У одноклассника Володи Баевского арестовали сразу и маму, и папу; он остался с сестренкой Аллой, дошкольницей. И мы, одноклассники, дежурили около этой сестрички, потому что ее сразу хотели забрать в детский дом. Кто ходил готовить, кто помогал ему покупать продукты, кто играл с этой девочкой, кто гулял с ней. И вот на такой помощи цементировались отношения между одноклассниками. Мы все были невероятно дружны.
Володя потом нашел каких-то родственников, которые стали с ними жить. Позднее он ушел на фронт добровольцем, буквально в самые первые дни войны; почти сразу погиб, что стало потом с этой девочкой я не знаю.
Отец моей подруги Ирины Львовны Карахан (она училась не вместе со мной, так как была младше) был дипломатом, его вызвали в 1937 году из Турции, где он работал, и прямо с поезда арестовали. Затем расстреляли. Его одиннадцатилетняя дочь узнала об этом из «Пионерской правды», которая по традиции была наклеена на стене в классе. До сих пор она с благодарностью вспоминает учительницу, которая сказала: «Мы будем продолжать уроки, а ты пойди домой и дня три можешь не приходить в школу».
В 1941 году на фронте у нее погиб старший брат. А она стала художником и все свои силы тратила на то, чтобы служить своим творчеством людям.
Она, по-моему, ни одного дня в своей жизни не потратила на то, чтобы больше заработать, улучшить свой быт.
Помогать другим это было главное в те очень трудные годы.
Поколение, мечтавшее о подвигахЯ очень хорошо помню, как в апреле 1941 года мы после комсомольского собрания стояли с одноклассниками на углу Садовой и улицы Чехова (малой Дмитровки) и очень долго горячо разговаривали на тему: как можно сейчас проявить героизм? Наши сверстники первые комсомольцы воевали в Гражданской войне, боролись с кулачеством (мы тогда воспринимали это как явление сугубо положительное). А что мы, избалованные выпускники 1941-го? Сидим на комсомольском собрании, отчитываемся на отметку?
Вопрос о том, как быть полезными своей стране, нас очень сильно волновал. И как оказалось, это не было пустым сотрясанием воздуха.
Война началась в ту ночь, когда мы праздновали выпускной вечер. Мы гуляли по Москве и радовались всему: друг другу, собственной молодости и невинным безобразиям, которые делали наши мальчишки, забирающиеся на клумбы, чтобы нарвать для нас букеты. Я даже помню маршруты, по которым мы ходили тогда.
В воскресенье мы должны были пойти в парк Горького кататься на лодках. Но мама сказала: «Надо готовиться в институт, а не кататься на лодках! Погуляли сегодня ночь достаточно, садитесь и занимайтесь!» Я поступала в Московский институт философии, литературы и истории
А в понедельник утром мы уже все были в райкоме комсомола: пришли записываться, чтобы идти на фронт.
Меня тогда не взяли как активную комсомолку, сразу послали в бригаду содействия милиции. Сначала было несложно: мы ходили по Москве, по определенному маршруту, всю ночь и следили, чтобы нигде в окнах не зажигали свет, следили за светомаскировкой. Потом стало тяжелее мы участвовали в разборке разбитых домов, в спасении тех людей, которые там остались
А когда начались бомбежки, москвичи стали дежурить еще и на крышах. Начальником пожарной команды, с которой приходилось дежурить мне, был Григорий Маркович Ярон, знаменитый артист оперетты, невероятно веселый человек, выдумщик.
Нужно было следить, чтобы на чердаках всегда было достаточное количество воды и песка. Во время дежурств мы огромными такими щипцами ловили «зажигалки», швыряли в воду или в песок, предотвращая пожар. Я жила на Садовой-Каретной улице, а напротив нас был авиационный завод, где выпускали не сами самолеты, а какие-то детали моторов. Немцы это очень хорошо знали, поэтому бомбили бесконечно. Слава Богу, ни в этот дом, ни в наш они не попали, но повсюду в округе в домах были выбиты стекла и двери.
И вот, под аккомпанемент бомбежек, между тушением «зажигалок» у нас на чердаке разворачивалось веселое театрализованное представление. Григорий Маркович нас всячески развлекал, исполнял какие-то отрывки из своих ролей, иногда просто импровизировал.
В 1941 году нас возили строить противотанковые рвы сначала под Вязьмой, потом уже буквально на границе Химок. Оттуда нас отвели заранее. Мы сами убежали, увидев вдалеке идущие на нас немецкие танки.
На фронт на электричкеНо все же я не оставляла надежды пойти на фронт, думая, что там смогу принести больше пользы.
