Она устало наводила порядок. Проверила, поели ли они. Так, судя по следам, Алиса скормила суп Эркину. А лекарства? Пакетик пуст, будем надеяться, что он их принял, если только Алиска не научила его спускать таблетки в щель между кроватью и стеной. Она так удивлялась, когда Женя безошибочно вынимала их оттуда. Женя невольно рассмеялась, и её смех разбудил Алису. Та никак не могла понять, утро или вечер и почему она в кровати, но уже одетая.
Не уже, а ещё! Женя поставила её на пол. Сейчас вечер. А сколько раз я тебе говорила, чтобы ты в одежде на постель не ложилась. Ты посмотри, даже в тапочках. Это же безобразие, Алиса! Мне теперь всё это отстирывать.
Алиса виновато похлопала ресницами и решила перевести разговор.
А почему ты говоришь по-английски?
Сегодня английский день, сердито засмеялась Женя. Но всё равно нельзя в обуви ложиться на постель.
Эркин старательно спал.
Об этом он не подумал, но уж очень было тяжело, и боялся, что девчонка проснётся. Будем надеяться, что она и не просыпалась.
Женя оглянулась пару раз на подозрительное молчание у стены, но не стала развивать эту тему.
Сегодня хорошая погода. Сейчас поедим, и ты сможешь немного поиграть во дворе.
У сарая?
Да, у нашего сарая.
После радостного вопля Алисы притворяться спящим было глупо. И Эркин завозился, высвобождая руки и усаживаясь.
Сейчас, улыбнулась Женя. Есть хочешь?
Он кивнул.
Эркин лежал и смотрел, как она кормит Алису и одевает её.
От сарая не уходи. Чтобы я тебя из окошка видела.
Ага, кивала Алиса.
И помни: никому-никому.
Ага.
Иди. Как позову, сразу домой.
Ага.
Женя вышла на лестницу посмотреть, как Алиса вприпрыжку бежит к сараю, и вернулась. Эркин встретил её улыбкой, правда, совсем не такой как когда-то. Раненая щека заставила его быть осторожным даже в этом.
Ну, как ты?
Хорошо. Завтра я встану.
Завтра ты ещё будешь лежать.
Женя присела на кровать, протянула ему тарелку.
Ешь. Сейчас молоко нагреется, выпьешь.
Посмотрела, как он осторожно, с одной стороны, жует.
Зубы все целы?
Он кивнул и просяще посмотрел на неё. Она поняла.
Ещё, да? и засмеялась его просветлевшему лицу. Сейчас принесу.
И снова Женя сидела и смотрела на него. Эркин не любил, когда следили за его едой, но её взгляд не тревожил, не заставлял заглатывать, пока не отобрали. Он мог бы съесть ещё столько же, если не больше, но просить ещё добавки не стал. Покорно подставил ладонь под таблетки. Три, как и днём. Уже без сопротивления проглотил их, и запил всё тем же горячим сладким молоком. И не серый как днём, а голубой вечерний сумрак был вокруг. Женина ладонь легла ему на левое плечо и, быстро повернув голову, он прижал её подбородком. Она не отнимала руки. Шло время, а они не шевелились. А потом Женя мягко высвободилась и встала.
Уже поздно. Пойду Алису звать.
Он опять лёг. Лежал и слушал, как она зовёт Алису, как хлопает нижняя дверь и звякает засов, потом шаги по лестнице, хлопает верхняя дверь, ещё замок. И голоса. Жени и Алисы.
Я никому-никому ничего не сказала! гордо хвасталась Алиса.
Ну и молодец. Выпьешь сейчас молока и ляжешь.
А он пил? подозрительно спросила Алиса.
Пил, рассмеялась Женя. Давай, не тяни время. Не поможет.
Каждый глоток Алиса перемежала вопросами и рассказами. Но Женя была непреклонна.
Мам, а я знаю. Его Эрик зовут.
Хорошо, пей.
А почему он зовёт меня «мэм»? Я ведь маленькая.
Не знаю. Пей.
А у Тедди ухо оторвалось. Ты пришьёшь?
Пришью. Пей.
Алиса поняла: отвертеться от молока не удастся, и смирилась.
Женя уложила дочку, убрала со стола. Накатывался вечер. Большой трудный вечер. Она подошла к нему. Спит? Эркин не спал и сразу повернулся к ней.
Я завтра на весь день уйду. Двойная смена, он понимающе кивнул. Я пока приготовлю всё на завтра, ты подремли. А потом я тебе все новости расскажу. Хорошо?
Хорошо.
Эркин лежал, закинув здоровую руку за голову, и слушал. Звяканье посуды, лёгкие то приближающиеся, то удаляющиеся шаги, шелесты и постукивания, её короткие возгласы, когда ей что-то не удавалось Полусон-полуявь покачивал его усыпляющим ритмом, столько покоя и безопасности было в этих шорохах.
