Михаил Сергеев
THE СOLISEUM. Роман. Часть II
Осень. Ветер лениво трогает желтые листья, удивляясь суете их новой расцветки. Поворачивает, вглядывается и с ухмылкой крадет. Только он, непоседливый и старый, набегая по вечерам с гор, ворошит прелые запахи гаснущего дня.
Вечер. Гостиницы «Лондон» в Ялте давно нет. Нет и роскошной лестницы с террасой над массандровским пляжем. Здание сгорело, и четверть века «самостийности» не сподобилось укрыть остов даже тканью. Не сыскали полотна́ всё ушло на полотнища. Однако, по-прежнему нависая над узеньким тротуаром, закопченные стены и балконы разговаривают, жалуясь по вечерам тому же ветру новому хозяину развалин. Близкому стенам, хотя и переменчивому, но по-своему верному: не предаст, не бросит, не оставит. А покидая, вернется.
Тихо. Ветер укладывает свои вздохи меж проулков и почти засыпает. Не видя, как вместе со стенами и прелым запахом тонут в пустоте потерянного времени надежды забытого романтика. Уже седьмой десяток лет.
Неизменным же осталось только море. Не успела дотянуться до него беда. Оно помнит всё. Свидетель, которого нельзя допросить, напоминает о себе глухим рокотом каждый день, как и наследие четвертовластья пустыми окнами, порубленными парками, забытой историей.
Спасибо.
Жан Патрик Модиано кивнул мужчине рядом и вздохнул. Терраса тоже. Роскошная лестница поняла, что вернув былое, он прощается и с нею.
Александр Грин1 поежился. Рука писателя коснулась балюстрады. Слева вид на помянутый пляж, пустынный в это время, где набегающие волны, лениво ворча, стягивают с «хозяина», словно дань, мелкую гальку. Справа длинный мол осиротевшего порта.
«Какое странное созвучие подумалось великому томильцу, «стихия» и «самостийность». Что притянуло сюда последнее? Что пронеслось по этим чуждым ей широтам? Как случилось их совпадение? Какое чудовище повергло платаны в грусть? И где же, наконец, «алые паруса»2, в ожидании которых замерла Россия?» Он глубоко вдохнул. Соленые отголоски прибоя шепнули: пора.
Пора, Александр Степанович.
Мужчина обернулся. За спиной стоял Куприн3 в белой летней шляпе и такого же цвета костюме, скрывая руку в кармане брюк.
Грусть? Опять? он вопросительно смотрел на друга. Поделитесь ею с Шаляпиным тот потерял деньги в Азово-Каспийском банке, во-о-он там, и указал на помпезную набережную вдали за причалами. Видите первое здание от памятника?
Не забогатели большевики от его денег. Видимо, не впрок. Как и мои рукописи.
По-прежнему не печатают? брови под белой шляпой чуть поднялась.
Думаю, пожизненно, первый пожал плечами.
Знакомо, шляпа сочувственно качнулась, проплывая на террасу. Её хозяин закрыл глаза и, наслаждаясь, втянул морской воздух: Да по заливу в Балаклаве уже стелется запах жареной кефали. Помните?
Оба с минуту стояли молча.
Я прочитал записку. Желали угостить хересом? Куприн улыбнулся.
Угадали, Александр Иванович, знакомый погладил усы. Хорошо бы
Под лай собаки на Луну? Как пехотные офицеры? Из моих книг?
Увы ныне модно на Кремль, Грин усмехнулся. И персонажи поменялись. Вон, поляки даже в массы бросили: «Затявкаем до́ смерти». Да разве можно? До смерти? писатель вздохнул. И Шопен не помог. Пьянит тоска по величию. Лучше бы вино.
Ищем среди лающих компанию? Или поклонников муз? Куприн притворно удивился. Неласковы к соседям, дружище.
Отчего же? В каждой немецком доме испокон века стоял рояль.
Куприн рассмеялся:
Ай да молодчина! Пригвоздил мосек. Испокон?.. говоришь? А мы-то, бессловесные, что ли? Ответить? Прихлопнуть кулачищем?
Мы великая страна. Нас трудно рассердить.
Вроде первым не дорожили? Куприн погрустнел. А вот с человеком у них, верно, сложновато. Диоген-то в Европе залез в бочку!.. и воодушевленный каламбуром воскликнул: А вот за нас, дружище, за державу мои пехотные бы выпили всегда! Не инструмент, тоска-то по величию, а вино не поиска ее. Оно рентген способ узнавания соседа. И здесь уж точно испокон века! Сам Владимир-Креститель говаривал: без «мёда» «не можно на Руси». Напрасны стих и дол, и парадигма.
Что-то не припомню парадигму-то друг вздохнул. Парадигма всегда верная и всегда последняя. Из утопленных нами.
Ну что ты будешь с ним делать! Куприн всплеснул руками. Из утопленных! Нами! Пьяными матросиками! С большевичками! Или про́питая в Беловежской пуще. Креститель головы за такое рубил!
