Это какого такого? морщины на лбу шофёра превратились в складки.
Самый крайний, с кружевными наличниками и голубыми ставнями. Такой ухоженный он у вас один, объяснил Бережной, мысленно вспоминая уютный домик.
Ты про Гитлера в юбке? фельдшер чуть не въехал в яму. Машину резко дёрнуло. Мужик матюгнулся.
Смотри на дорогу, лихач, Рудольф Александрович еле сдержался, чтобы не обозвать попутчика погрубее. Козлёнка мы ей привозили сбитого, так я забыл там кое-что. Понял?
А-а. Ну понял, понял. Деревенский житель вырулил на ровную трассу. Про историю с козлёнком он, фельдшер, не мог не знать. И всё же широко улыбнулся: А то я уж подумал, что ты к незамужней немке решил подкатить.
В словах этого пьяного и небритого увальня сквозили пренебрежение и насмешка. Рудольф Александрович снова промолчал, с трудом заставляя себя не сорваться. Но через некоторое время, уже взяв себя в руки, не выдержал и заговорил ровным тоном, каким часто разговаривал с провинившимися студентами. Говорил и подспудно удивлялся: они-то глупые дети, а тут взрослый мужчина, а такое городит, слушать стыдно!
А если даже Адольфа мне и понравилась, то что? Она такой же человек, как ты, я и сотни других. И даже миллионы
Разговор тяготил Бережного, но был необходим, чтобы объяснить этому бирюку-фельдшеру, что на самом деле он никто спивающийся, обрюзгший мозгоклюй. В то время как рядом живёт приятная воспитанная женщина, которую не обижать, а ценить бы надо, даже ставить в пример. Ну вот что за наряды у деревенских тёток? Юбки с висячими балахонами поверх, прикрывающими бесформенные фигуры. Волосы взбиты в пучки или зализаны в косы. Обувь растоптанные утюги сапог или калоши. В то время как один внешний вид Адольфы привлекает: белые воротнички кофточек, волосы забраны лентой назад, аккуратно причесаны, шелковисто падают на плечи. На ногах туфельки или ботики: чистые, кремом намазанные, блестящие. Сама подтянутая, бодрая. Походка ровная, атлетическая, а не утиная переваль «трык-трык», как у многих, того и гляди на бок завалятся. И пахнет от немки чистотой и свежестью. Вроде и не духи, а запах, как у травников, натуральный, притягивающий. Да и поговорить с ней есть о чём. Даже пятнадцати минут общения хватило, чтобы понять: интересны этой селянке ни сплетни и злоба, а темы жизненные, важные и для неё и для всех. Но эти утончённость и воспитанность немки русские никак не видят.
Разве виновата Адольфа, что родители её так назвали? Её наша власть уже за всё наказала. Пожалели бы хоть вы, местные, закончил Бережной поучительный монолог.
Водитель задумался, потом, словно в оправдание, стал рассказывать, как приехали Цандеры в их посёлок после ссылки.
У них не было толком ни денег, ни барахла. Ветров он уже тогда был председателем неделю их у себя держал, пока нашёл им жильё. Тут ведь не как у вас в городе, пустых площадей не бывает. А обкому что? Прислали бумажку: «надо принять», и ломай голову.
Папашка этой Адольфы какой-то учёный был, как оказалось. Ему дали работу в Луховицах. Тогда как раз и произошло объединение всех ближайших к Астапово деревень в совхоз. Хотя я до сих пор никак не пойму, в чём разница: колхоз, совхоз. Ты, москвич, знаешь?
Финансирование совхоза частично идёт за счёт государства. А в колхозах исключительно силами самих объединённых хозяйств, пояснил Бережной без всякой интонации. Но фельдшер даже на дорогу перестал смотреть, уставился на преподавателя: «Не зря, похоже, этот профессор хлеб жрёт, раз вот так запросто и в две секунды разъяснил то, о чём я пятнадцать лет тугодумал».
А по мне одна ерунда, признался фельдшер в своей беспомощности отличить частное от общего.
И по мне разница невелика, кивнул Бережной и снова вернулся к нужной ему теме: Так зачем, говоришь, отца Адольфы в Рязанский университет перевели?
Вспоминая, Николай нахмурился и стал похож на неандертальца: узкая лобная доля, тяжёлые надбровные дуги. «Дубинку ему, и вперёд на мамонтов!» подумал Бережной, отвернувшись и ожидая ответа. Фельдшер наконец вспомнил:
Чёй-то там в лаборатории он делал, какие-то опыты по сельскому хозяйству. Не то новые сорта пшеницы пробовал вырастить, не то мелких паразитов, что овощ жрут, извести собирался. Нам Николай Петрович пытался до сведения довести, что, мол, не вредитель этот немец, да кто б его слушал?..
Гансом его звали, вновь еле сдержался Бережной, чтобы не нагрубить.
Кого? удивился шофёр.
«Ну точно неандерталец. И даже питекантроп», тупость спутника начинала конкретно раздражать. Цандера, пояснил преподаватель. Отца Адольфы звали Ганс.
