И он получил затрещину по затылку.
Зачем вы мальчика обижаете, тётенька? вступился за него перед соседкой Кирой Львовной вежливый голосок его одноклассницы Тани Громовой.
А ты что тут делаешь, бесстыдница, в одной ночнушке? парировала Кира Львовна.
Я так, прогуливаюсь, видите, тётенька, ночь-то какая лу-у-унная! восторженно протянула Таня.
И правда лунная, заметно помягчевшим утробным голосом подтвердила Кира Львовна.
Из кастрюльки начали выплывать, словно мыльные пузыри из бумажной трубочки, скрученной как-то мамой в раннем детстве мальчика, огромные прозрачные шары.
Выключите свет, посоветовала Таня, и вы увидите, какие они красивые.
Пожалуй, охотно согласилась Кира Львовна и зашаркала обратно к выключателю.
И тогда мальчик на мгновение оторвал зачарованный взгляд от кастрюльки посмотреть, чего там такое за спиной происходит И было на что посмотреть: Кира Львовна, вся в бигудях и замызганном своём халате, крутила задом к выключателю, а Таня Громова в короткой рваной сорочке стояла на жестяном карнизе и, как-то боком просунув голову в открытую форточку, смотрела на мальчика с живым участием.
Свет погас.
И в наступившей темноте светилась только Таня на окошке, в подбитой лунным сиянием и ставшей вдруг длинной и романтичной прозрачной тоге да шары. Они действительно стали переливаться всеми цветами радуги, плотными рядами заполняя кухню сверху вниз.
Я же говорила, обрадовалась Таня. Видишь, Володя, как красиво?
Мальчик очень удивился, потому что его не так звали. Но промолчал, потому что Кира Львовна вдруг ласково охватила его сзади и произнесла:
Вовка, да неужто это ты? А я сзади тебя и не узнала. Прости меня, сынок! Как же мы давно не виделись-то с тобой! Как же я соскучилась-то по тебе!
А мальчик вдруг как-то совсем по-вовкиному ответил:
Вы, мамаша, я вижу, очень-очень изменились. Раньше из вас слова ласкового не вытянуть, а теперь вот сынком меня называете.
Да я же, миленький, с утра до ночи на заводе штамповочном. Вечером еле-еле до дому дотащусь, папаша твой мне ещё нервы мотает, всё душу свою, войною изувеченную, водярой промывает. А ты мне дневник с двойками суёшь. Ну как тут не погорячишься! Ты уж прости меня, сынок. За прошлое. Теперь у нас всё по-другому будет.
Хорошо, прощаю, соглашается мальчик. Только вы меня теперь Вовкой не называйте
А как, как тебя называть теперь, сыночек? спрашивает из-за спины Кира Львовна.
А какое вам имя больше всего нравится? вставляет вдруг из форточки Таня.
Ну-у, протягивает задумчиво Кира Львовна, всё ещё держа мальчика в объятьях, мне всегда казалось, что я тебя Вовкой назвала, потому что мне это имя нравилось. А теперь вижу, что я ошибалась. Не подходит тебе это имя, да и я сейчас припоминаю, что в молодости мне другое имя нравилось. Но я постеснялась тебя так назвать.
Так какое, какое же? заволновалась Таня из окошка.
Эдмунд! выдохнула Кира Львовна. Я его однажды от очень начитанной соседки нашей Софьи Михайловны услышала. Её, правда, потом посадили. Очень кроткая старушка была целыми днями читала, читала. Вот её и посадили. Я и испугалась тебя так назвать, когда ты родился. Ненашенское это имя. А теперь вижу, что неправа я была. Может, и судьба у тебя тогда по-другому сложилась бы. Как ты думаешь?
Называйте меня теперь, мамаша, Эдом, предложил мальчик, потому что это имя ему вдруг приглянулось. А вас-то мне как называть в свою очередь? У вас, может, тоже какие-то пожелания на этот счёт имеются?
А тебе как хочется, чтобы я называлась, Эд? спрашивает Кира Львовна, и при этих словах мальчик вдруг чувствует, как он превращается в Эдмунда с благородной душой.
Я хочу, дорогая мама, чтобы звали вас Элеонорой, Норой! Вы согласны? С замирающим сердцем ждёт он ответа.
Как же мне не согласиться, если тебе это имя приглянулось. Ты меня назови, а я почувствую, моё оно или не моё. Я думаю, что ты должен был бы угадать. У нас ведь одна мечта, чтобы всё у нас с тобою хорошо было, сыночек! растроганно соглашается Кира Львовна.
Нора! Дорогая мама Нора! всё ещё находясь в объятьях бывшей Киры Львовны, тепло произносит Эд.
Поворачивается наконец от полностью выкипевшей кастрюльки и видит перед собой легко танцующую над полом (потому что ведь невозможно, чтобы активизировавшиеся в темноте тараканы бегали теперь по ногам) бесплотную прекрасную зрелую женщину и сразу же угадывает в мягких её чертах маму Нору. Уже нет нужды в объятиях, потому что они так близки, так родственны друг другу.
Послушайте, вдруг доносится до них призыв со стороны окна, чудом успевший пробиться в их общее плотное пространство любви.
Это Таня Громова, лунатик 4 «Б» класса. Её голова плотно засела в форточке, и уже надо же что-то делать нельзя же вот так стоять и стоять на карнизе, можно же и простудиться. Ведь зима же!
Послушайте, дайте и мне какое-то имя! Может, я тогда тоже стану как вы и выдерну наконец из форточки мою застрявшую голову, предлагает она.
Конечно же, конечно, мы сейчас поможем! с готовностью отзывается мама Нора. Эд! Давай откроем окно как я сразу, когда ещё была Кирой, не догадалась! Девочка совсем замёрзла. Да и как она там, бедняжка, оказалась? За окном!
У вас теперь не получится окно открыть, сообщает Таня, вы оба бесплотные. Давайте лучше имя скорее придумывайте, пока я не замёрзла.
Я бы тебя назвал Ундиной. Вон как ты на фоне луны светишься! Ина! Согласна? предлагает Эд.
Согласна! отзывается эхом и легко отделяется от окна Ина. Идите сюда! манит она их из кухни наружу.
И, слившись воедино, Нора и Эд без малейших усилий выплывают через форточку по лунному лучу в тёмное воздушное пространство, окутавшее город
* * *Наутро в квартире номер семь на четвёртом этаже одного из бывших доходных домов по улице Малая Молчановка в многодетной семье дворника Ивана Кузьмича недосчитались девочки Тани. Пропала девочка, и всё тут. Ну, знали, что она странная была: сколько раз её с карниза снимали лунными ночами. Успевали, что называется, снять. Стоит себе, в струночку вытянулась, нос по ветру держит, балансирует, как циркачка на канате, на краешке карниза. Один раз даже как-то на соседний перешагнула.
Жуть меня сквозь сон взяла, рассказывала наутро на кухне соседка Шура, открыла я глаза, а в окне, господи боже, она! Стоит себе в одной сорочке. Хорошо, что я про эти Танькины номера знаю. А если бы какой-то другой человек на моём месте оказался? Да и заорал бы от ужаса? Ясное дело, девка б очнулась и как пить дать разбилась бы вдрызг.
Ну где она, дура такая, шастает, причитает Танина мать Матрёна Филипповна. Ушла-таки, упустили девчонку-у-у! уже от ужаса начинает она подвывать.
А вы на асфальте-то посмотрели? осведомилась её сестра Степанида. Я извиняюсь, конечно, за такой вопрос.
А в это же время в соседнем подъезде дела обстояли покруче. Туда милиция приехала, потому что её жители с седьмого этажа вызвали. Да и как не вызвать, если вся кухня обуглилась, будто в неё снаряд попал. Шкафчики деревянные с занавесочками на полках с посудой дотла сгорели, кастрюльки со сковородками и чугунными утюгами и утятницами оплавились. А общественную газовую плиту разворотило этим самым снарядом в самую серёдку так, что ножки кверху торчат, а духовку наружу вывернуло. Когда дознание началось, заметили, что двое человек пропало. Кира Львовна из последней комнаты-малометражки, одинокая озлобленная дама, два года назад похоронившая мужа и сына, что на грузовике папаши подпившего на дачу поехали и не доехали на переезде их поезд смазал. И пацан-второгодник, Сергунька-алхимик, как его в квартире называли за большую его любознательность по части химии, который с бабкой глухой, Семёновной, проживал, потому что мать померла, а отец сидел.
Акты составили и о взрыве газовом, и о пропаже химика-малолетки и Киры Львовны. К обеду из ЖЭКа общие работники и маляры пришли: почистили всё это безобразие, замазали стены зелёной масляной краской, потому что побелка копоть въевшуюся не брала. К вечеру завезли новую плиту, поменяли газовый шланг, а уж остальное шкафчики, посуду это уж сами, это к коммунальному хозяйству отношения не имеет.
Погоревали жители двух квартир, каждый о своём: кто о шкафчике, а кто о без вести пропавших. Но ведь не впервой люди-то пропадали в инженерном доме. Вон сколько их на «воронка́х» при Сталине вывезли. И ничего: все живы, дом стоит, Москва стоит, Россия-матушка вон как широко раскинулась, Земля крутится. Чего вам ещё-то надо? Достали уже со своими воспоминаниями! А как же раньше-то, в Средние века при инквизиции, а Китай, а Камбоджа, а Вьетнам, а Африка, а майя и конкистадоры наконец? Что вы заладили «ГУЛаг-ГУ-Лаг»? Что это, впервой, что ли? Что вы там, господа хорошие, в Европе да в Америке, прикидываетесь? Вы своих ведьм да индейцев посчитайте, устроители демократии. А то вон евреев жгли в топках, жгли, а потом великий прочищенный германский народ квоту израильтянам дал: валите, мол, евреи, к нам, мы вам численность довоенную восстановим! Нечего прикидываться нету её, демократии! И никогда не было. Ведь же плодятся человеки яко мыши! Кто же их прореживать будет, как не сами человеки? Иначе же они всю «капусту нашу пожрут». Вот мы их кого в богадельни, кого на войну, кого на трудовой фронт, а кого по лагерям и распределяем, а кого в огне чистой веры палим. Ведь они как мыши плодятся, а как их прокормить-то, Господи? Да болеют беспрестанно. Как их, Господи, вылечить-то всех? Да ещё и мрут, мрут как мухи, Господи! Как их всех хоронить-то и где? Уж и места не осталось! Мы их давно в одни и те же могилы кладём, а они всё мрут да мрут. Вот то ли дело война или лагерь. Там тебе жах напалмом и никаких расходов. Печку открыл-закрыл, да ещё и пепел поля удобрять. Эх, красота!