Приходил потом извозчик жаловаться к отцу ректору. «Так мол и так, объегорили меня, Ваше Высокопреподобие, шалопаи-бурсаки, а у меня трое по лавкам». Протоиерей Алипий от греха подальше заплатил горемычному из своего кармана. На том дело и замялось.
Здесь отец Пётр вздыхал в сокрушении сердца, молчал недолго и продолжал.
Где-то неделю спустя после мятежа мы, четверо друзей, перешёптывались в тёмном углу.
Тише! Инспектор рядом!
Послышались крадущиеся шаги. Инспектор прошёл мимо.
Пошли! тенями скользнули к забору, окружавшему семинарию. Здесь, сбросив ненавистные подрясники, накинули припрятанные заранее пиджаки. Модно постриженные головы украсили залихватскими картузами. Никем не замеченные, перевалили через забор и направились в город.
Полчаса всего прошло, а уже в неверном свете чадящих керосинок, половой, сбиваясь с ног, таскал казёнку и закуску к дальнему столу. Там, в тёмном углу, пировали мы, четверо заговорщиков.
Э-эх! Маловато водочки-то! долговязый и худой Матвей, шумно отрыгнув, протягивает пальцы-клещи за квашеной капустой. Белёсые нити закуски повисают на каштановой бородке седыми прядями.
Довольно будет, Дон Кихот! Иван, вспотев от обильной еды и питья, широкопалой ладонью растирает и без того багровый затылок. Секунда и стакан водки исчезает в разверстой пасти.
Иван, хватит жрать! поправив непослушную прядь смоляных волос (всё на глаза сползала), я откладываю в сторону брошюрку. Иван, подхватив книжицу, читает вслух название:
«Тезисы о Фейербахе». Карл Маркс. Никак, Павлуша, социалистом стал?
Не твоего ума дело! Давайте обсудим задачи. Первая ректор озверел. Надо бы его проучить!
Может подлить ему свиного бульону в суп на Страстной? предложил Семён.
Мелко. Надо мыслить масштабнее! я наклоняюсь к столу и шепчу. Предлагаю его зарубить.
Что ты, Павел! Белены объелся? Иван отшатывается от меня так резко, будто чёрта узрел. Как можно грех ведь!
Слаба-а-ак! отхлёбываю водки из гранёного стакана. По мне, так в самый раз! Подкараулить и раскроить черепушку, ребро ладони бьёт по столешнице. Будет знать, как в карцер сажать на хлеб да воду!
Окстись, брат! Непременно сыск учинят. А это, Павле, каторгой пахнет! Семён отодвигается от меня подальше, в густую тень.
А-а-а! Трусы. Что с вами разговаривать! зеваю и тянусь за книжечкой. «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Именно так! Перестроить всё, что окружает нас, добиться лучшего, справедливого устройства общества!
Всё-таки социалист! Матвей ощеривается в улыбке. Вот если ректор узнает, веселья будет!
А откуда он узнает, Дон Кихот? Уж, не от тебя ли? колю дружка взглядом, желваки взбугривают скулы.
Что ты! отшатывается сосед Увидит, кто или услышит, выгонят с треском!
Бог не выдаст, свинья не съест! хлопнув соседа по острому плечу, встаю. Пошли к девкам завалимся, философы!
Глава 5
Обычно на этом месте истории отец Павел замолкал, и никакими уговорами из него нельзя было вытянуть дальнейший ход событий. Восстановить деяния весны девятьсот пятого мне помог отец Пётр.
Пойдём же и мы, мой читатель, почти на сто лет назад, в старый корпус Н-ской семинарии.
У четвероклассников сегодня экзамен по истории Церкви. В классе холодно: в некоторых окнах вместо стёкол фанера. В комнате стоит мерный гул: кто зубрит учебник, кто болтает с соседом. Чтобы согреться, семинаристы «жмут масло», едва не переворачивая парты.
Класс, встать!
И-испол-ла эти, де-е-спота! дружно звучат годами натаскивания отшлифованные тенора, взрёвывают басы, между ними встревают альты. Отец ректор требует, чтобы встречали его по архиерейскому чину.
В дверь боком, с трудом втянув обтянутый шёлковой рясой глобус живота, протискивается отец Алипий. Взгляд ректора оббегает притихший класс. Уголки пунцовых, будто измазанных вишнёвым соком губ растягивает сытая улыбка. После минутной возни в бездонных карманах, на свет Божий явиляются большущие, в пол-лица, очки. Усевшись, отец Алипий взмахивает рукой садитесь!
Хлопают крышки парт. Со стуком на стол преподавателя кладётся журнал посещений.
Проверим все ли пришли? Гнилев?
Отзывается Сергий Гилев из дальнего угла:
В дверь боком, с трудом втянув обтянутый шёлковой рясой глобус живота, протискивается отец Алипий. Взгляд ректора оббегает притихший класс. Уголки пунцовых, будто измазанных вишнёвым соком губ растягивает сытая улыбка. После минутной возни в бездонных карманах, на свет Божий явиляются большущие, в пол-лица, очки. Усевшись, отец Алипий взмахивает рукой садитесь!