А-а, ну да, почему-то обрадовался фельдшер. Мы их всех «гансами» звали. Немцы же, мужик явно веселился. Но, заметив, что его юмор не приводит пассажира в восторг, зашмыгал носом. Да ты не серчай, москвич, они нас тоже всех за «иванов» держали. Как придут в сельпо или по здоровью справиться, так и лопочут: «Иван, Иван». За десять лет мало кто из них хорошо по-нашему говорить научился. Знали только по работе пару слов, да так «хлеб, яйцо». Прямо как в кино про войну, помнишь: «Матка, кура, млеко, яйки!». Вот так и они. Вроде говорят чего, а не разобрать. Были, конечно, среди них и те, что даже матом могли. Но вообще, зачем им было учиться? Они верили, что домой поедут. А их, как срок отбомбили, сослали за Урал и в Сибирь. Знаешь?
Знаю, кивнул Бережной, думая, как бы поподробнее расспросить про саму Адольфу. Ты мне лучше скажи, как Цандеры дом этот получили?
А как? Покумекал Ветров, лучше ничего не придумал и отдал немчуре под обустройство тот самый дом, куда едем.
Странный дом, произнёс Рудольф задумчиво, нарочно пропуская мимо ушей обидное словечко. Сейчас главное было узнать о самой женщине: как живёт, есть ли у неё кто?
Почему странный? Дом как дом, пожал плечами фельдшер, снова выкручивая по дороге кренделя. Бережной, небольно ударившись о стекло, потёр лоб, размышляя:
Вход сбоку. Соседей никого. С задней стороны вообще поля начинаются. Выселки, а не дом.
Фельдшер захохотал:
Так и есть выселки! Там раньше коровник был, а в саманке, что рядом, отёл зимой держали. Видал, какая там печь? Телят на руках из коровника в одеялах переносили и сушили, молоком поили, прививки там всякие и так далее, пока на ноги не встанут. Я тогда только начинал. А в посёлке был зоотехник. Потом спился. Другого не прислали, так я и телят лечил, и баб. Смех. Одна у нас прямо там и родила. Так и лежали рядом: телёнок и ребёнок. И не знаешь, кому первому пуповину обрезать. Точно-точно говорю, он повернулся к Рудольфу Александровичу, готовый убеждать. Но Бережной и не собирался спорить.
А коровник теперь где? спросил он вместо ответа.
Снесли. Другой построили. А саманку, значит, отдали Цандерам. Уж больно печь было жаль ломать. Её немцы выкладывали, те, что ссыльные. Они же потом помогали Цандерам дом перекладывать. Частями строили: одну комнату снесут, кирпич положат, крышу настелят, за другую принимаются. Так от бывшей коровьей родильни одна только печь и осталась.
И земли там мало, вслух подумал Бережной.
Николай кивнул:
Так они много и не просили, он закурил, пару раз затянулся, усмехнулся. Враги ведь. Чего выпендриваться? Что дали, то дали. И так рады были, что попали туда, где ссыльных соотечественников много. Бегали к ним каждую неделю, то на праздник какой, то просто так, полопотать по-немчурски. Мы-то им что? Мы им суровые хозяева. А те свои. Хотя бежали-то они к нам тоже от своих.
От Гитлера они бежали, а не от своих, уточнил Рудольф Александрович. Но Николай махнул рукой:
Какая разница? Всё одно они тут не стали русскими. По всему видно было не стали. Нас чурались, а к немцам так и льнули. Мать ихняя ходила добровольно ссыльных русскому языку учить, уж не припомню, как её звали-то
Моника, напомнил Бережной. Он сразу запомнил имена родителей Адольфы: Ганс и Моника. Ничего дороже, чем память о родных, у одинокого человека нет. Как нет ничего страшнее, чем испытание разлукой с родиной. Потому понятны были московскому мужчине все мытарства Цандеров по их необъятной и непонятной для иностранцев стране, и тихое упоение наконец, когда поселили их там, где жили те, кто мог разделить с ними тоску по родной земле. Пусть даже и объявленные врагами, как они, но при этом одной культуры, того же менталитета делать всё по уму, судя по построенным печке и дому, что стоят до сих пор, да по котельной в лагере, что греет исправно, да по баракам, что ещё сто лет продержатся.
«Цивилизованность. Вот в чём она заключается. А не в умении кричать на всю страну, что мы самая культурная нация и преодолели барьер безграмотности. Не в пафосе правительственных наград польза жизни, а в доброжелательности, порядочности, благополучии для себя и других, думал Бережной, понимая, что ничем не поменять местное пренебрежение к переселенцам. Как ничем не объяснить, что жить нужно иначе, со смыслом, а не плыть по течению. И если бы каждый, просыпаясь, делал такое дело, каким могли бы гордиться потомки, неважно строил, сажал, учил или книгу писал, вот тогда не зря существовал бы род человеческий. А так Что для местных жизнь? Стемнело да рассвело. Лишь бы неделю отбабарить, а с пятницы до понедельника света белого за самогоном не видеть». От подобных мыслей ему стало грустно. Хотелось уже скорее приехать, увидеть Адольфу, перемолвиться с ней словом, узнать, рада ли она ему, или так приехал, да и ладно.