Возглас - Бойко Владимир Николаевич 3 стр.

         Сквозь изгородь и садик,
сквозь дом проходит путь,
которым скачет всадник
и не даёт уснуть.

         Не ты ли в самой гуще
безудержной езды?
Дороге той бегущей
неведомы бразды.

         Не зная мыслей задних,
вперёд, всегда вперёд
и рядом скачет всадник,
вращая звёздный свод.

          Под теми ж небесами
часы стучат «цок-цок!»,
и всадник тот же самый 
в подушке твой висок!

          Ночи зимние.
          Звёзды сквозные,
бесконечные острия.
          Не оплачут печали ночные
ни метелица, ни плачея.
          Мир живой и ушедший восходят
с двух сторон их внимающих глаз.
          И обменится жар мой на холод
твой в мирах, совмещающих нас.
          Свечи теплятся здесь, а напротив 
два печальных, два тонких плеча,
неразумною мыслью о плоти
ослепляя и горяча.

         Я позову в свой дом детей,
позволю им капризничать и плакать,
а после поведу в лесное утро,
где голос птицы ранней
войдёт мерцаньем смысла
в назревший свет.
          Роса сгустится 
на листьях покрупнеют капли,
цветы откроют волю постояльцам,
согревшись, муравейник закипит,
и воспарятся запахи,
и луч в сосущей глубине
течением прозрачным
ручья растреплется,
и даже
окажется, что камень,
струе препятствующий,
жизнеречив.
          Не я ли этот мир одушевляю?!
          Вот поведу детей в лесное утро
и в заводи зеркальной
ответ увижу вдруг,
в улыбке различу горчинку,
в надрывном шуме города припомню
зазубрину сердцебиенья,
а может, вдруг такое угадаю,
что и себе позволю разрыдаться

         Вдоль ручья широкой далью
пробежал закат босой.

          По траве роса печалью,
по лицу печаль росой.

         Что ли голубь голубице
не по воркованию?

          Не успели полюбиться 
время расставанию.

          Не расти, трава, высокой 
табор всю повытопчет.

          Не бывай, любовь, глубокой 
сердце грустью вытечет.

          Мухи таракана
хоронили,
вшестером несли,
да уронили!
          Таракан ушиб
три колена:
 Чтоб на вас на мух
да холера,
чтобы руки-ноги
отсохли!..
          С перепугу мухи
подохли.
          Таракан сидит,
слёзы ронит:
 Кто теперь меня
похоронит?!

          Навеки со мною
ты будешь, дружок,
а всё остальное 
что слёзы в снежок!

         Прощаясь навеки,
её утешал
и мокрые веки
её осушал.

         Вкус помню поныне
и снега, и слёз,
да в лёгком помине
себя не донёс.

          Распахни окно  слуховой аппарат
к горлу парка:
перепелиная  спать пора! 
перепалка
и пропитан до сумеречных высот
воздух смолкой.
          Возведётся и вызвездится небосвод 
всё ли смолкнет?
          Здесь оркестра, наверное, не собрать 
так, осколки!
          Только песне расстроенной замирать
там, в посёлке.
          В заполуночье кратком не спи,
дрёмы узник:
что куётся кукушкой  копи
в леса кузне.
          Сколько всё ж ни успел примечтать 
не с лихвой ли? 
начинаешь из будущего вычитать
поневоле.

          Старьё, старьё  утильсырьё!
         У нас ненужное в загоне.
         Лишь мерин чувствует всерьёз
весомость прошлого в фургоне.
         А сам утильщик  кепка на нос.
         Его свистульки высвист прост,
и гонит за старьём в чулан нас,
и обещает горстку звёзд!
         Утильщик  и колдун, и сышик, 
он знает цену чудесам:
в воздушный шарик вставлен пищик,
чтоб всяк себя послушал сам!
         Несутся дети на свистульку:
чудак-старик  старьём живёт!
          Он детство ж  как бы наживульку 
навек им к памяти пришьёт.

          Есть предрассветное единство
сознания и бытия,
когда звезды упавшей льдинка
осветит почек острия,
а всё высоких рощ убранство
уже под инеем в ногах,
и вдруг означится пространство
миров  цветами на лугах.
          И не звезде в кончине быстрой
возобновление прозреть:
Вселенной быть и божьей искрой
в глазах ничтожества сгореть!..

