Колокольное дерево. Книга стихов - Андрей Земсков 2 стр.

Спит в Донском монастыре

русское дворянство

Голос, живущий во мне, 
         это белое братство снегов,
Песни метелей над Вяткой,
         Сибирью и над Магаданом.
Голос, живущий во мне, 
         это несколько капель стихов,
С неба сорвавшихся
         над многогласных речей океаном.

Голос, живущий во мне, 
         это больше, чем звук, но притом
Тише, чем эхо шаманского бубна
         и медного горна.
Так ли скрипят половицы,
         когда входит странник в твой дом?
Так ли над храмом соборным
         ветра затихают покорно?

Слышишь  над полем осенним
         басами гудят провода.
Видишь  вдали паровозный дымок
         уходящего детства.
Веришь ли в то, что открыла тебе
         ключевая вода?
Примешь ли горькую память,
         как лучшее в мире наследство?

Красный кленовый октябрь
         и зелёные мхи на камнях.
Нет никого под камнями 
         давно всё смешалось с землёю.
Склепы, распятия,
        всадники на легкокрылых конях,
Мраморный Дмитрий Донской,
        колесница с Пророком Ильёю.

Белая гвардия  каждому
       собственный крест. А за стеной
Бедная гвардия  общая участь,
       один общий камень
Холод времён пробирает,
       когда притулишься спиной
К старой часовне, закуришь
       и в предка упрёшься ногами.

Голос, живущий во мне,
       не утихни, строку не сломай.
Нужно ли это кому-то?
       Себя убедить не пытайся.
Где-то вдали за Даниловским кладбищем
       звякнул трамвай.
Колокол охнул, как сердце,
       на крик воронёнка  останься!..

Голос, живущий во мне

Бледнолицый страж над плеском века.

Рыцарь, рыцарь, стерегущий реку

Прислонясь к пятнадцатому веку,
Мы, туристы, выглядим нелепо.
Пражский рыцарь, стерегущий реку, 
Брат Марины, улетевшей в небо, 

Обнаживший меч не ради битвы 
Ради мира в этом старом граде,
Подскажите нам слова молитвы,
Бога ради.

Покажите, где живая рана
Горячит под мёртвою водою.
Зла в себе не держит Злата Прага
И врачует строгой красотою.

Мы спешим послушною оравой
Вслед за гидом. Промедленье  роскошь.
И гудит над медленною Влтавой
Карлов мост Ваш.

Рыцарь Брунсвик  одинокий воин
В стороне от мира и от Праги, 
Он свободен, светел и спокоен,
Как Марина над листком бумаги.

Может быть, в осенней круговерти
Не сберечь и этого листочка.
Может быть, всей жизни после смерти 
Только строчка

Объектив освобождён от кофра,
Субъективен к цвету чёрный камень,
Увлечённо щёлкает фотограф,
А у нас  как бездна под ногами.

К Староместской площади мы вышли
Чуть другими  странная картина.
А с небес на нас глядел Всевышний 
И Марина.

Всё по часам  и плачешь, и пророчишь,

Но, временем отмеченный с пелёнок,

Чураешься и ролексов, и прочих

Сосредоточий хитрых шестерёнок.

Они не лечат  бьют и изнуряют.

И точностью, как бесом, одержимы,

Хотя не время жизни измеряют,

А только степень сжатия пружины.

И ты не споришь с ними, ты боишься 

И без того отпущенное скудно.

Торопишься, витийствуешь и длишься,

Изрубленный судьбою посекундно.

Спешишь сорить словами-семенами 

Наивный, близорукий, узкоплечий,

Пока часы иными временами

И вовсе не лишили дара речи.

Весь апрель никому не верь,
Да не верится в ту примету.
За поэтом закрылась дверь.
Светлым был  и ушёл по свету.

Несусветная наша жизнь,
Суета, маета, работа
Вспоминаем опять кого-то,
Лишь споткнувшись о край межи.

В сотый раз  тот же самый ход,
Не убавить и не прибавить.
Верный рыцарству Дон Кихот
Был всегда равнодушен к славе.

