Какой уж теперь праздник? скорбно поджимает губы бывшая председательша сельсовета, украшающая своей внушительной персоной первый стол. Ее нынешний титул мне неведом, но влиятельность, равно как и у Зобова, ничуть не уменьшилась с колхозных времен. Вот раньше да, раньше это настоящий праздник был!
Ничего! кричит кто-то из топчущихся в стороне пожилых мужичков. Скоро наша возьмет! А миром не отдадут, чего нахапать успели, так и перестреляем бизнесменов хреновых, нам не впервой!
Потише, Митрич, больно развоевался, окорачивает председательша, игривой, жирно напомаженной улыбкой намекая: «Погодь, мол, еще не время»
Да верно говорит! влезает в разговор тетка моих примерно лет. Что это за власть такая, если пензия фронтовикам больше моей зарплаты, да и ту вон третий месяц не дают? Я корячусь, как лошадь какая, он ни фига не делает, а получает в полтора против моего! С какой стати мне это терпеть? Подумаешь, фронтовик! Путевых-то всех поубивало, а эти, что сейчас живут, отсиделись где-то, теперь рабочий народ обжирают!
Так я и думала: сплошной электорат Зюганова. Вот и Антон Сидорович, неплохой, в сущности, дядька, видать, туда же настигнув нас уже на выходе, преграждает дорогу:
Что ни говорите, раньше жизнь получше была!
Когда это? угрюмо ворчу я.
Ну как же, при Брежневе, Косыгине Да ты молодая, поди, не помнишь!
Брежнева и Косыгина помню прекрасно. Хорошей жизни не припоминаю.
Не скажи, все-таки цены не в пример были, та же колбаса
Где колбаса? За ней же отсюда в Москву ездили! Еще загадка тогда была: «Длинное, зеленое, пахнет колбасой это что такое? Электричка Москва-Калуга».
Ну и что? Зато съездишь, бывало, в Москву, так уж за сотню всего укупишь, а теперь сотня не деньги.
А вы хотите, чтобы зарплата нынешняя, а цены тогдашние?
Ну вот, ввязалась-таки в бессмысленную перепалку. Игорь помалкивает, но не потому, что философ, а потому, что зуб у него болит.
И потом, вам еще можно было добраться до Москвы, а кто дальше живет, тем каково? У меня подруга, например, в Йошкар-Оле, так она
Зря, не стоит про это! В Йошкар-Оле сейчас по-другому, но тоже скверно, а главное, ему в глубине души плевать: пусть окраины хоть с голоду повымрут, лишь бы здесь подешевело. Но признаться в этом все же совестно, и Антон Сидорович дипломатично переводит разговор на другое:
Ты-то чего споришь? Вы, что ль, с мужиком богато живете? Добро бы ты обогатела, тогда конечно А ведь тебя приодеть если, он оглядывает мою особу стремительно яснеющим взором исследователя, рождающего открытие, красивая ж баба будешь! Как.., мгновение он колеблется, не слишком ли осчастливит меня, но, великодушный, решает не скупиться, как Людмила Зыкина!
Пошатнувшись под тяжестью столь увесистого комплимента, я с трепетом представляю мощную фигуру звезды народной и советской песни, всю в сверкающих позументах. Похоже, я в нокдауне. Антон же Сидорович вдруг прибавляет словно бы вскользь:
Сам-то я за Ельцина голосовал. Хоть как-то все наладилось, и опять перемены это ж сколько можно над народом измываться?
Через пару дней, когда было уже известно, что большинство в районе проголосовало за коммунистов, меня по дороге из сельсовета (по странному капризу природы, хлеб теперь продается не в магазине, а в одной из комнат двухэтажного сельсоветовского здания) окликнула одна из местных старушек:
Девк, поди, что скажу!
«Девками» здесь именуют всех лиц женского пола, кроме тех, кого зовут «бабками», и я все еще состою в первой категории. Зато моя собеседница давно и непоправимо «бабка». И уж окончательно сдала с прошлого года, когда утонула ее юная внучка. Вроде бы несчастный случай, но были там подозрительные обстоятельства. Она меня тогда вот так же перехватила на улице и долго, плача, втолковывала: Ксюшу убили! С тех пор она ко мне благоволит за бесполезное терпение, с каким выслушала. В милиции вникнуть не пожелали.
Да, Матрена Тихоновна?
Это что ж теперь, неужто снова большевики придут?
Я пожимаю плечами: посмотрим, дескать. И вдруг ее прорывает. Дряхлая женщина со слоновьими ногами и слезящимися глазами, с каждым словом закипая все сильнее, начинает рассказывать. Про то, какой был вон там, над речкой! чудный монастырь, большой, богатый, и за лесом монахи ухаживали, расчищали разве такой лес-то был, как нынче, заваленный весь? И как всех здешних мужиков, кто монастырь защитить хотел, отвели к околице и расстреляли. «Думаешь, отчего ту поляну у последнего дома Могилками называют? Там и закопали, вот почему!»
Да, Матрена Тихоновна?
Это что ж теперь, неужто снова большевики придут?
