Олежик, тише, устало прохрипел Михалыч. Одутловатые, обнесенные пепельной щетиной вислые щеки, скорбно оплывшие слизью глаза. Кое-как прилизанные вбок остатки растительности.
Получив подзатыльник, человек дернулся и опасливо пригнул голову. Он с отвращением наблюдал, как капли пота стекают по вые и пропитывают воротник пиджака.
Фио, пошелестев бумагами, вздохнул и взялся заполнять историю Михалыч.
Гречук Степан Федорович, тихо произнес человек. Это был высокий, сутуловатый и обильно усатый брюнет.
Он и другой санитар, Сережа, переглянулись. Михалыч добродушно хмыкнул. Деловито заполнял пустующие строки. Даже не видя, что пишет доктор, он мог чуть ли не дословно пересказать каждое слово.
Мовою, значит? Из буржуазных националистов? Бендеровец?
Гречук промолчал.
Год рождения.
Сорок другий.
Полностью, пожалуйста, надавил доктор.
Гречук послушно отвечал. Тем не менее, он улавливал в его голосе твердые, чуть не нагловатые нотки. Обходительный, внимательный, руки на коленях. Смиренность позы казалась ему показной и лицемерной.
Данный диссонанс выводил его из себя. Хотелось хорошенько треснуть, чтобы зубы клацнули. Он снова оглянулся на второго санитара и тот понимающе кивнул.
Федорович, говорите? А случаем не Фрицович какой-нибудь?
Гречук насупился. Сверлил глазами врача, но молчал. Михалыч же пристально следил за ним.
Так, невозмутимо продолжал между тем врач. Профессия.
Вчитель.
Еще и учитель, хмыкнул Михалыч. И чему же Фрицович учит советских детей?
Гречук молчал. Его бледное лицо оттеняли сизые веки, нить губ, изломы скул.
Я не Фрiцович, процедил сквозь зубы.
Та ну что вы, хмыкнул доктор. Ну, согрешила мамка, с кем не бывает, на оккупированной территории же была.
Що ви цими образами від мене намагаєтесь почути? злобно выпалил учитель.
«возбужден, болезненно заострен на эмоционально значимых для него темах..»
Семья хоть есть у вас, Гречук? с участием вдруг поинтересовался врач.
Ні.
Почему?
Не вважаю за потрібне.
«проявляет равнодушие к своей личной жизни, схвачен сверхценными идеями настолько, что "не считает нужным" завести семью»
Что же вы такой неприкаянный, а? по-отечески склонил голову Михалыч.
Гречук громко вздохнул, опустил голову и принялся демонстративно созерцать паркетные щели.
«периоды возбуждения чередуются с выраженной эмоциональной уплощенностью и апатией»
Михалыч продолжал интересоваться, повысив голос:
Так чему же вы учите детей? Как родину не любить? Как быть змеей, пригретой на груди? Выкормленной, воспитанной и подлой змеей?
Нi, сухо ответил учитель. Я вчу дiтейiсторiї.
Ага, учитель истории, довольно цокнул Михалыч. И что вы рассказываете советским юношам? Как москали кляти неньку сплюндрували?
Я, на жаль, вчу тiльки тому, що написано в підручниках, выдавил со смелостью в голосе Гречук.
И что же там написано, по-вашему?
Гречук напрягся. Он был похож на выскочившую из реки выдру, учуявшую опасность.
Доктор писал что-то наподобие «осуждает систему советского образования, скептически относится к достижениям пролетарской исторической науки, неуважителен к учебной программе»
Ну же, отвечайте.
Отвечай, дрянцо интеллигентное! вдруг рявкнул он и зарядил еще раз по сальному затылку. Брызнули капли. Звук вышел глухой и невнятный.
Олежик, угомонись же! раздраженно сказал Михалыч.
Он молча, обиженно отступил.
Взглянул в широкое окно, что высилось над белохалатной спиной Михалыча. С окна корпуса открывался густо засаженный деревьями двор. Покосившиеся хозблоки, столовая, ряд бело-красных скорых. Вдали медленно и гулко просыпался город.
Он вспомнил, что мать дома одна. И он скоро к ней вернется.
Его вернул к действительности вызывающий голос учителя.
Ні. Я хочу свободи. Свободи мені, моїм рідним, близьким, моїй батьківщині. Землі моїх дідів. Кожного ранку, прокидаючись, я відчуваю, як мене душить усвідомлення того, що я раб. Що я скутий і прибитий. Що крок вправо етап, кроквліво психушка.