Но все же я не оставляла надежды пойти на фронт, думая, что там смогу принести больше пользы.
Дважды я пыталась попасть туда обманом, хотя никогда не была заядлой авантюристкой. Иногда думала, что если бы у меня папа был жив он умер до войны, то он, наверное, отговорил бы меня от этого шага.
Первый раз я, уже студентка, отправилась на фронт вместе с приятельницей Лидой Акимовой дочкой министра легкой промышленности. Маме я ничего не сказала, только оставила записку: «Мама, ты меня не ищи и не волнуйся! Я ушла на фронт!». Эту записочку мама потом долго хранила
Мы знали, что военные части расположены в районе Наро-Фоминска, поэтому сели в электричку и поехали. Причем я поехала в своем выпускном, голубом батистовом платьице.
В Наро-Фоминске мы, будучи на самом деле умными и умеющими ориентироваться девушками, у каждого прохожего спрашивали: «А где здесь штаб?». Некоторые на нас смотрели с удивлением, некоторые говорили: «В милицию вас надо, а не в штаб». Но в конце концов, штаб мы нашли.
В это время как раз уже начинался разговор о том, что нужно мужчин, способных к строевой службе, освобождать от всевозможных секретарских обязанностей.
В общем, нас решили зачислить в часть. Однако мою подругу, Лиду, родители начали искать: у отца-министра были для этого возможности.
Так что мы не успели почувствовать себя военными: дня через два-три на территорию части въехал черный лимузин. Из него вышел гражданин в штатском, сразу прошел к командиру и сказал, что по поручению министра такого-то он приехал забрать его дочь, сбежавшую из дома. Поскольку мы сбегали вместе, то обратно нас забирали тоже вместе.
Нас посадили в машину и с позором привезли в Москву. Причем сразу к ним в дом. Когда прислуга открыла дверь, мы сразу услышали голос мамы Лиды: «Немедленно в ванну! Пусть они там вшей своих фронтовых оставят! Только после этого веди их в комнату».
Нас загнали в ванную, заставили хорошо вымыться и пригласили к столу, накрытому всякими яствами. Через два часа я была уже у мамы.
Мне было стыдно людям в глаза смотреть! Через несколько дней мы с другой подругой пошли уже официально записываться в добровольцы.
Медицинское обследование я не прошла по состоянию сердца, а у нее окулист нашел какие-то проблемы. Мы не растерялись, заметили, что фотографии на учетных карточках нет. На следующий день поменялись. Она пошла к другому терапевту вместо меня, а я к другому окулисту. В итоге мы оказались обе «годны».
Нас отправили на Западный фронт, в штаб около Клина. Меня распределили туда, где готовили секретарей военной прокуратуры и секретарей военного трибунала.
Из этого штаба я совершила еще одно бегство, хотя условия жизни у нас по военным меркам и по сравнению с голодной Москвой были хорошие. Занимались мы очень серьезно и много.
Были там два момента, которые мне не очень нравились. Но если одно я все-таки приняла, то другое раздражало меня крайне.
Первое обстоятельство, которое я принимала, наличие штабного магазина. Там было там купить то, что хочешь, но денег у нас особенно не было. Однако были мы довольно-таки молодыми и интересными девицами, и знакомые офицеры закармливали нас шоколадом и вкусным печеньем «Суворовское», которое я до сих пор помню и которого больше нигде не видела.
А второе обстоятельство обязательно два часа отдыха днем, когда надо было лежать, лучше спать. Во всяком случае ходить было нельзя.
Эта санаторная обстановка доводила меня до бешенства, я не хотела ей подчиняться и все время нарушала режим. Кончилось все тем, что я сбежала из штаба непосредственно в дивизию.
Прокурор дивизии Шарандин оказался потрясающе добрым и человечным! Он любил свою семью, жену, четверых детей. Они забрасывали его письмами и хотели узнать, как и чем живет он. А он писать не любил, да и некогда было. Я оказалась в роли его добровольного «писаря». Сначала под его диктовку писала, а потом иногда и сама, подписываясь «Нина». В его семье уже знали, кто такая Нина.
Тогда были совсем другие люди! Вот этот немолодой уже человек, обремененный семьей, когда ездил в штаб, где мог что-то купить в магазине, конечно, не забывал и про меня. Причем, как отец взрослых дочерей, он понимал, что нужно девушке и чего она в дивизии ну никак не найдет.
А я заслужила это только своими письмами: никаких поблажек он мне в работе не давал! Никакой фамильярности, никаких отношений, выходящих за пределы служебных!