Я пожимаю плечами: посмотрим, дескать. И вдруг ее прорывает. Дряхлая женщина со слоновьими ногами и слезящимися глазами, с каждым словом закипая все сильнее, начинает рассказывать. Про то, какой был вон там, над речкой! чудный монастырь, большой, богатый, и за лесом монахи ухаживали, расчищали разве такой лес-то был, как нынче, заваленный весь? И как всех здешних мужиков, кто монастырь защитить хотел, отвели к околице и расстреляли. «Думаешь, отчего ту поляну у последнего дома Могилками называют? Там и закопали, вот почему!»
Голос у бабы Матрены становится все громче, по щекам текут слезы. Теперь она рассказывает, как пришли забирать отца. Они ждали уже, боялись, так что дверь бы не открыли, но те соседа с собой захватили, он крикнул: «Открой, Фекла, это я!», ну, мать и отперла. «Когда уводили его, мы с братом все следом бежали, плакали, а они нас били, чтоб отстали» Слезы вдруг высыхают, в голосе такая ярость, какой никто бы не ждал от рыхлой, вялой старухи, вечно и скучно жалующейся на хвори:
А знаешь, кто из здешних самый главный палач был?
Объясняет жарко, торопливо, непонятно, однако до меня в конце концов доходит, что речь идет о маленьком опрятном старичке, каждый день проходящем с кошелочкой мимо нашей калитки за покупками. Вежливый, елейно-тихий. Может, вся его страшная память давно отшиблена каким-нибудь инсультом?
Еще два было, да те уж сдохли! выкрикивает баба Матрена торжествующе. И Бог, он себя оказал! Другой и в гробу лежит как человек, а эти оба враз прогнили, под крышкой нести пришлось!
Запыхавшись от долгого монолога, она дышит шумно, с присвистом. Потом заключает мечтательно:
Мне бы власть, я все бы припомнила. Всем! И детям ихним, и внукам!
Не надо об этом, бормочу я. Послушайте У меня пионы очень разрослись. И лилии. Еще гайлардии, это, ну, такие оранжевые. Хотите, поделюсь?
Если не жалко Ох, хорошая ты, девк, дадучая, а то ведь какие люди бывают зимой снега не дадут! Только ты вот что Про наш разговор Мне хотя жить теперь ни к чему, скорей бы уж помереть, одного только и хочу, чтоб бог прибрал, а все ж дочка есть в городе, в конторе работает, она без мужа и внучек еще малый, Митя Ты никому не передавай, кто ж теперь знает, как оно А за цветами осенью зайду, сегодня сажать уж поздно.
«Сегодня» здесь значит сейчас, будь то в этот день, месяц или год.
***И вот оно сегодня. Пять лет спустя. Июль. Зной. Герани обвисли на узеньких подоконничках. От них никакой тени. Весь кислород высосали. По краям листьев багровые обводы или мне мерещится
Не пущу! баба Матрена своим тучным телом загораживает дверь. После всего, что ты сделала мне
Матрена Тихоновна, с мольбой перебиваю я, о чем вы? Я вам никогда ничего
Даже не говори! голос бабы Матрены возвышается до грозного вдохновения. Может, мы и простые люди! Но мы понимаем! Чувствуем! Мы все-е чувствуем!
Я затравленно озираюсь. Есть другая дверь, можно бы Не выйдет. Там Алкаш. В смысле пес. Знакомый, в общем-то, и не такой уж большой, но зубастый, как акула, и коварный, как ЦРУ.
Чтобы я за полведра картошки?! После всего?!
При чем здесь это? Я случайно подумала, маленький гостинец
Молчи! Ничего не хочу слышать! Забирай! Не выпущу!
Во мне таятся, наверное, зачатки клаустрофобии. Я задыхаюсь в тесной, прожаренной солнцем прихожей. Еще немного, и я уступлю. Но нельзя уступать, нельзя
Баба Матрена, приоткройте дверь хоть немножко. Мне нехорошо. Подышать
Шура, ты хитрая! Но я тебя хитрей! Забирай, вот весь мой сказ! От кого другого, но от тебя, Шура!!
Вопреки очевидности я не попала в заложницы и меня не пытают. Происходящее не что иное как коммерческая операция по-кузякински. Вчера у нас кончилась картошка, и я спросила у Степаниды, нашей «придворной молочницы», не продаст ли она мне полведерка.
У меня нет, ты к Матрене сходи. Она недорого берет, рублей в двадцать тебе станет. Мы с ей давеча как раз по телефону говорили про картоху. Ноги болят, так мы, чем друг к дружке ходить, теперь все больше по телефону
Телефоны в Кузякине нововведение последних лет. Нам это благо не по карману, с дачников за него дерут втридорога, а местным оно достается по дешевке, хотя доступно все же далеко не каждому. Зато с каким сосредоточенным видом старики подносят к уху трубку, как деловито и важно набирают номер! При одном упоминании о телефоне они приосаниваются, ощущая свою значительность. Это так приятно, что владельцы телефона не упускают случая вспомнить о нем лишний раз.