Достоевщина какая! не поверил я привидению. До нее вам еще жить да жить почти что целый век, злодействовать и злодействовать.
Что, усмехнулось привидение, достоевщины этой мы не заслужили? Нет, милостивый государь, заслужили! И мы души имеем. И мы страдать можем. И злодейства наши потому с таким надрывом творим, что не злодейства они вовсе!..
Он еще мне что-то хотел сказать, но я его оборвал решительно:
Все, хватит! Вы в другой жанр мой роман хотите ввергнуть. Не выйдет. Психологизмов этих у меня не будет. Не интересны они никому, Павел Петрович, ваши психологизмы! Без ваших душевных вывертов я продолжу о ваших злодеяниях писать.
Тогда и без меня пишите! захохотало привидение. Посмотрю, как это у вас получится! Адью, господин писатель. И хохот его стихающим эхом покатился от меня в темноту.
Ох уж ваша остзейская страстность! скрипуче захохотал старый князь, не поднимая головы и продолжая писать. Отставки вашей не приму! сказал вдруг строго. Не надейтесь. И опять захохотал: Так что потерпите меня. Недолго вам осталось. Умру скоро! И заговорил серьезно: В неведенье вас больше держать не буду. Вот прочтите. И старый князь отложил в сторону перо, взял лежащий перед ним лист бумаги и протянул Христофору Карловичу. Чернила не просохли, предостерег он своего секретаря. Аккуратней! И Христофор Карлович осторожно взял из рук князя листок и стал читать.
По мере того как он читал, щеки его и губы порозовели; глаза, прежде пасмурно и льдисто блестевшие от слез, засияли солнечно, правда, сияние это было сиянием зимнего солнца. Одним словом, Христофор Карлович воскрес, и опять сердце его билось бесстрастно как метроном, а я от этой метрономной бесстрастности в негодование пришел.
«А что это я так распалился и в негодование пришел?» одернул сам себя. Одернул потому, что, во-первых, вроде ни к чему мне себя распалять и в негодование приходить из-за этого сказочника, из-за восковых сказок его; а во-вторых, несправедливо, как княгиня Вера говорит, одного Христофора Карловича во всех смертных грехах обвинять. Не он же один нам эту сказку «сочинил». Все к ней руку свою приложили. Поэтому в следующей главе я сухо изложу факты из жизни Бенкендорфа нашего; а там сами решайте: кто виноват, а кто нет во всем этом прошлом, да и нашем нынешнем, «сказочном» непотребстве!
Да, я забыл совсем о той бумаге, что князь Христофору Карловичу дал прочитать. Вот она, любезный мой читатель! Читайте. Тогда, может быть, поймете, из-за чего я так распалился и в негодование пришел?
Горемычная душа моя, свет-Александр Васильевич!
Хочу перед смертью выговориться. Может статься, что не дадут нам с тобой на том свете поговорить. Разведут в разные стороны. Тебя в рай утащат праведника, а меня, грешника, в ад отволокут! Хотя у меня грехов не много, да и твоей святости кот наплакал.
А души все же мы свои, сам знаешь, давно погубили. Ты своими воинскими подвигами да победами славными (не пойму только, чем они славны?), а я гордыней своей непомерной.
Вот о моей гордыне речь пойдет. Из-за нее, прелестницы моей, я на ваши дела мирские с высоты птичьей равнодушно взираю. И моим наблюдателям, кои с моего воздушного шара на ваше земное копошение взирают, я запретил о тех фельдъегерях даже думать. А те страницы даже склеил, будто не было их! И не очень-то я разгневался, когда их смерти на меня записали. Пустое это все.
Вот вчера я наконец-то бездымный порох изобрел и ужаснулся: зачем я его изобрел? Ведь теперь с ним ловчее вам друг друга убивать будет! И на душе гадко, будто тех фельдъегерей я самолично зарезал. Но еще гаже, что на поводу у твоей Жаннет распутной пошел. В игры ее праведные играть стал. На чистую воду злодеев согласился вывести. Вывел да не тех. Ведь первый злодей, Сашка, во всей этой фельдъегерской истории ты, а не мой секретарь Христофор Карлович!
А что ты с моими воздушными шарами удумал, зачем попросил меня надпись такую на них сделать «УЛЕПЕТЫВАЕМ»? Поди, опять каверза какая-нибудь твоя петушиная? А меня в каком свете выставил? Не сомневаюсь, разбранил меня, когда эту надпись прочитал. Что ж, генералиссимус, кукарекай! Может, взойдет твое солнце победное!