          Заглянул ко мне дьявол на днях.
           В чём дело, говорю, выкладывай!
           Я, говорит, насчет души.
           Какие, говорю, у тебя с ней проблемы?
           Не у меня, говорит, у тебя.
         Я возмутился:
 Ах, чёрт возьми!
          Он тут же в ответ:
 Возьму, говорит,
дам цену  не прогадаешь.
          Не задумываясь, товар я выложил:
эх, пропадай душа!
          Ну, говорит, и дерюжка 
в прорехах, насквозь износилась,
так что беру, чур, на вес.
          Надо ж, нашёлся старьёвщик,
уже и весы наготове:
тут же на чашку душу,
а на другую  гирьку.
         Ан у души перевес!
          Нечистый так и подпрыгнул:
 Вот еще чертовщина!
          Поставил гирю побольше,
перевес опять у души.
         Выложил все разновесы,
а чашке с душой хоть бы хны.
           Это, кричит, подмена!
          Сунул в прорешку палец,
отдёрнул и давай на него дуть:
 Ой, говорит, горячо!
Нет, пекла и своего хватает!
          И с инструментарием без церемоний
выметнулся в окно.
         Выходит, невежа, однако.

          Душа не покидает естества,
душа  узилище почти невольных связей,
пока в них боль  она ещё жива,
без них она окатыша безглазей.
         Я рвущиеся ниточки вяжу
(ведь связи нам непросто достаются,
и потому я ими дорожу),
но беспрестанно рвутся, рвутся, рвутся
          Перестаю вязать я узелки,
и вот свободно мне и слепо тотчас,
и тотчас же сознательно силки
для жизни я вяжу, сосредоточась.
          Душа не покидает естества.

          Равно я перед ней в долгу,
добру причастный или худу.
          Реликвий не поберегу
и что забуду  пусть забуду.
          Былая горечь в новостях
исчезнет вымысла бесследней.
          В нечастых памяти сетях
лишь взгляд останется последний:
мученье глаз её родных,
разъятых двойственной заботой, 
ещё привычно мной больных
и любящих уже кого-то.

Юрию Кононенко

Всю ту морозную, снежную и ветреную зиму
я обитал у тебя в мастерской.
Будни занимала служба, а досуги коротались как придётся.
В гостях бывали редко. Иногда нас посещали друзья и женщины,
но чаще  грёзы.
Живые подробности той поры стали забываться, но стихи
остались, и вот некоторые  тебе и другим на память.

     Слух напрягается
в непроглядности
вьюг и ночей.

          Взять скворечницу бы что ли
смастерить?
          Сквозь вьюжный чад
          кто пойдёт по доброй воле
в гости!?
          Ходики стучат,
да порой кукушка дверцу
открывает  огласить
получасье: всё хоть сердцу
веселее колесить!
          Пой же, время!
          Пусть надтреснут
бой, одышливы мехи!
          Может быть, ещё воскреснут,
отогреются стихи!
          В самый час на плитке жаркой
чайник ожил и запел,
в самый раз весь круг заваркой
обнести бы, да успел
спохватиться: разве ж гости
припозднятся по такой
непогоде!..
          Есть хоть гвозди,
слава Богу, в мастерской.

     Вон в роще заиндевелой
ветка оголённая
закачалась.

          День-деньской перед глазами
хладнокаменный январь.
          На сугробе гребнем замер
вьюг стремительный словарь.
         Я бы зиму-зимски пропил 
отлегло бы и с концом!
          Но в окне девичий профиль
вспыхнул белым изразцом.
          От какого наважденья
воплотилось на стекло
отпечатком сновиденья
мимолётное тепло?
          Невозможный этот случай
не уложится в мозгу 
пальцы разве лишь колючей
изморозью обожгу.
          Вот что в воздухе витало,
чем дышал я, что, хотя
слов, казалось, не хватало,
проявилось вдруг шутя!

    Белыми мотыльками
вокруг фонаря
снеговерть обозначена.

         Всё хранит, что я утратил,
горькой памяти подвал.
         До утра со мной приятель,
гость заезжий, тосковал.
         О разлучных белых зимах
горевали вполпьяна,
словно вьюга нам любимых
навевала имена.
         Не отбеливали совесть,
не тревожили грехи.
         Помня всё, забылись, то есть
впали в белые стихи,
не боясь тяжелым вздохом
эту лёгкость перебить.
         Скоморох со скоморохом
может сам собою быть.
         Ближе к трезвости по кругу
шли остатки папирос
         Проводил.
         И впал во вьюгу 
в белый рой застывших слёз.

     Из ложбинки в ложбинку
снег пересыпается 
места себе не находит.

