Под лестницей, рядом с оранжереей, есть крохотная комнатка для садового инвентаря. Её и облюбовал Пётр для практики «внутренней молитвы». Поначалу шло трудно: стоило отсчитать десять зёрнышек на чётках, десять раз повторить: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя!», как что-то отвлекало от сосредоточения, уводило в мир грёз. Мечталось семинаристу Петру Воскресенскому, как служению Божиему посвящённая жизнь приведёт его к тем чудесам, кои описаны в житиях святых подвижников и старцев.
Пётр встряхивает головой, отгоняя видения грядущей славы. Бесшумный вдох: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божиий!» и на выдохе: «Помилуй мя, грешного!» Два круга чёток пройдены. «Кажется или действительно потеплело в сердце?»
«Нужно вернуться к молитве!» И снова вдох и на выдохе: «Помилуй мя, грешного!» Вновь незадача: только отсчитаешь двадцать зёрнышек на чётках, как тяжелеют веки, голова начинает клониться на грудь. Какая уж тут молитва! Воспоминания и мечты роем кружатся в голове. Приходится начинать всё сызнова.
Пётр уже погружается в молитву, когда его отвлёкает необычный звук. Лёгкий ветерок колышет пламя свечи: в комнатку кто-то протискивается боком. Вошедший высок, черноволос и чем-то знаком. Он поворачивается к Петру Павел! Взгляды братьев пересекаются. Несколько секунд они смотрят друг на друга. Затем Павел медленно подносит палец к губам тихо, мол, и чиркает ладонью себя по горлу.
Томительно ползут, кажущиеся часами, секунды. У Петра пересыхает в горле. «Что делать?» Вдруг совсем рядом слышится негромкий напев: «Богоро-о-дице Дево, ра-а-адуйся!». Ректор, идя в «сад эдемский», всегда мурлычит эту молитву. Шаги отца Алипия стихают в оранжерее. Павел, задышав часто и шумно, шагает из полутьмы на свет, в его руке взблескивает топор.
Через мгновение из оранжереи слышится крик. Мимо закутка пробегает Павел и всё стихает.
Глава 6
Была у отца ректора слабость цветы. Какие только диковинки не произрастали в его личной оранжерее! Даже орхидеи матово белели под стеклянной крышей.
Утро отец Алипий начинал с посещения стеклянного дворца. Походит меж грядок где листок поправит, где леечкой спрыснет подувядший цветочек, где просто постоит, полюбуется на красоту ненаглядную. Потом вздохнёт, промолвит: «Смотрите крин сельных, како растут! Не пашут, не сеют», и пойдёт обход семинарии совершать.
Тем утром всё шло, как обычно. Прогулялся ректор по «саду эдемскому», вздохнул и готовился уже выходить, но не успел, сердешный что-то чёрное мелькнуло за его спиной. Краем глаза заметил страдалец, что был это, похоже, семинарист, хотел спросить, что делает незваный гость в оранжерее, но времени ему не дали. Свистнул топор, и потемнело в глазах ректора. От удара страшной силы проломилась бы голова настоятеля, но Бог уберёг скользнуло лезвие по клобуку (вот уж воистину «шлем спасения»! ), содрало кусок кожи, вонзилось в ключицу и там застряло. Убивец подумал, что мёртв отец ректор и убежал, бросив топор.
На счастье, как раз мимо инспектор Рысев проходил, кликнул семинаристов, те слетали за доктором. Перенесли мученика в квартиру. Доктор, аккуратно топор вынув, кровь остановил да наложил тугую повязку. «Через неделю, Ваше Высокопреподобие, будете как огурчик!»
Наутро по семинарии пополз слух: в кабинете ректора сидит ужасный следователь по особо важным делам и допытывается, не слышал ли кто чего. И уже сторонятся друг друга вчерашние приятели, смолкают доверительные беседы в укромных уголках, только шепоток ползёт по бурсе: Гилева вызвали, Сучков пошёл. Петра в тот день не тронули.
Ночью он долго не мог уснуть, ворочался и вздыхал так шумно, что сосед, Витька Рыков, спросонья пробормотал:
Петька, дай поспать, ради Бога!
Хорошо, хорошо, накрылся подушкой и попытался задремать. Но сон не приходил, тело требовало движения. Скрипнув дверью, Пётр вышел из спальни. За окном висела полная луна. Острые тени от рамы резали пол на вытянутые прямоугольники. Попытался ходить, но половицы скрипучие, можно всю семинарию разбудить. Так и сидел возле дортуара, перебирал чётки, молился: «Господи, вразуми!!! Как поступить: по совести или по-братски?!» Ответа не было.
Скрипнула дверь. В коридор, протирая глаза, вышел из соседней спальни здоровяк Сучков.
Воскресенский, чёрт! Напугал. Подумал, привидение завелось. Чего не спишь?
Да так, не спится.