Хлопают крышки парт. Со стуком на стол преподавателя кладётся журнал посещений.
Проверим все ли пришли? Гнилев?
Отзывается Сергий Гилев из дальнего угла:
Есть!
Сучкин?
Откликается Иван Сучков.
И так, изменяя «Рыков» на «Рыгов», «Пахомов» на «Пахабнов», смиряет отец Алипий семинаристов уже четвёртый год. Молчат ребята, только желваки на скулах поигрывают да кулаки до хруста сжимаются. Отец ректор и рад: заплывшие от жира глазки поблёскивают, складочки на подбородке подпрыгивают в такт смешку, переходящему в свист: «С-с-с-с! Эк я вас, братцы!»
Наконец-то мучительная перекличка завершена.
Ну-с, братия, приступим!
Позёвывая, слушает отец Алипий чушь, что несут семинаристы. В голове ректора тяжёлые, словно булыжники, ворочаются воспоминания о недавно отшумевшей Масленице. «Славное получилось гуляние! С румяными блинами, с нежной икоркой. А холодная водочка в бокальчиках изо льда? Э-э-х!»
Ты, отец Алипий демократичен и ко всем, кроме Владыки, обращается на «ты», подучил бы получше даты Вселенских Соборов. Ступай, ересиарх! Воскресенский, Пётр, давай сюда!
Слегка придерживая левой рукой челюсть, клацающую от волнения, Пётр бредёт к столу.
Будь добр, любезный, поведай нам о ересях первых веков христианства, ректор вколачивает сардельки пальцев в столешницу, от скуки рассматривает отполированные ногти.
Маркониты, гностики, евкониты, манихеи, справившись с волнением, выдыхает ответ Пётр.
Ну, и в чём суть ереси марконитов? слегка поворачивает поросячье рыльце к экзаменуемому отец ректор.
Согласно учению марконитов, тысячелетнее царство Христа уже свершилось. Ересиарх Марконий учил своих последователей, что им нельзя вовлекаться в деятельность органов власти, что необходимо проводить время жизни только в молитве и посте.
Неплохо! отец ректор аж потеет от удовольствия. «В кои веки услышишь толковый ответ!»
Подтягивает отец Алипий поближе учебник Евграфа Смирнова, листает. В классе притихли ждут, как Воскресенский вывернется.
Ну, а про гностиков что поведаешь?
Внятно и чётко излагает Пётр суть учения.
Смышлёный вьюнош! Светлая голова. Быть тебе митрополитом! напутствует отличника отец ректор.
После экзамена Пётр почти бегом покидает класс. Уединиться, побыть наедине с Богом вот чего жаждет душа, а не пустой похвалы. Святые отцы призывали уклоняться от мирской славы, более желать чести у Бога, нежели у людей.
Пётр входит в семинарский храм. Со стен строго глядят апостолы и святые. Потрескивают, сгорая, свечи. Фрески на своде храма и колоннах оживают в колеблющемся свете: сверху, прямо в сердце Петру, смотрит Спаситель, Богоматерь ласково глядит на юношу. Тёплый дух идёт от пламенеющих свечей, пахнет ладаном всё зовёт к молитве. Мир горний, лежащий бесконечно далеко и одновременно неизмеримо близко, окутывает юношу.
Царице моя преблагая, надеждо моя, Богородице! Зриши мою беду, зриши мою скорбь! слова молитвы текут как ручей, на сердце становится тепло, уходит прочь тоска.
Последнее время Пётр удалялся подальше от шумных товарищей. Уже месяц при первой же возможности торопится открыть томик «Аскетических опытов» епископа Игнатия Брянчанинова, а там и о монашеском делании, и об Иисусовой молитве.
Само-то слово «молитва» пронизывает всю жизнь семинариста. «Строем на утреннюю молитву!», перед едой «Христе Боже, благослови ястие и питие рабом твоим!». Но всё это казённо, обязательно, без пламени в сердце пустое бубнение потерявших высокий смысл слов. Почти все, даже преподаватели, крестятся так, будто мух отгоняют.
У святителя речь идёт совсем о другом: о молитве внутренней, возжигающей ум и сердце и возносящей делателя до высот горних. И хоть не советовал епископ идти путём «умнаго делания» в одиночку, без должного руководства, но где найдёшь в наш век духоносных старцев? Вот и у преподобного Серафима из Сарова кроме Господа наставников не было.
Под лестницей, рядом с оранжереей, есть крохотная комнатка для садового инвентаря. Её и облюбовал Пётр для практики «внутренней молитвы». Поначалу шло трудно: стоило отсчитать десять зёрнышек на чётках, десять раз повторить: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя!», как что-то отвлекало от сосредоточения, уводило в мир грёз. Мечталось семинаристу Петру Воскресенскому, как служению Божиему посвящённая жизнь приведёт его к тем чудесам, кои описаны в житиях святых подвижников и старцев.