С торговлей все обстоит наоборот. В понимании здешних жителей, особенно старшего поколения, воспитанного колхозом, она хуже воровства. Занимаются ею теперь практически все, но лишь немногих при этом не гложет ощущение собственной порочности. Разговор о торговле столь же неаппетитен, сколь сладка беседа о телефоне. Выставить на обочину шоссе стул с образчиками своего товара грудой огурцов, пучком моркови, несколькими картофелинами или банкой, замазанной белой краской, символизирующей молоко, это куда ни шло. Хотя всякий торгующий, само собой, жулик, торговать с проезжающими, а значит, обирать их грех невелик. Чужаков незачем жалеть. Иное дело свои, местные: с них не запросишь настоящей цены люди ж узнают, осудят, но, с другой стороны, кому охота отдавать задаром то, за что можно выручить деньги? Поэтому на вопрос соседа (да и сосед подобный вопрос если задает, то с коварной подначкой): «Нюр, а мне не продашь ведро огурцов?» принято отвечать: «Ты бы с утра зашел, а теперь уж все раскупили, себе только осталось да племяннице, она завтра из города обещалась приехать, еще с дитем, так сам посуди» и так далее чем ценнее добрые отношения с собеседником, тем пространнее, обстоятельней отказ.
Нам тоже сложно: мы хоть не кузякинские, но и не совсем посторонние. Чтобы вынудить кого-либо из здешних продать кочан капусты на тех же условиях, на каких мы заполучили бы его, проезжая мимо Кузякина на автомобиле, приходится прибегать к долгим церемониям, уламывать, канючить, обиняками намекать, что покупка останется в тайне. Или уж налаживать, как с молочницей Степанидой, стабильные товарно-денежные отношения. В глазах деревни они почему-то настолько же лучше однократной покупки, насколько законный брак пристойней блуда.
Предложение молочницы вселяло надежду. Видимо, это значило, что Матрена вступила на путь торговли откровенно. Устои как-никак размываются помаленьку, авось и она, по здешней терминологии, «совсем стыд потеряла». Значит, обойдемся без ритуальных плясок. Благодать!
Тягостное подозрение овладело мной, как только Матрена стала пересыпать картошку ко мне в мешок. Чересчур она умильно приговаривала, чтобы-де я, ежели понадобится, еще приходила, кому-кому, а уж мне отказа не будет. Такие галантные присловья не приняты в момент совершения сделки.
Предчувствие меня не обмануло: денег старуха не взяла. Если ее послушать, после неимоверной чуткости и доброты душевной, которые я к ней проявляла, взять их или даже только об этом подумать нет никакой возможности. Не зная за собой, хоть тресни, не только особых, но даже мало-мальских заслуг, я поняла, что должна предпринять ответный ход. А именно сбегать в магазинчик, купить, что ли, коробку конфет и всучить ее бабе Матрене. Действовать в таких случаях надо подобно предприимчивому кавалеру осьмнадцатого века, коему, как рекомендовала одна игривая книжка, следует побуждать даму к любовным утехам, «не обращая внимания на восклицание «Ах!» или притворный вопль «Увы!»
Я недооценивала противницу. Похоже, мне не удастся усмирить ее целомудренное негодование. Еще немного, и я отступлю с позором, унося под мышкой слегка помятую в нашей борьбе коробку. А ведь старуха этого не хочет. От меня требуется обыграть ситуацию так, чтобы она могла уступить, по своим понятиям, с честью. Проклятая духота! Не могу Голова совершенно не варит.
Матрена Тихоновна, я не уйду. Слово даю! Мы еще поговорим Только откройте дверь
Ну, смотри, девк, не обмани!
Уф! Глоток ветра, пусть и жаркого, и сметающего пыль с горячего асфальта шоссе, но ветра все же, а не спертого воздуха прихожей, настоянного на издыхающей герани, возвращает меня к жизни. Самое трудное позади. Мы сейчас посудачим, чтобы все было комильфо, и я уйду без коробки.
Баба Матрена тоже это понимает. С той минуты, как дверь открылась, ее дальнейшие протесты приобретают чисто формальный характер и звучат уже не страстно, а элегически:
Забери ты свои конфеты, Шура, разве мне о конфетах надо думать? Ничто теперь не в радость, ничего не хочу. Помирать мне надо, хватит, нагоревалась.
На этом месте разговора Матрена Тихоновна, как всегда, принимается плакать, вспоминать погибшую внучку, «Ксюшеньку, ласточку мою», и сетовать, что смерть о ней забыла. Не знаю никого, кто бы столько толковал о своей близкой кончине. Проходят годы, умирают кузякинские старики и старухи, вот и обеих наших соседок бабы Кати и бабы Дуни нет больше, а баба Матрена, которая всех болезненнее, несчастливее, живет и только плачет, плачет.
Забери ты свои конфеты, Шура, разве мне о конфетах надо думать? Ничто теперь не в радость, ничего не хочу. Помирать мне надо, хватит, нагоревалась.