Ну, ладно, поскрёб в затылке. Дело твоё. Схожу до ветру.
Томительно ползут минуты, складываясь в часы. За окнами спален уже сереет, когда Пётр, не раздеваясь, валится на кровать.
Мгновение пролетело, а уже теребят, уши крутят.
Вставай, Воскресенский! К службе пора.
Вот и гулкая пустота семинарского храма. На распевке отец Онуфрий особенно зол, подзатыльники так и сыплются на стриженые затылки.
Вам, дьяволята, в аду грешников мучить завыванием, а не в храме Божьем петь! А ну, пробудились! Басы подналегли совсем не слышно.
На «блаженствах» просыпаются братчики: тенора уносятся «горе», дышат живостью альты и басы подналегают, да так, что морщится канонарх и только кулаком пудовым грозит: «Не переберите!»
Служба неторопливо нарастает, готовясь достичь крещендо на анафоре. Читают Апостол. Могучий бас протодьякона Сергия заставляет встрепенуться старушек, дремлющих по углам храма. Время Евангелия. Подрёвывая на переходах от строки к строке, чередной священник читает зачало из Евангелия от Матфея: «Не судите, да не судими будете: имже бо судом судите, судят вам. И в нюже меру мерите, возмерится вам. Что же видеши сучец, иже во оце брата твоего, бервна же, еже есть во оце твоем, не чуеши?» Грозные слова эти поразили Петра так, как если бы он на бегу врезался в преграду. «Не мне ли сам Спаситель даёт прямое указание? Кто я таков, чтобы судить брата моего? Дано ли мне право решать: кто прав, кто виноват?».
За окнами дотлевает короткий мартовский день, когда в учебную комнату, где роем гудят «философы» кто готовится к урокам, кто чинит бельишко, а кто и в карты режется, врывается запыхавшийся паренёк из младшего класса.
Воскресенский, к отцу ректору!
«Господи, дай сил сдержать обещание!» Шаги гремят бесконечным коридором, эхо бьётся в мышиного цвета стены.
Возле кабинета юноша крестится и шепчет: «Богородице Дево, радуйся!»
Ну, заходи, брат! Воскресенский? Пётр? Мягок следователь на вид и добродушен, только глаза выдают сыщика колючие дырочки на полном личике постаревшего херувима сверлят собеседника, изучают. Сидит он на табуреточке, которая возле ректорова стола приставлена, потирает пухлые ладошки. Закончил тереть, округлил щёки и на ладони дунул, точно пыль прогоняя прочь.
Та-ак! Что расскажешь? Может, видел или слышал что? Знаешь, кто отца ректора убить хотел? умолк, ожидая ответа. Видя, что не спешит рассказывать бурсак, решил зайти с другого боку.
Угощайся! коробочка с монпансье в протянутой ладони. Пытаюсь я, Петруша, отказаться от табакокурения. Вот доктор посоветовал. Курить, мол, говорит, будете меньше, да и дыхание свежее. Бери больше, не стесняйся!
Пётр берёт одну штучку, кладёт в рот, тает леденец во рту, холодит нёбо.
Ваше благородие, не видал ничего молился.
Ага. Собеседниче ангелов? Ну, ну, слегка жуёт следователь пухлыми губами, отчего шрам в уголке рта смешно подпрыгивает. Так, говоришь, ничего не видел?
Нет, Пётр твёрдо выдерживает сверление глаз.
Ну, ладно. Вижу, что не врёшь. Свободен.
И уже в спину:
Но, ежели что узнаешь, мигом ко мне. Понял?
Не оборачиваясь, Пётр кивает.
Прочь из душного кабинета! Выйдя, Пётр широко крестится: «Благодарю Тебя, Господи!»
Напрасно вызывал каждого семинариста страшный человечек со шрамом в уголке рта никто не проговорился. Через неделю, несолоно хлебавши, следователь, сославшись на более важные дела, буркнул Владыке: «Честь имею!» и отбыл восвояси.
Глава 7
Вокруг бушевал девятьсот шестой год. Даже высочайший декрет от 17 октября 1905 о даровании народу свобод и созыве первой Думы не успокоил людское море. Многие из семинаристов, подобно господину Чернышевскому, вставали на революционный путь путь погибели. Не минула зараза сия и Павла.
Сразу после занятий Павел сбежал в город. На тихой улочке, в десяти минутах быстрой ходьбы от пожарной части, притаился бревенчатый дом. Украшен скромно: резные наличники да петушок-флюгер на коньке крыши. За двадцать метров от дома к Павлу подошла парочка мастеровой в пиджаке и косоворотке, с ним девица, из «разбитных». Прозвучали пароль и отзыв. Павла провели к дому. Мастеровой выстучал в запертые ставни «Сердце красавицы». Калитка бесшумно отворилась. Глухо зарычал серый великан-пёс, звякнула цепь собаку придержали, пока гость входил в дом.