Женя бросила последний взгляд на плиту: пусть тихо остывает. На завтра должно хватить, а послезавтра послезавтра у неё только контора, это уже не страшно. Она осмотрела его вещи. Ну что ж, всё высохло. Можно заняться починкой. Придирчиво осмотрела швы. Нет, всё-таки он молодец, следил за собой, никаких насекомых. И вода была без них, и на одежде следов нет. А чинить здесь начать и кончить. На рубашке ни одной пуговицы, воротник наполовину оторван, выдран рукав, ну, это всё потом
Женя бросила последний взгляд на плиту: пусть тихо остывает. На завтра должно хватить, а послезавтра послезавтра у неё только контора, это уже не страшно. Она осмотрела его вещи. Ну что ж, всё высохло. Можно заняться починкой. Придирчиво осмотрела швы. Нет, всё-таки он молодец, следил за собой, никаких насекомых. И вода была без них, и на одежде следов нет. А чинить здесь начать и кончить. На рубашке ни одной пуговицы, воротник наполовину оторван, выдран рукав, ну, это всё потом
Она вернулась в комнату и от порога увидела его глаза и такую непривычную улыбку половиной лица. И, бросив рубашку на стол, присела на край кровати.
Ну вот. В городе тихо. Вас никто не ищет. Из комендатуры никого не прислали, видно, и не узнали про вас, он только молча кивал. Да, я тебе не говорила, мне самой только сегодня всё рассказали, она засмеялась, и он приготовил улыбку, так вот, в ту ночь кто-то клетку раскурочил. Выломал замок, сорвал дверь с петель. Словом, ее уже не используешь.
Он только хмыкнул в ответ и, помедлив, спросил.
И кто?
Никто не знает, пожала она плечами. Но, говорят, силач поработал. Или их несколько было.
Женя по-детски хихикнула, и он тогда засмеялся. Потом Эркин осторожно спросил.
Комендатуры тут нет?
Нет, вздохнула Женя. Джексонвилл маленький город. Комендатура в Гатрингсе. Знаешь Гатрингс?
Нет, его голос прозвучал глухо. Мы не дошли до него. Встречные сказали, что там нет работы, и мы разошлись по округе. Думали, в маленьких городках будет легче.
Мы? переспросила Женя.
Да, нас было много. Мы не знали друг друга. Почти не знали, поправился он. Из имений, с заводов, из резерваций. Только, он угрюмо скривил губы, только из Паласов никого не было.
Никого? удивилась Женя. Почему?
Их всех убили, он помолчал и угрюмо закончил. Спальников убивали все.
А а как же ты?.. она не договорила.
Как я уцелел? сразу понял он и улыбнулся. А просто. Меня продали в имение, а там скотником, на скотной работал, и освобождался оттуда. А ушёл один. Никто не знал, что я в толпе не знали. И меня не нашли, ни они, ни русские И сюда я пришёл один
Его голос звучал всё тише, и он уже словно сам с собой разговаривал. И вдруг резко приподнялся, и Женю поразило его внезапно побледневшее, ставшее бледно-жёлтым лицо с угольно-чёрными синяками.
Женя!
Что? Что, милый? испугалась она.
Женя! Я ведь мог и не дойти! Я же не знал, не знал, что ты здесь!
Но ты же дошёл, улыбнулась Женя. Успокойся.
Она мягким нажимом на здоровое плечо уложила его. Он всё ещё смотрел на неё расширившимися глазами, но кожа на здоровой щеке уже темнела.
Уже поздно, да?
Да, кивнула она. Пора спать.
Он опустил веки. Женя поправила ему одеяло и встала.
Эркин лежал, закрыв глаза, но не спал. Слушал, как Женя укладывается спать. Сквозь веки ощутил наступившую темноту. Звуки босых шагов, укладывающегося тела и натягиваемого одеяла. И тишина. Только сонное дыхание. Значит, комендатуры нет, вот почему эта сволочь здесь так гуляет. Как же ему здесь жить? На что жить? Уйти? Куда? И зачем? Где комендатура, там патрули, а если опознают, тогда что? Нет, уйти он не может. На что жить? Плечо б зажило, а там он любую работу возьмёт. Он сможет, всё сможет Смог же тогда
Те дни в имении слились в один изматывающий день. Он знал одно: не упасть, упавшего добивают. Утром вставал, таскал воду, поил, засыпал корм, доил, убирал, шёл в рабскую кухню, что-то ел, возвращался в скотную, снова таскал, убирал, чистил, засыпал, доил, мыл, засыпал, поил, чистил, таскал, шёл в рабскую кухню, что-то ел и снова шёл в скотную И всё время боль, страшная раздирающая боль И всё время хриплый ненавидящий голос Зибо. Надзирателей он и не слышал, только Зибо. И повиновался этому голосу как надзирательскому. Только молча, без положенного «да, сэр». Ему что-то говорили, он молчал. И в рабской кухне он молчал и только молча бил того, кто уж слишком нахально подсовывался к нему. Тогда его и прозвали Угрюмым. Угрюмый, Morose, Мэроуз. Угрюмый так Угрюмый. Он не спорил. А потом горячка и боль кончились, и тупое оцепенение заглотало его, только одно помнил: не упасть, упавшего добивают. Он смог. Устоял. И в рабской кухне ему уже никто не заступал дороги. И он стал различать мир вокруг себя. А в тот день он полез наверх сбросить сенные брикеты. Зибо внизу принимал их и укладывал поближе к выходу. Брикеты были тяжёлыми, и проволока перетяжек резала пальцы. На шестом брикете Зибо крикнул, что хватит. Он выпрямился и увидел в слуховое окно небо и вершины деревьев, и вдохнул сенной воздух, сладкий и горький сразу. Зибо звал его, а он стоял и дышал этим воздухом. Потом подошёл к краю помоста и заглянул вниз, в перекошенное яростью лицо Зибо. Ему стало смешно. Чего он столько терпел от этого?.. Он присел на корточки и посмотрел прямо в глаза Зибо.