Он помолчал.
Сейчас этого не знает никто, ответил он, наконец.
Она приподнялась на локте.
Мне пора уходить, произнесла Новосильцева. А то начнут подозревать.
Он усмехнулся.
Не волнуйся, он поцеловал ее в глаза. Все, кто хотел, давно заподозрили Мы здесь все равно, как на корабле мало пространства и много людей. Ничего не скроешь. Конечно, это плохо Но, а если завтра жизнь будет кончена? Не спеши. На часах Павел Митрофанович. Он все давно знает и понимает.
Павел Митрофанович произнесла она. Он хороший человек, правда?
Он очень хороший человек правда, подтвердил Яковлев. И он, по-моему, в тебя немножко влюблен, хотя и сам не подозревает. Интеллигент что с него возьмешь! Светский человек.
Интеллигентных и светских матросов я еще не встречала, заметила Новосильцева.
Я тоже, ответил Яковлев. Он все скрывает ото всех и от себя тоже с первой вашей встречи. С той, когда кормил тебя с ложки, усмехнулся он и снова осторожно поцеловал ее.
Не надо целовать меня в глаза, отстранилась она. Говорят, плохая примета.
Кто говорит? поинтересовался он. Те, кто тебя целует?
Она стукнула кулачком его по груди и вскрикнула от боли.
Мерзкий! она потерла ушибленную ладонь. Я тебя накажу увидишь. И не проси потом прощения! Не получишь!
Он снова осторожно поцеловал ее в глаза и прошептал:
Я хочу, чтобы твои глаза не плакали. И помнили меня долго.
Это они от счастья повторила она. Я такого еще никогда не переживала. Я очень хочу жить! вдруг слабо воскликнула она. Понимаешь? Я еще несколько месяцев назад совсем ничего не хотела только умереть Боже, если бы ты знал, как я устала!.. А теперь я так хочу жить! Но боюсь даже думать, она вздохнула. Говорят, если целовать в глаза это к смерти.
Чушь! возразил он. Нет такой приметы. Я все приметы знаю! Такой никогда не было.
Знаете, комиссар, неожиданно засмеялась она, что мне больше всего в вас нравится?
Знаю, конечно! Я думаю, что тебе во мне нравится всё! Без исключений, заявил он.
Ты сам всего о себе не знаешь. Так вот, больше всего мне нравится, что ты умеешь себя похвалить да так, чтобы тебя еще и пожалели при этом!
Он развел руками и смущенно произнес:
Детство было нелегкое. И юность всё револьверы да пули.
И все же я боюсь примет, прошептала она и отвернулась к окну, за которым расстилалось пустое и холодное белое пространство.
Милая, с неожиданным жаром прошептал он, прижав ее к себе. Ты единственная первая и, наверное, последняя любовь в моей жизни. Тебя не могут коснуться приметы. Пока я жив, не посмеют. Все в наших руках и наша жизнь, и наша смерть.
Она прижалась щекой к его груди и попыталась приласкать его.
Я теперь, наконец, знаю, кто ты для меня, сказала она.
Не надо, мягко попросил он. У нас совсем уже нет времени.
Но почему ты не хочешь услышать, кто ты для меня? подняла она голову и посмотрела на него.
Он молчал, ожидая, что она скажет.
Я хочу от тебя ребенка, тихо, но решительно произнесла она. Вот кто ты для меня! Мне никогда еще в жизни этого не хотелось. Я даже не знаю, что это такое быть женой, быть матерью, иметь свой дом, не лгать, не притворяться, не думать о том, что тебя в любую минуту могут раскрыть, разоблачить, истерзать и запытать до смерти. И только если очень повезет, всадят в голову несколько пуль Но ведь это так некрасиво женщина с дырками в голове! Еще немного, и я сломаюсь. Я сыта вашей мужской жизнью. Устала от ваших игр в жизнь и смерть от игр, которые придумали вы, мужчины, и меня затолкали в эту мясорубку Поэтому я хочу уйти до окончания спектакля. Кто хочет, пусть досматривает пьесу без меня.
Он все еще молчал, нежно поглаживая ее по коротким волосам, удивительно мягким, словно китайский шелк, и удивительного цвета платинового. Таких он никогда в своей жизни не видел.
Что молчишь, комиссар? Чего ты испугался, твердокаменный большевик? Признайся: меня испугался, моих слов!
Мне больше нравится слушать тебя, а не говорить, произнёс он.
В темноте её груди матово отсвечивали, словно две фарфоровые получаши, и мерцали глаза и зубы.
Да я начну свою новую, человеческую, а не шпионскую жизнь с того, что рожу ребенка. И хочу получить гарантию, что он у меня будет! Немедленно хочу получить! упрямо повторила она. Готовься к бою!