И  взаимно. Она к нему
Тоже нежности не питала,
Потому что ничтожно мало
Её блеска  рассеять тьму.

Нужен свет  не слепящий, нет:
Мы и так, как щенки, слепые.
Нужен тихий, спокойный свет, 
Отряхнуть от чердачной пыли

Наши души, заштопать их,
Сердцу певчему дать свободу
И, как будто живую воду,
Пить пригоршнями чистый стих.

Но часы на стене  тик-так,
Волос бел и спина сутула.
Позабытый его пиджак
Остаётся на спинке стула.

Стали светлыми небеса,
Принимая легко поэта.
В этот день было столько света,
Что слезились у всех глаза.

Весь апрель никому не верь,
Да не верится в ту примету.
За поэтом закрылась дверь.
Светлым был  и ушёл по свету.

Несусветная наша жизнь,
Суета, маета, работа
Вспоминаем опять кого-то,
Лишь споткнувшись о край межи.

В сотый раз  тот же самый ход,
Не убавить и не прибавить.
Верный рыцарству Дон Кихот
Был всегда равнодушен к славе.

И  взаимно. Она к нему
Тоже нежности не питала,
Потому что ничтожно мало
Её блеска  рассеять тьму.

Нужен свет  не слепящий, нет:
Мы и так, как щенки, слепые.
Нужен тихий, спокойный свет, 
Отряхнуть от чердачной пыли

Наши души, заштопать их,
Сердцу певчему дать свободу
И, как будто живую воду,
Пить пригоршнями чистый стих.

Но часы на стене  тик-так,
Волос бел и спина сутула.
Позабытый его пиджак
Остаётся на спинке стула.

Стали светлыми небеса,
Принимая легко поэта.
В этот день было столько света,
Что слезились у всех глаза.

Поэт  что малое дитя.

Он верит женщинам и соснам,

И стих, написанный шутя,

Как жизнь, священ и неосознан.

То громыхает, как пророк,

А то дурачится, как клоун,

Бог весть, зачем и для кого он,

Пойдёт ли будущему впрок.

Как сон, от быта отрешён,

И кто прочтёт и чем навеян?

У древней тайны вдохновенья

Напрасно спрашивать резон.

Но перед тем как сесть за стол

И прежде чем стихам начаться,

Я твердо ведаю, за что

Меня не жалует начальство.

Я б не сложил и пары слов,

Когда б судьбы мирской горнило

Моих висков не опалило,

Души моей не потрясло.

По ранней позёмке, по лужам
Шагает, одетый тепло,
Борис Алексеич Полушин 
Бухгалтер в трамвайном депо.

Рукой прикрывая зевоту,
Сморкаясь в линялый платок,
Торопится он на работу.
Скользит под ногами ледок.

Друг друга толкают плечами,
Штурмуя трамвайный вагон,
Его земляки-харьковчане,
Такие же с виду, как он.

И общей толкучке послушен,
Сжимает казённый билет
Борис Алексеич Полушин 
Без права на Слово поэт.

«На ты» с нелюдимой судьбою,
Он права достиг одного:
Жить в мире с людьми и с собою 
И быть не от мира сего.

Заветные строки до срока
Под спудом тяжёлым лежат.
Терниста к свободе дорога,
Непреодолима межа.

И всё же, и всё же, и всё же
Не выпита чаша до дна.
Ударит морозом по коже
Звенящая строчка одна,

Заставит рыдать и смеяться,
Зажжётся свечой на окне, 
И мысли о том, чтобы сдаться,
Сгорят в её чистом огне.

Взойдёт, говорят, что посеешь.
Захочешь свернуть  да нельзя.
Не Вам ли, Борис Алексеич,
Дарована эта стезя?

В узелок положи мне на счастье
То, что в трудной дороге поможет:
Уголёк, который не гаснет,
Ключик, ножик да медный грошик.

Помаши мне рукой в оконце, 
И пойду Простаком4 я босым
Прочь из дома  туда, где солнце
Отражается в каплях росы.