Так то ж наши, наши головы
Куприн вдруг прищурился и лукаво глянул на соседа:
Догадываюсь, получили похоронные от власти?
Получил. Две сотни.
Не жалко? Ведь впереди три месяца4?
Власть-то? Нет. Жалко жену.
Да жена-то у нас одна. Литература. Гляньте на страницы обветшали, как и стены, взгляд лениво скользнул по карнизу. Ми́нули времена, а ничего не поменялось, не родилось за «Тихим Доном»5. Кругом, как и прежде только «Живые и мертвые»6. Здесь вы правы, дружище. Куприн вздохнул и задумчиво повторил:
Значит, не печатают
Да и не читают.
Само собой, если не печатают.
А я бы поделил вину с женой, Грин тоже вздохнул. Ведь и через сотню лет, будет ее жаль.
Вину? Или вино? Не-е-т, с женой надо делить не то! Друг похлопал романтика по плечу. А вино я бы всегда нашел с кем, белая шляпа весело колыхнулась. Как сегодня. И прищурил один глаз.
Посмотрите, Грин указал на море: Какое удивительное видение. Осталось перекинуть трапы.
Собеседник повернул голову.
Гигантские остовы кораблей, выступая один за другим, словно укоряя друзей в «слепоте», предлагали взору «желающих испить». Чашу. Замершие толпы людей, в шинелях и бурках, мундирах без погон и портупей, смотрели куда-то поверх развалин, пытаясь разглядеть на берегу своих детей, которых не сумели защитить. Детей, что выстоят, сохранят и возведут. Не благодаря, а вопреки лозунгам и парадигмам.
Молчанием заполненные палубы следовали мимо, покидая акваторию порта. Угрюмый мол и одинокий маяк-сосед провожали тысячи глаз по-своему: один стоном прибоя, другой жалобными криками фонаря, словно умоляя не оставлять здесь, не бросать, как и своих лошадей, тонущих одна за другой. Тонущих с диким ржанием, не понимая, почему их бросают. Как и век спустя, не смогут понять, зачем предают свою землю уже новые потомки, забывая, что «чуден Днепр» только «при тихой погоде». И только для братьев. А не пришельцам с Одера или Потомака, где приятней выстриженная трава раскорчеванных дубрав.
Но земля та станет обетованной. Видя помрачение сынов, она соберется, поднатужится и вытерпит горе и беды, сбережет надежду, пробудит веру и слезы радости. В этом «взвале», в этих ревущих водоворотах, столь необходимых по тому обету, как и прежде, вынесет она Русь из лихих переломов, времен и потрясений. Оставаясь землею, которую знал весь мир. Обителью с поразительной душой, поручнями и штурвалами, за которые никто в мире не хотел браться. Только ее дети могли сохранить правду мира, ту, единственную. Укрывая и молясь.
Говорите, трапы? Куприн продолжал всматриваться в дымку.
Один, вроде, сыскался.
Крым? Пожалуй, маловато. Надобно повсеместное наведение мостов. От Балтики до Тихого океана. Или не узрели еще нужды? А этот первый? Кто сплотничал?
Новый губернатор. Аксенов.7Герой нашего времени.
Не слыхал. Может нового времени?
Нашего, Александр Иванович, нашего времени. Нет его нового-то. Одинаковы. Алые паруса во всяком сыщутся. И времени, и человеке. Одно слово-то и поменяли за триста лет.
Какое?
У графа Потемкина: «Плюнь, матушка, на Запад, присоединяй Крым, и потомки тебя прославят». Екатерина-то колебалась.
А-а-а! Поменяли на «батюшку»? догадался Куприн и по-доброму кивнул: А кому он так сказал?
Путину.
Достучался? Возможно ли?
Литературе всё возможно. Кстати, малоизвестный факт пока Миронов8 не объявил на всю Россию, что не оставим Крым в беде все молчали. Между прочим, бывший десантник шесть наградных пистолетов.
Выходит, по наградам и дела? Куприн был весел. Выходит, херес за первый большой мост? Чтоб не последний! На Хортицу, дружище? Там встретим братьев за одним столом?
А вы оптимист, батенька. Вот так и сразу? Лет десять дайте.
Да ради встречи подожду и боле! Но, херес
Однако закончить не успел: в распахнутых дверях с неуместным в такую минуту шумом появился незнакомец. Жестикулируя, он что-то громко объяснял месту, где прежде стоял швейцар. Лысый мужчина среднего роста с кипой страниц в руке, заметив внимание друзей, поправил очки и, будто сомневаясь в поступке, неуверенно шагнул вперед.
Разрешите сэкономить ваши деньги, господа.
Тень смущения пробежала по его лицу.
Мне тоже жалко жену, незнакомец улыбался Грину. Позвольте и с вами согласиться, Александр Иванович он кивнул соседу.