«явный бред реформаторства»
Михалыч понимающе, миролюбиво закивал головой.
Может это и есть признак того, что вы больны? хитро прищурил глаза.
Але ж це відчуття душить не мене одного. Подібних мені мільйони. Нас ціла нація. Чи може вся нація бути хворою?
А почему бы и нет? Есть нации, что постоянно что-то требуют от других? Что винят в собственных бедах соседей.
Я нікого не звинувачую. Я просто хочу, щоб мою землю залишили у спокої.
«сверхценная, мессианская идея спасти нацию»
Вас, малоросов, хлебом не корми дай пожаловаться на свою угнетенность. Вечно вас донимают, порабощают, захватывают, жить вам не дают.
Так у тому ж і річ, що ми окуповані більшовицьким режимом.
Глупости. У вас свободная советская Украина. Свободна, как птица.
Як птах у клітці. Дихати він може, їжу та воду дають.Iнас змушують вважати, що цього достатньо. А те, що у нас своя історія, своя культура, своя мова, своя нація врешті-решт це забувається, принижується, ганьбиться.
С каким апломбом, с каким казацким вольным гонором вы позиционируете себя. Сколько высокомерия. А, по сути, холоп холопом. Несчастный, потерянный в обществе холоп. Ибо общество здорово, а вы больны. И вы это ощущаете, на подсознательном уровне, но все же ощущаете. Ваш конфликт с окружением разъедает вас изнутри. И потому вы скатываетесь в психопатию все глубже и глубже.
Гречук напряженно молчал. Михалыч продолжал искусно обрабатывать, оплетать будущего пациента.
А советская власть чем вам не угодила? Кстати, та самая власть, что вырастила вас, дала образование, работу, одела и накормила. Что, плохо живется? Раньше ведь тяжелей было. Война, разруха, культ личности. Отец ваш воевал?
Так.
В УПА, небось?
Ні.
Фрицам помогал грабить деревни?
Ні. Він загинув під Кенігзбергом.
Калининградом, я попрошу, сурово поправил Михалыч. Но вам, я посмотрю, не мешает это плевать на могилу отца.
Ні, я в жодному разі не плюю.
Еще как плюете. У вас ведь обнаружены запрещенные книги.
Я не знав, що вони заборонені.
Не валяйте дурака, Гречук. Все вы прекрасно знали. И что это статья тоже знали.
В книгах нічого забороненого немає.
Они содержат клеветнические измышления, порочащие советский общественный и государственный строй.
Гречук иронично хмыкнул.
Все, що не підходить вашому брехливому режиму наклеп.
Даже так, хмыкнул Михалыч. Вам бы лучше сказать, откуда они у вас появились.
Не пам`ятаю.
«выявляет признаки амнезии».
И что в них интересного? Это же стихи, да?
Так. Я обожнюю українську поезію.
«выказывает мелконационалистическую привязанность, местечковую, хуторскую тягу к стихам запрещенных поэтов»
Стуса тоже любите?
Люблю.
Есть сведения, что вы его встречали на вокзале.
Це теж заборонено?
Разумеется, нет, не ерничайте.
Гречук вдруг агрессивно произнес:
Ви знаєте, виходячи з вашого допиту, уніформа була би більш доречна, аніж цей бутафорський халат.
Михалыч заулыбался. Продолжал заполнять историю.
«демонстрирует неуважение к медицинским сотрудникам, а также страдает на галлюцинации с манией преследования »
Затем Михалыч вернулся к разговору.
Так зачем вы встречали на вокзале борца с советской властью?
Він не борець, він насамперед поет.
Но ему что-то не по душе в нашей действительности.
Мало якому поету, чи навіть просто людині вільнодумній буде до душі дійсність.Iтим паче ваша дійсність.
Вы же отлично знали, что у вас возникнут проблемы. И тем более, за хранение антисоветской литературы. Которую он вам передал.
Я і гадки не мав, що вірші можуть спричинити шкоду системі.
Могут. Если они взбаламутят хоть одного советского гражданина это уже вред.
Хоч одного Хм, під час війни та репресій якось не дуже піклувались над одним. Знищували тисячами.
Он дернулся было к учителю, но Михалыч вовремя его остановил. Быстро взглянув на часы, доктор произнес:
Все, Олежик, давай закругляться. Иди домой, отсыпайся.