          Тем лишь красит мой акрополь
стужи мраморная мгла,
что не сходит белый профиль
в нише светлой со стекла.
          Пусть сосёт тепло живое
этот стылый зимний свет,
пусть подобного покоя
ничего печальней нет,
но метелица немая
хоть позёмкой да жива!
          Вот и я припоминаю
побеспечнее слова
и спешу веселья ради
чашку чая нацедить 
ну, прилично ли в тетради
общей вздохи разводить!
          Чем не скатерть-самобранка
чистый лист, в конце концов!
          Чем ещё не жизнь  времянка
сочинителя дворцов!

          Вновь взметается
снежный смерч,
бесприютно свет обежавший.

         Всё лицо зацеловала 
мокрых век не разлепить.
         Метят ласковые жала
всё слезами затопить.
         Шалью белой облипает,
нежным зверем льнёт к жилью,
и в дверях не отступает,
тянет песенку свою.
         Утихает на порожке,
растворяется в тепле,
лишь серебряные крошки
оседают на стекле.
          Это всё, что на бумаге
остаётся от меня,
да и то боится влаги,
а точней сказать  огня
         Морок вьюги изнебесной
завился в семи ветрах:
чуть вздохни  и слёзкой пресной
обернётся на губах.

    Мысли, как снежные вихри:
прилетают и распадаются в прах,
возникают и уносятся прочь.

         Я ушёл.
         В себя.
         Далёко.
         Знаю, как тебе со мной
рядом кутать одиноко
плечи в шарфик шерстяной.
         Но не горько, а скорее
терпеливо и светло,
чашкой с чаем руки грея,
в мутное глядишь стекло.
         Там, за ним, с исходом ночи,
словно разом вслух сказать,
звёзды наших одиночеств
начинают исчезать.
         Воет снегоочиститель,
в чашке чай давно остыл.
         Как легко в мою обитель
я тебя переместил!
         Если впрямь придёшь ко мне ты 
не столкнись сама с собой,
не сожги моей планеты,
грёзы этой голубой.

     Вплавлена синева
в разводы инея:
эмаль по серебру.

          Чувствуется, вот нагрянет
марта первое число,
запуржит, и забуранит,
и залепит всё стекло.
          Как часам в железном беге
износится суждено,
так исчезнет в белом снеге
то, что снегом рождено, 
и навеки белый профиль
за завьюженным окном
сгинет в царстве белых кровель
с белогривым скакуном.
          Но качнётся чуть подкова
рядом с дверью на гвозде,
как тоска очнётся снова
на грунтованном холсте,
и какой бы слов разъятье
звучностью ни пронизать,
вся их музыка  проклятье,
если некому сказать.

     Тянет свежестью 
белья ли, газет ли 
от надтаявшего снега.

          Книгочийствую ночами,
связью терпкой упоён
будней наших с мелочами
вязью писанных времён.
          Мыслей чаша круговая
переходит от судеб
к судьбам, суть передавая:
как вода, как чёрный хлеб,
жизнь сладка!
          Тому порукой
мука трудная моя,
от которой и с подругой
лёгкой нет мне забытья.
          Пёрышко ещё от птицы
вечности не принесло,
и в конце ещё страницы
не проставлено число,
и картонке на мольберте
весь не отдан непокой,
чтобы день, другой по смерти
праздность править в мастерской.

    Вот и событие:
ветер переменился.

          Снег осунулся, но тропку
за ночь свежим занесло.
          В учреждение торопко
я бреду, чтоб в ремесло
впрячься и свою природу
тратить фабрикой ума 
любоваться на погоду
без отрыва от бумаг.
          Днём в безликости расчёта
трезвый торжествует бог,
но для вечера он чёрта
человечного сберёг.
          И толчёт ледышки в ступе
рыжий чёртушка  мой друг.
          Может, оттепель наступит
в самом деле, если вдруг
в нетерпении подрамник
он холстиной оснастит, 
пусть там завтра спозаранок
тропка мерзлая хрустит

    Что-то лопочет
на тумбе в просевшем сугробе
обрывок афиши.

          В ясный день, хотя и не пил,
странно пьян я.
          Узнаю
в талом снеге серый пепел
пропылавших белых вьюг.
          С крыш в синичий знобкий воздух
спички капель чирк да чирк,
сквозняком труху на гнёздах
ворошит весенний цирк.
          Что ж, приспел апрель пернатый
и куражится скворцом 
враль, хвастун невероятный
над копеечным дворцом.
          Над проталиной у дома
слёзный зыблется парок 
в неземной мои фантомы
зимние плывут чертог.
          Но мурашком новой жизни
проникает под пальто,
хохоча на вечной тризне
сумасшедший шапито.