Ну, раз за мешок, повторил Грегори и усмехнулся одними губами. Тогда иди сюда.
Он пошёл, чувствуя босыми ступнями, как шипы сменяются гладкими бугорками. Хотя и на них за ночь намаешься. Сам лёг, закинул за голову вытянутые руки. Знакомо лязгнули замки, и Грегори ушёл, погасив свет. Пока ложился, он заметил лежащего на шипах индейца, но разглядеть толком не успел, и ждал, что, как закроется за Грегори дверь, тот опять завоет. А вой этот как наказание лишнее. Но индеец молчал, только быстро надсадно дышал. Дурак, от такого тело только больше дёргается. Он не выдержал.
Не трепыхайся, спокойно лежи.
Опытный? после долгого молчания спросили из темноты.
Тоже станешь, нехотя ответил он.
Раб?
Да.
И давно?
Вопрос удивил его только в первый момент. Ну, как всегда. Индеец значит, отработочный. Индеец-раб, так это после двух побегов.
С рождения. А ты?
Третий день.
Вот оно что, значит после второго побега. А это клеймо, порка, и ещё на шипы положили. Тройное наказание. Тут завоешь. Не кожей, голым мясом после порки на шипах лежать. То-то кровью пахнет.
А лежишь давно?
Не знаю. Наверно день. Сейчас ночь?
Да.
Он старался говорить одними губами, но тело всё равно отзывалось болью на каждое слово. И всё-таки он спросил.
Зачем срывался?
Чего?
Куда бежал-то?
Не знаю, индеец тяжело переводил дыхание после каждой фразы. Везли в грузовике поглядел опять десять лет и спрыгнул
И далеко ушёл?
Нет, не знаю голос индейца прервался то ли стоном, то ли всхлипом.
Больше он парня ни о чём не спрашивал. А хотел спросить о резервации. Врали о них разное. Молчали долго, он не то что заснул в пузырчатке не заснёшь, а как-то оцепенел. И начал разговор индеец.
Как это ты с рождения раб мать бежала, что ли?
Я питомничный. Не знаю родителей.
Ты же не негр они рабы а ты как?
Не знаю, он помолчал. Так вышло.
А здесь давно?
Четыре года вроде.
Ответил и сам удивился. Как он не заметил? Ему же тогда получается уже двадцать четыре, наверное. Ещё год, и ему из спальников прямо в Овраг, просроченный, на первой же сортировке
Ты кто здесь? донеслось из темноты.
Скотник.
Хорошо в тепле индеец говорил всё тише, но зависть, рабская зависть к чужому куску
Он усмехнулся этой зависти. А по коридору уже тяжёлые твёрдые шаги, и каждый шаг через пол бьёт по спине, по вытянутым напряжённым суставам. Звякнул замок, и вспыхнул ослепительный белый свет, заставивший его зажмуриться.
Вставай, на дойку опоздаешь.
Как всегда, после пузырчатки он двигался с трудом, и пинки Грегори подгоняли его всё чаще. Уходя, он так и не оглянулся на оставшегося лежать. Рабу только до себя, не до другого. А ему и своего хватает
Эркин рывком приподнялся на локтях, вслушиваясь в тишину, и снова рухнул в сон, в душную тёплую темноту
Из пузырчатки на работу. Хоть он уже давно работал один, но раньше так не уставал. И в рабской кухне, как и вчера, место рядом с ним пустовало. Никто не занимал место Зибо. Место второго скотника. Он ел, не чувствуя, что ест, зная одно: не поешь свалишься, свалишься в тот же Овраг угодишь. И когда Грегори зашёл в рабскую кухню, он как сидел и жевал, так и головы не повернул. Грегори чего-то там приказывал, его это не касается. И вдруг его кличка.
Угрюмый!
Да, сэр, встал он из-за стола, глядя на свою миску. Дали б доесть хоть. Вроде всё равно, а как подумал, что не дадут, так захотелось
Ты теперь один?
Да, сэр.
Малец будет с тобой. С завтра.
Твигги приглушенно охнула, схватилась рукой за рот. И все за столом притихли. Грегори оглядел их, усмехнулся краем глаза он приметил эту усмешку и вышел. И никто ничего не сказал. И он весь день крутился один. А вечером рухнул на нары в пустом закутке, уже ничего не соображая и ни о чём не думая. Зибо уже нет, он один. Впервые за столько лет. Не в пузырчатке, не наказанный. Он лёг ничком, уткнулся лицом в жёсткие шершавые руки, распластался на нарах. Как ходил, так и спал, только сапоги скидывал, чтоб ноги не попрели. И когда кто-то за плечо его тронул, не сразу понял, что это. Даже испугался: не Зибо ли вернулся из Оврага?
Кто?! Кто это?
Тихо, обжёг его горячий шёпот. Я это, Твигги.
Твигги? Он оттолкнул её и сел на нарах. В закутке темно, и в этой темноте еле различим блеск её глаз. Как же это она пробралась из барака в скотную, и ни один надзиратель её не застукал? Ловка баба! И чего ей не спится?
