Тетради 2018 года - Александр Петрушкин 2 стр.

Так выключаешь свет 
вокруг одни повторы:
стоят как тьма во тьме
собаки и заборы.

Торчат для них фонарь,
аптека и прохожий,
и языки у них
на ангелов похожи.

В незнаемом году
все времена последни 
смотри, звезда летит
и прилетит к обедне,

а ты всё смотришь в след
её на белом свете 
так выключаешь свет
и видишь в нём просветы.

На быстром подоконнике стояло
лицо от света  в глубине овала
его кружился сад, как снегопад
в дороге, возвращающейся в ад.

Как быстр был сад и как внутри летели 
ему принадлежащие  метели
и приводили этот механизм
в ступени, опускавшиеся вниз!

Как свет вступал на тёмный эскалатор,
где низ и верх  кто был им провокатор?
кто был Хароном? лодкой? кто душой,
внезапно называющейся мной? 

местами то менялись, то лепили
снеговиков из силы и бессилья,
синицами играя в бадминтон,
чтоб знали мы об этом и о том.

Я птиц кормил лицом своим, пропажей
что расклевала плоть мою в пернатых 
горящих длинной слепотой  холмах,
где снегопады расплетают сад.

Темнота  это свет, расширяющий сам себя,
вглядывающийся, как в ребро, во свои края.
Из всех свойств его  одно главное  слепота:
так стекло, что лежит предо мной  это только я.

Шевеля немоту, раскалённою в свет, губой
катим шарик мира синицею и плотвой.
Мякиш мокнет. Потеет  с обратной 
стеклянный шар
там где свет потёмки 
в фонарик карманный  сжал.

И вода летит пред пустыней. И Уильям Блейк
посредине себя стоит. Остального нет.

Оставлю лёгкость, в мир свой уходя 
что есть там? ад? иль сада это жженье
морозное, как полое всегда
или другое [всякое] прощенье

Вот я лечу один, а не один,
вот лёгкость, что составлена из веса,
вот столб из света, дирижабль из льдин
себе соткавший жабры. Среди леса

горят осуществлённые леса,
строитель трёт [невидим] подбородок 
трещит сороки киноаппарат
производя лицо её из тёмных съёмок.

Я  человек, какой же в том восторг,
войти в свой мир, себя  как звук  исполнив,
от лёгкости и тяжести устав
в садах, которые спешат тебя наполнить.

Садов стада идут на водопой,
в них шмель летит  как снег  и незаметен
его белеет шрам, как небеса,
там, где в снежки играют наши дети.

то интересно, что
от нас не останется слов
но выдох [к] которому ты
как звук здесь подвешен был

лента одна летит
отпущенная от всех гирь 
ей хорошо одной плыть
своей тишиной

беркут над ней стоит
лицом человеческим и
справа его другой
львиною головой

лента летит одна
теперь она тишина
выткал её не ты
но как красиво летит

Невозможность меня самого
делает здесь меня,
держит внутри у льва
пещеры или огня.

Полость моя пуста,
эхо во мне Твоё
меня продолжает творить
больше, чем одного.

Ты из пустот меня
составил, прочёл, простил 
сшил из кожи мешок,
а швы до зрачков упростил.

что там, в них, вижу я? 
то, как душа горит
белая как сова  плавится
и свистит

в воздух, который Ты,
невозможность дыхания, лес
словно бы снегопад,
что пещерой во льве разверст.

Когда земля меня подменит
на камень, что на ней лежит 
придут невиданные звери,
чтоб землю эту перешить,

чтоб выдумать иное небо,
другие иней и сирень,
окно, стакан, кусочек хлеба,
что больше непохож на смерть,

и я, из камня белой шубы,
из рукава её, глядеть
на эти формы света буду
и прялку темноты вертеть.

Внутри норы, у этой прялки 
сидят невидимые три
зверёныша  не угадаешь
ты их прекрасные черты,

не разгадаешь, не ответишь,
но распознаешь, как тоску
о белом этом, белом шуме,
что, как молчанья кровь во рту.

