснее. Рискованная малоизученная штука, которую так и не смогли толком наладить ну, до положенных трёх десятых процента брака. На уроках нам рассказывали, что в гиперсне отлавливали и этих трёх человек из тысячи, превращая их лишь в сотые процента необратимых патологий, а в стасисе уже ничего нельзя было исправить. Уснул и как повезёт. Поэтому на наших кораблях его и не использовали.
Как нам объясняли, стасис было технически невозможно отладить. Ведь, кроме последствий заморозки как таковой, влияет технология подпространственных тоннелей. А для подпространственных тоннелей нужен огромный корабль точнее, целая установка размером с корабль. Одноразовая установка. И для неё гиперсон не годится требуется что-то более «кондовое», как объяснял папа Джо.
Вообще тоннельники для Первой волны это совсем не те тоннельники, которые были на маршрутах «Земля Марс» или «Земля Титан». Для входа и выхода из этих тоннелей внутри Солнечной системы установили огромные «врата». Они были такие большие, что многие можно было различить с Земли. А вот сделать корабль, который будет для себя «вратами», оказалось в тысячу раз сложнее. Каждый этап испытаний и без того длился по несколько лет, и никто не хотел ждать ещё. Поэтому корабли получились одноразовыми.
У нас, во Второй волне колонизации, всё было намного продуманнее: когда корабли прыгают, не спит только дежурная вахта. За то время, пока мы приближаемся к планете и готовимся к следующему прыжку, успевают смениться три рабочие вахты. А помощь в обслуживании корабля одновременно является проверкой здоровья. Но главное отличие прыжков от тоннелей в том, что мы по-настоящему ныряем сквозь время!
У Первой волны всё было просто: они ушли в сто восемьдесят первом году, пробуравились каждый к своей планете, а когда они вышли, на Земле прошло три года. Столько было затрачено на безопасную дистанцию от нашего Солнца плюс в точке прибытия. И ещё немного «слопал» тоннель. Нам на уроке перечисляли точные цифры, но учить это было не нужно, потому что это вообще не люди считают.