Твигги? Он оттолкнул её и сел на нарах. В закутке темно, и в этой темноте еле различим блеск её глаз. Как же это она пробралась из барака в скотную, и ни один надзиратель её не застукал? Ловка баба! И чего ей не спится?
Ты? Зачем?
Вот, держи.
Что-то жёсткое ткнулось ему в руку, и он машинально сжал пальцы.
Что это?
Хлеб. Ешь.
Зачем? тупо повторил он.
Третья бессонная ночь лишила его остатков сообразительности.
Ты ешь, ешь.
От Твигги пахло потом и мылом, и от неё, как от печки, шло ровное душное тепло. Он попытался отодвинуться, но в закутке слишком тесно, а Твигги нет, Прутиком она была очень давно. Он ничего ещё не понимал, а его челюсти перемалывали чёрствый крошащийся ломоть рабского хлеба.
Я ещё принесу. И постираю тебе.
Чего тебе от меня надо?
Твигги всхлипнула.
Сынка моего к тебе отправляют. Ты уж не неволь его.
Чего-чего? стало до него доходить. Это я буду надрываться, а он что?
Что ты, что ты, заторопилась Твигги. Он старательный, что скажешь всё сделает. Так дитё ж он, силёнок никаких. Кровиночка моя
Она заплакала. Он чувствовал, как сотрясается её тело, слышал всхлипывания. И молчал. Что он мог ей сказать?
Ты уж хоть к быку его не посылай, Угрюмый. И и ко мне его отпускай, ну, хоть иногда. А я с ним хлебца тебе передам или ещё чего. Ты только скажи ему, а я уж расстараюсь.
Наобещала. Он угрюмо дожёвывал хлеб. Будто она кладовкой командует и может что-то давать кому хочет и когда хочет.
Уйди, а, попросил он. Я после пузырчатки, мне и без тебя погано.
Уйду, сейчас уйду, ты не сердись, Угрюмый, я всё сделаю. Ты только только ты
Ну, чего заладила? Договаривай и выметайся.
Ты ты ведь спальником был, она остановилась, и он ждал, чувствуя, как леденеет, наливается холодной тяжестью лицо, а она уже продолжала, если приспичит тебе, не трогай моего, ну, прошу тебя. Я помогу, уговорю кого, ну сама я ещё могу, Угрюмый
Уйди, тихо сказал он.
И его сил только и хватало сейчас, чтоб не ударить её. Она поняла и с удивительной для её толщины ловкостью бесшумно исчезла. А он как сидел, так и повалился на нары и бил, бил кулаками по гладким отполированным телами рабов доскам, не чувствуя боли, пока не обессилел и заснул
Утро было пасмурным. Эркин проснулся, как только встала Женя. Полежал, пока она одевалась, а когда она ушла на кухню, откинул одеяло и сел на постели. На стуле у кровати лежали его штаны и рубашка. Он оделся, посидел ещё на краю кровати и осторожно встал. В сером утреннем полумраке пошёл на кухню. Женя возилась у плиты. Оглянулась на стук двери и улыбнулась.
Доброе утро. Ну, как ты?
Доброе утро, он улыбнулся в ответ. Хорошо. Совсем хорошо.
От огня сумрак в кухне не серый, а тёплый красноватый. И от запаха еды сладко щемило под ложечкой.
Пойду Алиску будить, ты пригляди за плитой, ладно?
Он кивнул, и она пробежала в комнату. Эркин подошёл к плите и приоткрыл топку. Та-ак, она бы ещё полбревна заложила. Осмотрел прислонённые к плите сбоку поленья. Крупно колоты, под большую топку. В имении мельче кололи. Но он нащеплет лучины, было бы чем. А пока он взял пару поленьев потоньше и подложил их. Зибо, покойник, спасибо ему, многому выучил.
Эркин.
Он оторвался от огня, обернулся к ней.
Я ж к плите не подойду.
Он захлопнул дверцу и отошёл к окну. Алиса, сопя и фыркая, умывалась у рукомойника. Женя, быстро переставляя кастрюли и не оборачиваясь, командовала.
Алиса, про шею не забудь. Вытирайся и марш к столу. Эркин, руки вымой и туда же. Давай-давай, у меня времени в обрез.
Он послушно обмыл руки, хотя запачкать их никак не мог, и пошёл в комнату.
И не сразу понял, что изменилось. Кровать застелена, стол накрыт. Он ещё раз взглядом пересчитал чашки. Три. Она что же Алиса уже сидела за столом и крутила, играя, свою чашку. А Эркин стоял и оторопело смотрел на стол. Три чашки, три тарелки, три ложки, большая тарелка с нарезанным хлебом, сахарница.
И долго ты будешь стоять? Женя поставила на стол низкий и широкий кофейник. Молоко кончилось, будем чай пить, и опять убежала.
Ага, радостно согласилась Алиса.
«Значит, это чайник», зачем-то подумал Эркин.
Женя принесла кастрюлю с кашей. Разлила чай, разложила кашу, а он никак не мог выйти из столбняка. И Жене пришлось почти силой усадить его за стол.
Ешь.
Он несмело, неловко взял ложку.