Батя, вы где?
Бегом к нам!
Может, это наши?
Я тебе дам сейчас крапивой по заднице! Будут тебе «наши»!
Ребята побежали, в несколько шагов оказавшись в овражке. Самолёт продолжал кружить, словно выискивая цель поважнее и посерьёзнее, чем эти убогие домишки и недостроенный коровник вблизи малеевского леса. Но Петька с глупой надеждой в глазах продолжал пялиться в кусок неба между ветками рослых ив, всё ещё жаждав разглядеть родные красные звезды на крыльях и фюзеляже. А самолёт вновь развернулся и, со свистом рассекая воздух вдоль речушки, над улочкой, принялся нещадно палить из всех пулемётов.
Вся семья, и стар и млад, лежала в вершинке, ниже двора, около летней кухни, на прогретой земле, ткнувшись лицами в траву, облетевшую листву и вдыхая тяжкий дух недавно скошенной сныти. Всё это нежданное, непривычное да вместе с неслыханной ранее пальбой подняло в людях полузабытый младенческий животный страх, заставляя нещадно колотиться сердца. Ко второму проходу беспощадной крылатой машины над деревней малыши были уже чуть живые от боязни, да и старшие находились в полуобмороке.
С минуту назад что-то грозное, не знающее пощады, садануло в ближнюю ветлу, как бы жаждая крупповской сталью распороть морщинистый ствол, обильно осыпав вокруг скошенные ветки и листву. Повторный обстрел, к счастью, оказался последним. Поворотив винтами на север, «юнкерс» понёсся в сторону Волохово, всё ещё храня в своих нерастраченных боезапасах скорую лютую смерть.
Семья Василия отряхнулась от пыли и мусора и выкарабкалась из-под спасительного откоса.
Вот гад! Чую, я не успею доделать потолок в новой избе. Что там Гришка-то наш в письме накарябал? спросил муж.
Петь, принеси-ка сюда весточку от дяди Григория.
Петька закивал вихрастой головой и в несколько шагов оказался в избе. Он живо воротился, размахивая из стороны в сторону солдатским письмецом на серой бумаге.
Погоди мотать-то, а то потеряешь, сорванец. Лучше скорее читай.
Старший сын с важностью сельского активиста развернул солдатский треугольник и с выражением прочитал:
Значит так: «Дорогие мои Василий и Анастасия, шлю вам письмо из Красной Армии. У меня всё нормально, нахожусь в лагерях, где командиры нас готовят к грядущим боям с неприятелем. В бою пока не был, но скоро выступаем. Надеюсь, что ещё вам напишу. Настя, если случайно будет подходить близко проклятый немец, то устройте с ребятнёй убежище такого вида: длина 4,5 метра, ширина сверху 1,75 метра, снизу 1,25 метра, и глубина 1,5 метра, и настлать потолок из брёвен, что остались после постройки избы, а с одного конца оставить проход. С большим приветом, красноармеец Григорий».
Молодец, Гриша! Петька, хорош сегодня шкодить, сходи-ка лучше за лопатами.
А как же рыбалка, да ещё хотели на омут за раками смотаться?
Будут тебе раки, а пока копать пошли. Я тебе ещё все свои уловистые места покажу, будете с ухой.
И меня возьмите, обняв отца за ногу, загундосил Мишка.
Пошли, будешь нам помогать.
Самолёт не вернулся. Покружив над Волоховым и Пироговым и дав несколько очередей по крытым дранкой крышам, он унёсся дальше на восток, в сторону Каширы.
На рассвете в окно постучали, приспел сосед Чернов.
Василий, ты тут?
А где мне быть-то. Заходи в дом, дай только порты натяну.
Собирайся, тут пришли из Волохова, из сельсовета, скликают всех мужиков у дома Костетских.
А что стряслось-то?
Говорят, завтра пойдём в Серпухов.
Зачем?
Так всеобщая мобилизация. Ты на радостях, что вернулся, позабыл про войну?
Так коммунисты талдычили сколько лет, что, мол, война если случится, то будет малой кровью да на вражьей земле.
Что теперь говорить-то, Василий Андреевич, пошли, время идёт.
Теперь понятно, выхожу. Сообща пойдём.
Василий воротился где-то через полчаса, поставив закорючку за вручённую повестку о призыве, и молча выслушал инструктаж. Он грузно, как-то по-стариковски опустился на лавку около печи, навалившись всем телом на неё. Настёна топила печь. Дети ещё спали на полатях. Младший, раскинувшись, сопел в люльке, подвешенной к потолку около их кровати. Она выглянула из кухни:
Вась, испачкаешься в побелке, отодвинься от печки. Пиджак только выстирала, и так руки ноют от стирки. Скажи, что там было-то, не молчи.
Ухожу я, мать
Её как наточенным ножом полоснуло словечко «мать»: никогда он её так не называл, хотя у них уже в избе пятеро детишек.
Куда? спросила жена и тут же пожалела о заданном вопросе.
Да на проклятую войну.
Анастасии до солёных слёз захотелось шваркнуть из рук на пол ухват и истошно заголосить на всю деревню Но не швырнула, лишь, задёрнув кухонную занавеску, спросила:
Когда?
Уже завтра идти в Волохово, и после всем гуртом погонят прямо в Серпухов, ну а там будет видно.
У супруги за перегородкой только и вырвалось-то:
О Господи!
Не голоси, а то детей поднимешь, пусть ещё поспят. Пойду во двор, займусь делами.
Постой, может, стол к вечеру накроем, родню позовём Белкиных, Черновых.
Некого звать, Настя, все сами столы накрывают: поутру все мужики, кому от роду девятнадцать и больше, уходят.
Как все? А кто ж в колхозе-то останется хлеб растить-то бабы, да девки, да Петька наш с пацанами? Мы с голоду опухнем, да и солдат-то чем тогда кормить-то камнями, а боле нечем?
Выходит, мать, так и есть. Кто их знает, о чём эти наркомы в Кремле думают-то.
Да в германскую войну3 такого не бывало, хоть убей. Вспомни, Василий Андреевич.
Да помню, чай, не дурень. Токмо, Настёна, позабудь навечно те времена. Ты, слепая, забыла, вон мужики болтают: нынче, кто в плен угодил, тот лютый изменщик и злоумышленник, могут и к стенке поставить. Ну а тогда отродясь такого не водилось. Да и единого сына у родителей не забирали, но что теперь вспоминать-то?
Василий вышел из избы рассвело, над речкой ещё держался лёгкий туман и, как был, в парадном убранстве, принялся остругивать последние брёвна для потолка в новую половину избы.
Вскоре, как по команде, пробудились дети. Утренний гомон мать оборвала словами: «Не шумите, отец уходит на фронт». Старшие умолкли и весь день крутились около родителей, изредка боязливо заглядывая в серые глаза отца. Младшая ребятня Сашка и Мишка тоже утихли, но не от слов, брошенных матерью, или спутанных речей старшего брата, нет. Они как будто почуяли в августовской атмосфере что-то опасное, как бывает перед летней грозой, вроде и небо голубое, и ветра нет, а уже ведаешь, что скоро грянет.
К вечеру Василий с женой и старшими детьми, упираясь, изо всех сил затащили верёвками проклятый брус на чердак и разложили на приготовленные загодя потолочные лаги. Но прибить их всё же хозяин не поспел: стемнело и пришло время собираться в скорбный путь.
Они поужинали, отхлебнув рюмку горькой из поллитровки, загодя припасённой для зимних праздников. А в пять часов утра, с первыми петухами, вся деревня от мала до велика вышла провожать своих мужиков. Кто-то молчал, кто-то плакал. Детишки с сонными глазами вытягивали шеи, глядя на отцов и старших братьев. В последний раз обнявшись с родными, толпа рекрутов с вещмешками и самодельными чемоданами пешком двинулась в сторону Волохова.
* * *
Мобилизованных в столицу на строительство оборонительных укреплений доставили в вагонах до станции «Можайск» Московской железной дороги, а дальше разношёрстная колонна студентов, преподавателей, примкнувших к ним колхозников из-под Наро-Фоминска двинулась пешком. На выделенных районным исполкомом подводах везли вещи. В городе ещё пахло мирным базаром и сеном, курами и дымком от самоваров вечным спутником пахучего чая, но здесь, среди полей и тёмных лесов, всякий дух цивилизации испарялся, словно и не обитал тут человек с давних пор, лишь изредка меняя язык да веру.
Денёк выдался пасмурный так себе. Такая непогода ежегодно выдаётся в Центральной России в самом конце июля, либо в начале августа, когда после духоты и нестерпимого для коренных северян зноя макушки лета, пекло рассыпается, будто от сглаза лесной ведуньи, словно огненное колесо непривычного жара наскочило на невидимую преграду. Но старожилы с прогретой солнцем завалинки подскажут, что именно в такие деньки полярные ветры без всякого спроса врываются на континент. Оттого было пасмурно, иногда шёл мелкий моросящий дождь, или в лицо дул встречный ветер. Люди шли молча, опустив головы. Поначалу весельчаки принимались звонкими голосами распевать какие-то бравурные песни, даже пару раз запевалы затягивали:
Если завтра война, если враг нападёт,
Если тёмная сила нагрянет,
Как один человек, весь советский народ,
За свободную Родину встанет
Но жизнерадостного задора штатных запевал в колонне как-то, пусть и малодушно, но всё же не поддержали, и теперь лишь время от времени то тут, то там изредка раздавалась громкая болтовня или смех учащихся, но и он вскоре сам собою умолкал, и вновь в ушах звучала тяжёлая поступь тысяч людей. Но все понимали, чуяли собственной печёнкой, что стержневой вопрос последних дней расплескался повсюду блеклым осенним туманом да навязчиво звучал в устах, распознавался в хмурых бровях и в истомлённых глазах. Даже порой чудилось, будто вся неизъяснимая человеческая сущность, сотворённая бездушной природой, то ли неведомым Богом, проклинаемым советской властью, и отрицаемым бесчеловечной эволюцией, а то ли той самой новой троицей в лице Карла Маркса, Владимира Ленина и Иосифа Сталина, так восхваляемой учёными и политиками, безмолвно вопрошала перед чёрными очами грядущей неизбежности: «Доколе будем отступать? Сдадут ли Москву?»