Когда земля меня подменит
на камень, что на ней лежит 
придут невиданные звери,
чтоб землю эту перешить,

чтоб выдумать иное небо,
другие иней и сирень,
окно, стакан, кусочек хлеба,
что больше непохож на смерть,

и я, из камня белой шубы,
из рукава её, глядеть
на эти формы света буду
и прялку темноты вертеть.

Внутри норы, у этой прялки 
сидят невидимые три
зверёныша  не угадаешь
ты их прекрасные черты,

не разгадаешь, не ответишь,
но распознаешь, как тоску
о белом этом, белом шуме,
что, как молчанья кровь во рту.

в паузах меж смертью  смертью
жизнь мерцает и бежит
во дворах, её качели
собирают перьев вжик

вжик и из пелёнок плачет
вжик и в школу не идёт
вжик как винтик на работу
вжик и там как вжик умрёт

но однажды поломавшись
выйдет винтик из пазов
и войдёт в другие двери
из своих глухих часов

Видел ночью пожар
или пожар, которым
ночь эта стала, стадо
дыма погнав, как выдох 
это одышка неба
стала в окне морозом
там, где себя человек
выгонял в самогон и выход.

Этот пожар стоял
повсюду, то есть и был он
всем здесь, сучья в погоде
сорок своих изымая гулом
то из холмов деревьев,
то из деревьев камня
кожа вещей мерцала
снимаемая  словно улей

был растревожен жаром
медвежьей руки лохматой,
все соты сливались в пчёл
или же мёд настольный 
там, где пожар стоял
в холоде столь понятный,
что становилось ясно
и больше не было больно.

высота, которой ты выдавлен был
на сетчатке пространства, которое есть пустота
и которое ты ощущением тяжести сшил,
потому, что вся тяжесть в тебе  это свет и игла.

всё, что есть  это точки [их две], между них  полотно,
то есть странный симптом, что другой наблюдает тебя,
потому что и ты и другой  это неба окно,
удивлённое слово, что смотрит и смотрит в себя.

Как полнота улова  пёсий лай
и время, скрученное в снеге, как в улыбке 
улитка бесконечная, как взрыв,
ползёт по снегу, в каждой его льдинке 
улитки край, улика, ночь, Кыштым,
записанный на лающей пластинке.

Хрустит улов, сквозь снега выдох-вход,
замедленно, как в хронике прибытий
незримых нам, но прочных, поездов,
пророков и узлов, витий, распитых
стаканов  боже! как же он хрустит
в глазу у света, а иных событий

не ожидается и вытянута сеть 
блестит, как дверь, на затемнённом свитке,
сворачивается в небо, как ладонь,
и оживает в чёрно-белом свисте,
где ты стоишь под неба высотой,
как небо  с головою непокрытой.

Нине Александровой

До сортировки суживаясь, выдох
вагоном [а точней, что  псом] снаружи
в себя глядит  не то чтоб обнаружил,
но  удивлён  и это стыдно, но 
окно закрыто,
человек летает
и из костей пёс небо собирает:

 расти и падай, если невозможно 
так дерево растёт и ты расти,

сгущая выдох в земляную сажу,
в могилу, что пройдём мы, но не сразу:
в начале  выдох, после  сортировка,
а далее  лишь небо и сады.

Если созвездия в нить расплести,
чтобы идти, умножаясь, сквозь воды,
чтобы покинуть зимы лабиринт,
что задыханьем в неё был утроен:
можно расслышать, как рыбные лбы
 трескаясь в льдах  расплетают глубины

в жажду, что запечётся во рту
яблоком воздуха, света, мороза 
там, где круги остаются на тьмы
сумерках  словно от лодки заноза.

Слышишь, как тени стучатся из льда,
и ледоход прибивает к Харону
сквозь все созвездья, что ты извлекла
с пряжей вины из винтов Ахерона 
это не скорбь, а лишь скорости скарб
или чертёж, что начертан прибоем 

там, где осталась одна высота 
в букве, умолчанной нами, стрекочет
и вынимает свой глас из сверчка,
и над водою его кровоточит

белое эхо. Возьмёшь его нить 
кто в ней мерцает и плачет над нами? 
смотрит в тебя, изгибается в
выдох и рыбу, но скоро  отпрянет.