Он мягко прижал палец к ее губам и осторожно попытался освободиться.
Чаечка, как можно нежнее сказал он. Боюсь, что это жестоко приводить сейчас в наш мир беззащитного человечка. Он должен жить для радости. А на его долю выпадет горе, такие испытания, с которыми и не каждый взрослый может справиться Лучше вообще пока не давать никому новую жизнь, чтобы она не оказалась хуже смерти Но я надеюсь нет! я абсолютно и бесповоротно уверен, что через два-три года все изменится. И нам нужно дождаться перемен. Они обязательно наступят, ведь для этого мы здесь с тобой. Иначе в том, что мы сейчас с тобой делаем, нет смысла. Ничего более худшего не знаю и представить себе не могу, нежели никчемушное, бессмысленное существование Милая, мы дождемся других, более счастливых времен я обещаю тебе, я клянусь тебе, я все сделаю, чтобы они наступили
Его слова неожиданно вызвали в ней вспышку раздражения.
Лучше бы промолчал! Вы, большевики, известные соблазнители доверчивых душ как я могла забыть! Совсем потеряла бдительность! А ведь еще несколько секунд назад мне показалось, что ты живой человек! А ты, оказывается, не человек, а пропагандистская машина. Хоть бы пожалел меня, не давил своей пропагандой!.. Я же тебе только что сказала всё! Я ушла от вашей мужской жизни. Хочу немедленно уйти!
Яковлев вздохнул и покачал головой.
Это не так быстро получится, мягко возразил он. И ты лучше меня знаешь, что я прав. Все будет у нас, но не так скоро, как мы хотим.
Но она уже сама осознала, что неправа. Однако пожалеть о своих словах не успела.
Раздался деликатный стук, потом дверь мягко отъехала в сторону, и из тамбура послышался тихий голос матроса Гончарюка.
Товарищ комиссар, сказал он, не входя в салон. Василий Васильевич! Глафира Васильевна! Скоро станция. Семафор нам зелёный.
Так быстро? удивилась Новосильцева.
Так ведь уж ночь прошла, тихо ответил матрос.
Новосильцева в ужасе широко открыла глаза и схватила сорочку.
Я всё слышал, Павел Митрофанович, отозвался Яковлев. Спасибо, голубчик.
Гончарюк осторожно притворил дверь, клацнула защелка.
Когда Новосильцева вышла из салона, матрос все еще стоял у блиндированного окна вагона. Она смущенно улыбнулась ему, он кивнул и отвернулся к окну.
Поезд загрохотал на стрелках и стал снижать скорость. Они въезжали на станцию Тюмень.
18. Комиссар Яковлев. Тобольск
ПРОЕХАВ почти десять часов без передышки, отряд остановился в небольшой, на пятнадцать дворов, деревне Дальние Выселки. До Тобольска оставалось всего сотни полторы верст, но люди и лошади выбились из сил. И комиссар Яковлев приказал сделать привал на полтора часа. Дозор отправился вперед.
Через час дозорные вернулись с тем же сообщением, что и два часа назад: отряда Заславского не увидели. Но в том, что он впереди, сомнений не было, это подтверждали следы лошадиных копыт.
Хорошо идут, сказал Зенцов-старший, хотя тоже без отдыха. Только что-то непонятное Маловато их.
Григорий, спросил комиссар младшего Зенцова. Ты говорил, что их должна быть сотня.
Да, подтвердил младший брат. Не должна, а точно сотня. А что?
А то, заявил Павел, что следов на сотню лошадей не наберется. Вполовину меньше да. А сотня нет.
И сколько же их? спросил Шикин.
Примерно пятьдесят верховых. Ну шестьдесят, и никак не больше, ответил Павел Зенцов.
Как это ты высчитал? фыркнул младший брат.
Старший огорченно вздохнул и, не отвечая, повернулся к Яковлеву:
Вот, товарищ комиссар, видишь? До чего же бестолковая молодежь нынче. Разве мы такими были? Нет, чтобы потом тихонько, скромно подойти, чтобы глупость свою не показывать, и спросить: «Брательник, научи, как определять по следу, сколько верховых прошло?» Так нет же он экзаменты устраивает старшему да еще на людях. При боевых товарищах! На штабном совещании!.. Повторяю для тех оболтусов, которые слушать не умеют: всадников перед нами прошло не больше пятидесяти. В самом крайнем случае, шестьдесят. Но уж никак не сотня.
Они, наверное, уже в Тобольске, предположил Шикин.
Недалеко от него, согласился Зенцов-старший. Резво идут.
Будем надеяться, проговорила Новосильцева, что полковник Кобылинский просто так Романовых им не отдаст. И у нас будет еще немного времени.