На этом месте разговора Матрена Тихоновна, как всегда, принимается плакать, вспоминать погибшую внучку, «Ксюшеньку, ласточку мою», и сетовать, что смерть о ней забыла. Не знаю никого, кто бы столько толковал о своей близкой кончине. Проходят годы, умирают кузякинские старики и старухи, вот и обеих наших соседок бабы Кати и бабы Дуни нет больше, а баба Матрена, которая всех болезненнее, несчастливее, живет и только плачет, плачет.
Куда нам спешить, Матрена Тихоновна? Туда никто не опаздывает.
Нет, девк, я сегодня точно знаю, что помру. Гляди-ка: июль месяц, а у меня вишня зацвела. Цветочки! Пять цветочков, а то и семь было, те два облетели уже. Это не к добру! Домна как увидала, головой закачала, падла цыганская
Плюньте на Домну, ничего она не знает. Ни она, ни вишня, ни мы сами не знаем, когда. Это год такой, что все перепуталось. Вы говорите, вишня цветет? А я вчера на опушке рыжик нашла. Где это видано, чтобы в июле рыжик? Потому что с самой весны все наперекосяк.
Рыжики, да Какие грибы! Лучшие! Ты, девк, не видела, сколько их было в наших местах, пока большевики землю не изгадили! Рыжики как вспомню рыжики.., она снова плачет, слезы промыли на ее загорелых тяжелых щеках две бледные дорожки. Это уже не страдание. Русла ручейков проходят через лицо, и все, и только. Страдания было так много, что оно истратилось, оставив условный рефлекс, оскорбительно простой.
Знаю, знаю же, что боль бабы Матрены умерла прежде нее самой. А все равно не могу этого видеть.
Не надо так, поберегите себя. Вспомните о дочери, о Мите.
А ты куда это к калитке подвигаешься? Что задумала? слез как не бывало. Конфеты забери! Все равно я их есть не стану! Да мне и дочка не простит, что я у тебя взяла!
Не дочкиного ума дело, если маме из уважения кто-то гостинец принес, вот теперь настала пора изъясняться как можно категоричнее. А будете вы их есть или нет, меня не касается. Не хотите не надо. Если они вам не нравятся, может, кому из ваших гостей по вкусу придутся.
От усталости и жары мутится в голове, еще немножко, и я примусь эпически вещать в манере писателей-деревенщиков. Пора уносить ноги.
Ладно, иди уж, что с тобой поделаешь. Больно ты упряма, где уж мне Я и так, и сяк Позвоню Степаниде, пусть приходит, чайку попьем с конфетами. Сразу и позвоню. По телефону!
В дальнем конце нашего участка старая, никогда не плодоносившая вишня, объект моих весенних созерцаний. В июле там созерцать нечего. Но я подошла. Унылыми анемичными зенками глянули вестники бедствий цветочки. Посчитала: девятнадцать.
Зудит комар над беззащитным ухом,
И суховей гуляет за окном.
Мой бедный друг, давай воспрянем духом!
Давай хоть телом каши навернем
Не забыть завтра сказать бабе Матрене про девятнадцать цветочков. Пусть знает, что у меня больше. Это ее приободрит. Ну, хоть сколько-нибудь.
Глава 6. Бордюр из пиретрума
По всему саду и части огорода выползли из земли всходы пиретрума-самосейки. Я решила воспринять их как рассаду и обсадить ими дорожку. Пришлось вскопать обочины они заросли травой, и две маленькие, твердые как асфальт параллельные канавки, оставленные мамиными костылями за годы ее героических моционов, затянулись, как не было.
Ты что там садишь, девк? Неуж цветы? над забором торчит маленькая змеиная головка бабы Кати. Сейчас я выпрямлюсь, отставлю в сторону лопату и тазик с вянущими бледно-зелеными растеньицами и начну объяснять, что это, мол, такие низенькие пушистые ромашечки, их запах отпугивает вредителей и вообще они красивые. А она будет ехидно кивать и пофыркивать, ибо мой обычай сажать цветы в овощнике так здесь называют огород в глазах местных смешная причуда. Она затем и явилась, чтобы лишний раз мне это продемонстрировать. Какого, в сущности, черта?
Делаю бордюр из пиретрума, отвечаю твердо, едва повернув голову, и возвращаюсь к своему нелепому по мнению соседки занятию. Ну да, я отлично знаю: Катерина Григорьевна не имеет понятия, что такое бордюр, и впервые слышит о пиретруме. Ага, уходит шелест удаляющихся шагов. Пусть. Разговаривать совсем не хочется.
Хотя умею. Давно умею говорить на их языке не в точности, благо и надобности такой нет, но настолько, чтобы быть понятной и не раздражать. У меня на сей счет опыт дай или не дай? бог каждому. Еще с тех пор, когда в подмосковном Расторгуеве, в первом классе поселковой школы стала посмешищем со своей взрослой речью и южнорусским акцентом. Наша семья недавно приехала из Харькова, в доме говорили книжно, длинными фразами, с фрикативным южнорусским «г» и протяжной, непривычной здесь интонацией. Они, детки местные, прямо с ног валились от хохота: