Слушай ты, старик, Зибо замолчал, будто подавился своей руганью. Что я от хозяев терплю, от тебя не буду. Понял? А ругаться я и сам умею, и выстрелил длинной питомниковой фразой.
Он спрыгнул вниз, готовый к драке. Но Зибо не стал драться. И ругаться перестал. Вдвоём они молча переложили брикеты. И потянулась обычная дневная работа. Только Зибо молчал. Вечером в рабскую кухню он шёл как всегда, сзади Зибо. Он не хотел задираться, а молчание Зибо его устраивало. И он назвал Зибо стариком, это не оскорбление, это хуже раб не стареет, старый раб не нужен, ему одна дорога на Пустырь, нет страшней угрозы и хуже участи. А уже потом, обихаживая на ночь коров, он зацепился за торчащую из брикета проволоку и разорвал рубашку. Зибо только покосился на него, но когда вернулись в свой закуток, молча кинул ему мешочек, что хранил под своим изголовьем. Он поймал его на лету и, уже догадываясь о содержимом, раскрыл. Да, всякая нужная мелочёвка. И тряпка с вколотой в неё иголкой и намотанными на уголки тряпки нитками. Он достал тряпку, затянул завязки. Зибо стоял к нему спиной, и он молча бросил мешочек ему на нары. В закутке у них никакого света не было, только от стойл, когда дверь открыта, и он ушёл в молочную. Включил маленькую лампочку у стола с удойными книгами, снял рубашку и принялся за работу. В молочной было холодно, но зато отсюда свет не виден. Они и в питомнике, а при нужде и в Паласе втихаря чинились по мелочи. Одежда хозяйская, и за порчу могло сильно влететь. Так что шить он умел. Но порезанные пальцы плохо слушались, и дело шло медленно. Он уже заканчивал работу, когда за спиной открылась дверь. Если надзиратель, то всё. Пузырчатка ему обеспечена. Он медленно обернулся и увидел Зибо. За иголку свою испугался, что ли? Зибо стоял и молчал, и он молча вернулся к шитью. Затянул последний стежок, оборвал нитку, вколол иголку в тряпку и встал. Зибо стоял уже рядом, и, повернувшись, он оказался с ним лицом к лицу. Он стоял и смотрел ему прямо в лицо и видел, как у Зибо дёргалось лицо, дрожали губы, будто хотел и не мог сказать.
Ты раб? наконец выговорил Зибо.
Раб, кивнул он.
Клейма клейма где?
Клейма? Зачем? он не понял сначала, но тут же сообразил, что его всё ещё принимают за отработочного, вот дураки, знают же, что он спальник, спальники отработочными не бывают, все питомниковые, все рабы по рождению. Я раб, из питомника. Зачем мне клейма?
Так, так ты с рождения раб?
Да, пожал он плечами. Так что?
Так, так ведь Зибо торопился, путался в словах. Я не помню нет, была одна! Красная ты в неё пошёл была индианка привозили
Нет! крикнул он. Я питомничный!
Так её, верно, из питомника и привезли, а я-то Зибо неуклюже затоптался, и он вдруг с ужасом увидел, что Зибо плачет. По закону положено десятого тебя выбрали, а ты в неё пошёл, а тебя, тебя нашли десятого а я-то, я-то уж думал
Зибо врал, самому себе врал, он же видел это, понимал и ничего, ничего не сказал старику. Спорить без толку, когда раб самому себе врёт и сам же верит этому.
Сын, сынок
Зибо потянулся обнять его, и он отшатнулся. За это всегда били и отправляли в Джи-Палас, для джентльменов. Зибо опустил руки и беспомощно стоял перед ним. И плакал. Он молча сунул Зибо в руку тряпку с иголкой и ушёл в их закуток. Зибо пришёл позже, и он слышал, как Зибо подошёл к его нарам и стоял над ним, тихо всхлипывая. Он весь напрягся в ожидании. Если только дотронется бить сразу. Но Зибо отошёл и лёг. И тогда он позволил себе заснуть
Эркин проснулся толчком от знакомого чувства опасности и не сразу понял, что его разбудило. Вокруг была та ночная тишина, к которой он уже начал привыкать, мягкая нестрашная темнота. И не болит у него ничего, ну, чуть зудят заживающие синяки. Что это было? Что? И вдруг понял. На улице. Вот оно! Молодые пьяные голоса орали «Белую гордость». Это ни с чем не спутаешь. Сколько он жил, под этот марш делались самые подлые, самые гнусные Он сжал кулаки. Под него их сортировали в питомнике, по его сигналу начинали работать рабские торги. И волокли его в клетку под этот распев. Кого они там сейчас? А если если узнали о нём, идут сюда? Страх туманил голову. Бежать, скрыться Лежи одёрнул он себя. Ты и шага не сделаешь, свалишься. Или пристукнут. И куда скроешься? Голоса удалялись, и он перевёл дыхание. Пронесло, на этот раз пронесло. Медленно распустил сведённые в комок мышцы. И не так уж много этих крикунов было. Это с перепугу показалось, что много. Ладно. Ещё день, ну, два, и он встанет. Рабу больше трёх дней на болезнь не дают. Три дня да, вроде, три он как раз и отлежал. Кости есть, шкура цела, что ещё? Плечо? Разработает. И глаз Будет видеть и ладно. Не выбили уже хорошо.
Эркин медленно потянулся, пробуя суставы, осторожно повернулся на левый бок. Но привычка лежать только на спине ещё в питомнике вбивали была сильнее. В постели на боку это когда работаешь. Но тело слушается, это главное, и он, довольный, снова вытянулся, уже забыв про разбудившие его голоса.
Женя уходила на целый день, и потому утро выдалось вдвойне хлопотливым. Накормив Алису и Эркина, она ещё раз повторила им все наказы, особо Эркину, чтобы не вставал.
Сердце после жара сорвать легче лёгкого, внушала она.
Он молча серьёзно смотрел на нее и кивал.
Алиса, на улицу без меня ни ногой. Дома играй.
Ага, вздохнула Алиса.
Эркин, и уже по-английски: присмотри за ней, ладно? и по-русски: будь послушной девочкой, и мама тебе кое-что принесёт.
И, чмокнув на прощание обоих, убежала.
Двойная смена это контора, пробежка по магазинам, ещё одна контора и возвращение домой уже ночью на подгибающихся от усталости ногах и с гудящей от голосов и треска машинок головой. А завтра снова с утра. Но вторая работа давала возможность перекрутиться и даже побаловать Алису. Благо, там платили сдельно и каждый раз. Как всегда, в такой день Женя с утра заводила себя. Чтобы на весь день хватило.
И сегодня она быстро и чётко печатала, обсуждая появление в магазине старого Саймона консервов с Русской Территории. Кто бы мог подумать, что старый Саймон, этот рьяный поборник Чистоты-Расы-Во-Всём, первым заключит контракт с русскими, у которых, как всем известно, нет Расовой Гордости?! Но Саймон ради выгоды негра публично поцелует. Что тоже всем известно. Консервы мясные и, говорят, неплохие.
Но слишком жирные! заявила Этель.
Жир тоже можно использовать! возразила Ирэн. Рациональность везде нужна.
И потом, затараторила Майра, русские распустили рабов, пусть теперь нас и кормят.
Все с ней согласились.
Самооборона вчера перепилась и всю ночь шаталась по городу с песнями. Но песнями и ограничились, а на песни, говорят, комендатура не реагирует, и хоть так «Белую гордость» послушать. Общее кафе теперь самое модное место, а Крюгер открывает в своем ресторане Русский зал. Ну конечно, первый страх прошёл, комендатура не мешает жить, приходится подстраиваться.
Джен, сходим к Крюгеру?
Слишком дорого, Рози, весело ответила Женя.
Она всегда о своей бедности говорила весело. Чтоб не думали, что она просит помощи.
Ну конечно, засмеялась Этель, русскую кухню вы и сами знаете, ведь так, Джен?
Конечно, поддержала Майра.
А в цветочном Эйбрунса появились махровые гвоздики.
Настоящие махровые?
Да, прямо шар на стебельке.
И стоят, конечно, целое состояние.
Но красивы, ах, как красивы.
Трескотня голосов и машинок преследовала Женю и в её стремительном беге за покупками. Слава богу, война кончилась, очередей стало заметно меньше, а денег ей всё равно никогда не хватало. И налетев на доктора Айзека, она даже не сразу поняла, что встреча, кажется, была не случайной.
Добрый день, Женечка. Как ваши успехи в фармакопее? заговорил он по-русски.
Женя почувствовала, что краснеет.
Осложнений никаких не было? и не понять, то ли спрашивает, то ли утверждает.
Смеющиеся глаза доктора помогли ей справиться с волнением.
Да, спасибо, добрый день, выпалила она всё сразу и светски добавила, ваши советы мне очень помогли.
Рад слышать, Женечка, рад за вас. И вот ещё что. Я старый человек, Женечка, одинокий. Мне и так хватает, а вам пригодится.
Из докторского саквояжа как бы сам собой появился аккуратный свёрток и как-то очень легко перелетел в её сумку и исчез под продуктами. Доктор проделал это с такой ловкостью и быстротой, какой Женя от него никак не ожидала.
Но но мне, право, неудобно
Неудобно, Женечка, сидя под столом, штаны, извините, через голову надевать. Я же один, Миша мой погиб, жена умерла, внуков нет. А сейчас всё так дорого, и хлопоты вам эти ни к чему. Только лишние разговоры пойдут. Так что всё нормально.
Женя оторопело хлопала глазами. О чём он говорит, какие хлопоты?! А доктор уже попрощался и удалился, озабоченно поглядывая на небо. Женя тоже посмотрела на быстро темнеющее небо, потом на часы и, ахнув, побежала на работу. А разговор с доктором ушёл куда-то вглубь. Дома она достанет, развернёт таинственный свёрток и уже тогда посмотрит и всё обдумает. А пока не до того. Успеть бы в контору до дождя. Утро было хорошее, и день солнечный, а сейчас пожалуйста! Вот-вот хлынет.