Но знаю о тебе все, мое возлюбленное чадо, Лаура услышала его шепоток, мой чистый агнец, лилия в венце Спасителя, священник настаивал, что она не делает ничего запрещенного:
Ты сохраняешь целомудрие, говорил ей отец Себастьян, плотские вещи неважны, твоя чистота в твоем сердце и душе, он просил Лауру описывать происходящее в дневнике:
Иносказательно, добавлял отец Себастьян, как это делали Тереза из Авилы и Изабелла из Картахены, он гладил Лауру по склоненной над тетрадью голове:
Опиши все, его голос дрожал, как ты ласкаешь себя, думая об Иисусе, как умерщвляешь свою плоть, отец Себастьян приносил ей спрятанную в портфеле плетку, как приглашаешь Иисуса на ложе, как он входит в тебя, становясь твоей частью, его длинные пальцы вынимали шпильки из волос Лауры, иди ко мне, мое чадо, Иисус зовет тебя
Лаура очнулась от скрипа проржавевшей двери телефонной будки. Стекло было разбито, на полу валялись окурки:
Я не могу ему звонить, Лаура стиснула пальцы на кошельке в кармане пальто, нельзя сбивать слугу Божьего с пути истинного. Но ничего не случится, она закусила губу, мы только выпьем кофе. Он говорил, что в его доме есть кафе. Выпьем кофе и я вернусь к работе
В будке пахло отсыревшим табаком. На облупленной краске стены нацарапали: «Брандт-коммунист! Долой леваков!». В декабре прошлого года, во время визита в Польшу, федеральный канцлер встал на колени перед памятникам погибшим в восстании варшавского гетто:
Генрих сказал, что он сделал бы так же, девушка вытащила на свет мелочь, я позвоню ему и спрошу, как дела. Больше ничего не произойдет, не может произойти
Путаясь в диске автомата, Лаура набрала номер пастора Рабе.
Кофе зашипел, переливаясь по стенкам закопченного медного кувшинчика:
Волк научил меня варить отличный кофе, Генрих потушил синеватый огонек газовой горелки, он долго провоевал в Италии. Самое главное никогда не мыть кофейник. Впрочем, он улыбнулся, ты все это знаешь, ты сама почти итальянка
Они обосновались на кухне, которая, как сказал Генрих, была теплее остальных комнаток квартиры:
Здесь тесно, стены гостиной покрывали полки с неаккуратно расставленными книгами, но, честно говоря, теплу это не помогает, признался пастор, а теперь, учитывая аварию, как бы батареи вообще не отключили, кафе на первом этаже здания встретило их рукописным объявлением о прорванной трубе:
У меня есть лифт, весело сказал Генрих, пропуская Лауру в подъезд, не придется идти пешком на шестой этаж, комнаты располагались под самой крышей. Выглянув в окно кухни, Лаура ахнула:
У тебя всегда перед глазами, пастор невесело кивнул: «Стена».
Бывший пешеходный мост через железнодорожные пути обрывался над сооружением серого бетона, ощетинившимся колючей проволокой. Лауре даже могла разглядеть лица пограничников ГДР, засевших в сторожевых будках по ту сторону Стены:
Ты права, подтвердил Генрих, с биноклем я могу все разобрать. Здесь двести метров до востока, он нарезал лимонный кекс, мама боялась, что ШТАЗИ посадит в будку снайпера, по верху Стены под колючей проволокой шла черная полоса. Лаура тихо спросила: «Что это?». Генрих чиркнул спичкой перед ее сигаретой:
Особый материал, не позволяющий беженцам удержаться на гребне, он пожал плечами, где все равно вьется колючая проволока, но ГДР лепит дрянь и в совсем недоступные места, за Стеной с восточной стороны лежала мертвая зона с противотанковыми ежами:
В нашем районе, слава Богу, никто не пытается миновать границу, сказал Генрих, здесь все, как на ладони, такое будет самоубийством, он тяжело вздохнул:
Это и так почти самоубийство, пусть даже люди выбирают для бегства отдаленные места в пригородах. В прошлом году они, Генрих махнул в сторону окна, расстреляли беженца в рождественскую ночь, Лаура бросила взгляд на большие руки кузена:
Он не любит упоминать о прошлом, но он возводил Стену, служа в восточногерманской армии. Ясно, почему он здесь поселился, Лаура поинтересовалась:
Но откуда Штази знать, где ты живешь? Генрих присвистнул:
Поверь, они знают, какой я пью кофе, Лаура отозвалась: «С молоком и без сахара. Я с Лондона помню, когда мы были детьми», Генрих кивнул:
Именно так. И в университете и в общине могут работать агенты Штази, Западный Берлин ими кишит
