Но все-таки настоящая любовь захватила меня, когда мне было уже девятнадцать лет. Я только что поступил в Горьковский университет, а она была студенткой второго курса радиофизического техникума, расположенного в то время на Верхневолжской набережной недалеко от Художественного музея. Галя Панюгина, несмотря на свой пятнадцатилетний возраст, выглядела уже зрелой девушкой и привлекала своей красивой фигурой не только нас, молодых парней, но и мужиков постарше. Жила она в том же доме макаронной фабрики, что и я, только она жила на первом этаже, а я на пятом.
На втором этаже того же дома жил мой товарищ Феликс Чулков. Учился он в десятом классе спецшколы военно-воздушных сил, ходил в школу в военной форме и выглядел бравым летчиком. Глаза девушек загорались призывным огнем при виде Феликса в этой красивой форме, так же как когда-то юные создания рдели при виде гусаров и «в воздух чепчики бросали».
Собственно, совсем недавно, после седьмого класса я тоже сдал экзамены в эту спецшколу. Но в первые же дни учебы ушел из школы, узнав, что летчиком мне не быть, в связи с тем, что правый глаз у меня был когда-то деформирован ударом клюшки.
Еще один товарищ Алик Чепуренко жил тоже на втором этаже напротив Феликса Чулкова. Этот парень, как мы тогда говорили, был из культурной семьи. Папа у него был одним из начальников на макаронной фабрике и воспитывал своего отрока в строгом режиме, не допуская его участия в наших уличных баталиях. Остальные ребята: Гена Барнуковский, Виталий Маркелов, Лешка Лямин, Герка Паскевич, Колька Караванов так же, как и я, в это военное время воспитывались улицей и могли в любой момент выдать на гора что-нибудь неожиданное. Поскольку я был самый старший из нашей компании, то, следовательно, я первый и обратил внимание на Галю Панюгину, предложив однажды проводить ее домой с танцплощадки у клуба Тобольских казарм. Она согласилась и все время, пока я ей что-то рассказывал, она молчала. У меня уже на груди красовались два третьих разряда с изображением легкоатлета и конькобежца, и это как-то выделяло меня из компании наших парней, и, следовательно, рассказать мне ей было о чем.
На следующее утро мы уже шли вместе в наши учебные заведения. Я провожал ее до техникума, а сам возвращался на улицу Свердлова в свой университет. Так было каждый день. Когда я провожал ее, расстояние между нами было не менее полуметра, и, если я нечаянно касался своей рукой ее руки, мы оба вздрагивали.
На осеннем эстафетном забеге на приз газеты «Горьковская правда» университет включил меня в молодежную команду и доверил мне стартовый этап с площади Минина до драмтеатра, затем поворот налево и до ул. Пискунова. Огромная толпа зрителей сосредоточилась на площади Минина, рядом с улицей им. Свердлова, и среди них были главные для меня зрители: группа моих товарищей в основной толпе у входа в улицу и папа с мамой на старте с моими вещичками. А среди этих товарищей был и главный зритель она, Галя Панюгина. Чтобы не затеряться в толпе участников забега числом пятьдесят-семьдесят человек, я рванул со старта, выскочил вперед и первым проскочил мимо толпы зрителей.
Павлик, Павлик бежит, услышал я голос Гены Барнуковского, когда пробегал мимо толпы.
О! Никакие аплодисменты не взволновали бы меня больше, чем эти слова Гены, прозвучавшие рядом с предметом моего обожания.
Идиллия продолжалась недолго. Галя все так же молча принимала мои робкие ухаживания, я так же ежедневно продолжал провожать ее по утрам в техникум. Но всякого рода мои приглашения в кино или на молодежный вечер с художественной самодеятельностью и танцами, где я читал свои стихи, она под всякими предлогами отклоняла.
Однажды, подходя к техникуму, я сказал что-то о Феликсе Чулкове. Она быстро отвернула свой взгляд, на лице у нее зардел румянец, и я почувствовал на расстоянии, как неожиданно волна напряжения прошла по ее вздрогнувшей руке. Конечно, я был не опытен, чтобы сразу же понять ее состояние, но отсутствие опыта восполнялось обостренным чувством любви к ней, которое позволяло заметить любое движение ее души и шестым чувством понять причину этого движения. Сердце вздрогнуло и сжалось в предчувствии надвигающейся потери. Но, слава Богу, к тому времени я уже был спортсмен, умеющий блокировать тяжесть физической нагрузки и двигаться дальше, преодолевая эту нагрузку. Оказалось, что этот опыт позволил удержать меня от необдуманных поступков, когда возникла вдруг тяжесть души.
Однажды, подходя к техникуму, я сказал что-то о Феликсе Чулкове. Она быстро отвернула свой взгляд, на лице у нее зардел румянец, и я почувствовал на расстоянии, как неожиданно волна напряжения прошла по ее вздрогнувшей руке. Конечно, я был не опытен, чтобы сразу же понять ее состояние, но отсутствие опыта восполнялось обостренным чувством любви к ней, которое позволяло заметить любое движение ее души и шестым чувством понять причину этого движения. Сердце вздрогнуло и сжалось в предчувствии надвигающейся потери. Но, слава Богу, к тому времени я уже был спортсмен, умеющий блокировать тяжесть физической нагрузки и двигаться дальше, преодолевая эту нагрузку. Оказалось, что этот опыт позволил удержать меня от необдуманных поступков, когда возникла вдруг тяжесть души.
При встрече с Феликсом я выбрал момент и сказал что-то о Гале. Феликс тоже вспыхнул румянцем. Я начинал понимать, что я тот самый волнорез, о который бьются две взбудораженные предстоящей встречей души. Галя не могла по личной инициативе подойти к Феликсу. А Феликс? Если бы он был равнодушен, то, конечно, ему ничего не стоило бы подойти к ней и заговорить, о чем взбредет в голову. Но он был влюблен, и, следовательно, его обуревала масса чувств: желание быть рядом с ней, робость вперемешку со страхом получить равнодушный прием, чувство долга перед товарищем, то есть передо мной, чувство уязвленной гордости, не позволяющее вклиниться со своими нежностями между двумя близкими людьми и так далее, и тому подобное.
«Неужели я лишний?» думал я.
Но любовь это не игра в покер, проиграв в который, встал и ушел с раздражением, пытаясь забыть неудачу, и с надеждой выиграть в другом месте или в другой раз. Любовь не верит здравым рассуждениям, она цепляется, пытаясь найти ошибку в этих рассуждениях. Человек в этом состоянии ведет себя по-разному. Он или начинает воевать за свою любовь, не гнушаясь нарушениями принципов чести и достоинства, или превращается в того Васисуалия Лоханкина, который продолжает волочиться за предметом своего воздыхания, скуля душой и взывая охрипшим голосом: «Зачем ушла ты от меня к Птибурдукову? Ты гнида жалкая и мелкая притом», или, собрав всю волю и преодолевая вопль души, решается вскрыть нарыв противоречий и увидеть воочию с кристальной ясностью, что же с ними всеми происходит.
Я сделал так:
У кого-то из наших ребят созрел день рождения. Мы договорились с Галей встретиться на углу, чтобы вместе идти на этот праздник. В преддверии празднества группа ребят уже пропустила по рюмке на лестничной клетке. Я отозвал Фельку и сказал:
Слушай, чего ты избегаешь меня и Галюху?
Я не избегаю, ответил Фелька и покраснел до мочек ушей.
Врешь, избегаешь. Из-за меня?
Ну, допустим.
А вот этого допускать не надо. В таких делах мы все свободны. Понял?
Ну и что?
А то, что мне надо сейчас бежать на стадион, а я пригласил Галю на сегодняшнее веселье. Встреча в шесть вечера на углу. Мне придется опоздать. Я тебя прошу ее встретить. Сделаешь?
Конечно, сделаю, еле сдерживая волненье, пробормотал Фелька. Теперь он был красный, как из парной.
И я ушел. Вернее, я прыгнул. В омут. Когда я пришел на праздник, мои обрученные уже сидели рядом с блаженными улыбками. Вино на них не действовало. Провожать Галю мы пошли вдвоем. На следующее утро в окно я увидел, как две фигурки двинулись на расстоянии полметра друг от друга. Он в свою школу ВВС, она в радиотехникум.
Итак, я прыгнул. Для этого потребовалась бесшабашная решимость, но я и не предполагал, какая боль после этого последует. Нет. Я все еще не мог признать себя лишним. Так же, как человек до конца не может поверить в надвигающуюся кончину своего близкого, и поэтому хватается за любую соломинку, спасая его, так и влюбленный не может смириться с потерей этого уже родного человека, которого он любит. Надежда не покидает его до тех пор, пока все аргументы не будут исчерпаны. Я начал писать стихи и дарить их Галке. Она принимала их и, по-видимому, не знала, как реагировать на них.
Стихи редко возникают в счастливые минуты. Человек довольствуется своим счастьем, а счастье имеет привычку со временем превращаться в обыденность. К нему привыкают. О стихах как-то и мысли не возникает. Другое дело неразделенная любовь. Душа как бы противится потере.
Она грустит, бурлит, клокочет,
Как будто сердце выйти хочет
Из исстрадавшейся груди,
Она зовет: мой друг, приди!
В душе рождается музыка, стихи. Восполняя потерю, неразделенная любовь бросает человека во власть мечты, и часто надолго. Уходя со временем в прошлое, она оставляет на сердце шрам, который долго, долго продолжает еще стонать. Она иногда меняет сам характер человека, отнимая у него уверенность в себе, превращая его в вечного страдальца, в ревнивца. Вот почему говорят, что ревность это болезнь. Да, это болезнь, болезнь души, приобретенная в момент первого удара по надеждам. И лечить эту болезнь надо, как говорят, «клин клином», если повезет встретить еще более восхитительный колодец, в который упадет жаждущая взаимной любви душа однажды споткнувшегося человека. Ну, а если не повезет, тогда труд. Труд спортсмена, труд инженера и вообще любой труд, который полностью поглотит человека, поставившего перед собой цель и в напряженном этом труде достигающим намеченной цели.