Прощай!
Николай Ростов
Без комментариев, как говорится.
Была в том письме еще приписка, сделанная серебряными чернилами:
Знаю давно без тебя и твоей Жаннет, что Христофор Карлович ко мне шпионить приставлен, но он вашим императором (матерное слово) ко мне приставлен. А что и на англичан он старается, то это полная (матерное слово). Немец, если и будет шпионить на англичан, то его шпионство им, англичанам (опять матерное слово), боком выйдет. Так что пусть шпионит. Мне это, да и тебе, Сашка, только на пользу!
Ваша светлость, вы мне льстите, сказал Христофор Карлович, когда прочитал эту приписку. Шпионить на императора Павла и на англичан?! При всем моем честнейшем прямодушии я бы от этого давно бы с ума сошел.
Да ты и сошел с ума, Христофор Карлович, взметнул брови старый князь, если в бредни мои старческие поверил! И добавил: Копии с моего письма сделай, но без приписки. И англичанам своим отошли да и царю вашему Павлушке! И захохотал. И смех его был без хрипотцы старческой, а молодой и разудалый. В общем, разбойницкий!
Стой! остановил он в дверях Христофора Карловича. Приказ по полку напиши. И он стал диктовать текст приказа: «Полковника Синякова Петра Владимировича за проявленное мужество произвести в генерал-аншефы!» Написал? Давай я распишусь. Взял приказ, зачеркнул в нем слова «в генерал-аншефы», а сверху надписал: «в генералиссимусы». Подумал и густо зачеркнул и это. Ладно, ступай, сказал Христофору Карловичу. Я еще подумаю, какой чин нашему полковнику присвоить. Ступай!
Христофор Карлович поспешно удалился, но в конторку свою не пошел (копии с письма этого для англичан и императора нашего делать), а побежал, чуть не на крыльях, Жаннет Моне отыскивать.
Разумеется, он ее не нашел. Она с Бутурлиным и князем Андреем в Арсенальный городок укатила. В комнате императрицы он не ее, а управляющего застал!
Это что вы тут делаете? крикнул он ему с порога. Заряд в ее кровать пороховой подкладываете? И неподдельно возмутился: Кто же его так, под простынь, кладет? И не отказал себе в удовольствии пошутить, тонко, по его разумению, заметив: Жестко ведь на этом порохе спать ей будет! И добавил наставительно: Под перину кладите!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Тайная экспедиция, утверждал историк Карамзин, сочинила эту ледяную остзейскую сказку.
Я охотно согласился бы с ним, если бы это свое утверждение он подтвердил документально. Но ведь не подтвердил! Правда, мне могут сразу возразить: «Помилуйте, те документы секретные! Как он их мог разгласить тогда, если даже они сейчас, через сто лет, под тем же грифом совершенной секретности находятся?»
Доколе мы в секретности пребывать будем? Пол-России из-за этой «секретности» мы вскоре можем потерять. Не пора ли образумиться? Отечество в опасности, государь! Пора их обнародовать.
Письмо П. А. СтолыпинаСовершенно секретно!
Довожу до вашего сведения, Ваше Величество, что при раскрытии сего заговора наибольшие препятствия чинила Жаннет Моне. Сия необузданная девица (как в пороке, так и в прочих вещах) возомнила о себе несуразно, что она первая, и потому виновата в том, что так блестяще задуманное Вами, Государь, к прискорбию нашему, провалено
Подписи под сим документом, естественно, нет. А поперек этого документа гневный росчерк:
В Сибирь вас всех, болванов!
ПавелНу не сукин ли сын этот управляющий? Все мои планы порушил! Ведь я хотел в этой главе с Христофором Карловичем вплотную до хруста, так сказать, его косточек разобраться.
Во всей этой грязной истории, зашептало мне вдруг вкрадчиво на ухо хохочущее привидение, всего два чистых существа было. Я и Прасковья Ивановна. Княгиню Веру в расчет не беру. Она из разряда ангелов, душ небесных. О ней и о нас пишите! А с этим секретарем что разбираться? С ним ваш читатель без вас разберется. И, не давая мне возразить ему, сукиному сыну, закричало гневно: В психологизмах наших, словно в грязном белье, не хотите копаться. А придется!
Нет, не придется, отшатнулся я от него. Проваливайте, чистая душа! И я захохотал издевательски и тотчас за свой хохот этим привидением был наказан.