Поверь, они знают, какой я пью кофе, Лаура отозвалась: «С молоком и без сахара. Я с Лондона помню, когда мы были детьми», Генрих кивнул:
Именно так. И в университете и в общине могут работать агенты Штази, Западный Берлин ими кишит
Из соображений безопасности в квартире кузена не было места фотографиям, но на беленой стене висел довоенный снимок крестившего Генриха пастора Бонхоффера, убитого нацистами в концлагере:
Он венчал папу с мамой, заметил кузен, тайно, в часовне на острове Пёль, Лаура неловко сказала:
Вы с Марией, наверное, венчались у православных? В СССР лютеране живут только в Прибалтике. Впрочем, еще есть баптисты, она заметила блеск седины в каштановых волосах Генриха:
Ему два года до тридцати, а он поседел, Лаура присела к старому дубовому столу, он потерял жену и ребенка, то есть, скорее всего, потерял, Генрих покачал головой:
Мы с Марией не венчались, Лаура удивленно взглянула на него, но наш брак заключен на небесах. Я верю, что мы скоро увидимся, он поднялся:
Извини, я сейчас, хлопнула дверь ванной, Лаура поняла:
Он не хочет плакать при мне. У него в ванной голо, девушка мыла там руки, только зубная паста со щеткой, бритва и кусок мыла, она не знала, какой будет не увиденная ей спальня, но предполагала, что излишеств не найдется и там:
У него нет машины, в кране ванной зашумела вода, он пьет дешевый кофе и ездит на метро, хотя тетя Марта более чем обеспечена, Лауре нравился аскетизм кузена:
Он настоящий христианин, девушка закрыла глаза, и, если он не венчался, девушка оборвала себя:
Не смей думать о таком, он женатый человек. Но Бог не соединял их с Марией, они всего лишь находились в связи, пусть у них и родился ребенок, в окна квартирки била поднявшаяся метель. Лаура подавила наполнившую тело тоску:
Это похоть, поправила она себя, один раз я за нее за нее поплатилась, Божье милосердие может меня оставить, ей было все равно:
Он лютеранин, но какая разница, девушка встала, Бог един для всех, а перед Богом он холост. Я не делаю ничего дурного, как сказал бы отец Себастьян, священник никогда не касался ее неположенным образом:
Он говорит, что смотреть разрешено, Лаура незаметно передернулась, он смотрит на меня и меня просит смотреть, пока он, девушку затошнило:
Я должна все прекратить, щеколда на двери ванной задвигалась, но я не могу это сделать, у меня недостаточно душевных сил. Мне нужен пастырь, мне нужен человек, могущий оторвать меня от этого, у Генриха действительно покраснели глаза:
Прости, он отвел взгляд от Лауры, из меня плохой хозяин, я должен тебя развлекать
Генрих вдохнул аромат фиалок. Кружевной воротник приоткрывал нежную шею со стальной цепочкой распятия. Ее щеки покраснели, девушка пробормотала:
Не надо развлекать, Лаура коснулась его руки, наоборот, я хочу тебе помочь, хочу, чтобы тебе стало не так одиноко, Генрих, он велел себе:
Не смей! Ты держался все это время, не разменивайся на случайную связь, ладонь горела, словно в огне, Лаура стояла рядом с ним. Темные волосы падали ей на плечи, она часто дышала:
Если я что-то могу сделать, ты только скажи, девушка пошатнулась, Генрих поддержал ее под локоть. Лаура скомкала кружево воротника:
Скажи, или, почти грубо притянув ее к себе, Генрих закрыл глаза:
Какие у нее губы мягкие, Лаура приникла к нему, пусть это один раз, мне все равно
За окнами квартирки в сыром мраке зимнего вечера засияли безжалостным светом прожектора пограничной охраны ГДР.
Дым сигареты Генриха вырывался открытую форточку. На площадке лестницы было холодно, он прислонился к облупленной штукатурке стены. Полукруглое окно выходило на речушку Панков. За облетевшими деревьями виднелась вывеска небольшого кафе:
Уже открыто, пригляделся Генрих, шесть утра, за столиками сидели парни, в, как показалось Генриху, комбинезонах строителей:
Точно, они ремонтируют дом по соседству, у ног одного из парней стояла сумка с малярными кистями.
Я могу сходить за выпечкой, могу сварить кофе, в горле поднялся горький привкус, могу слезы закапали на сигарету. Вышвырнув окурок в окно, он ударил кулаком по стене:
Как я мог такое совершить, ему стало мерзко, я преступил заповеди Божьи. Как я посмотрю в глаза общине, как смогу проповедовать или учить, как встану перед алтарем? он потер лицо руками: