Войну я увидела через несколько дней после того, как попала в дивизию. Естественно, такие маленькие подразделения, как прокуратура, это все штаб. Это так называемый «второй эшелон». Нас отделяло от передовой 23 километра, не больше. Боев мы не видели, только слышали. Штабы тоже обстреливались, только, понятное дело, не так интенсивно.
Первый раз ужас войны я испытала, когда линия фронта ушла вперед и «второй эшелон» передвинулся туда, где недавно был «первый».
Я увидела какую-то непонятную яму, заполненную водой, в которой плавали трупы и немецких, и наших солдат. Для девицы, которая никогда в жизни еще и смерти не видела кроме смерти отца, но там, конечно, все было по-другому, это было очень страшное впечатление. Я закричала и куда-то побежала от этого места. На ходу повторяла: «Там же люди, может быть, среди них есть живые? Надо им помочь!». Но мне объяснили, что здесь уже ничем не поможешь. Позже мне объяснили, что яма это воронка фугасной бомбы, в которой уже успела скопиться вода
Во второй раз я подобный ужас испытала, когда меня послали по какому-то заданию. Поскольку у меня, секретаря прокуратуры, не так много было обязанностей бумажки привести в порядок, и все, меня часто отправляли, когда надо было в штаб пойти, отнести какое-то донесение. Вот однажды я шла через лес и увидела девушку, повешенную на ветке большого дерева Тогда у меня появилась прядь седых волос.
Но у войны было и другое лицо. Как-то я вновь оказалась в лесу, но уже не одна, а с «ездовым» немолодым солдатом, чуть ли не единственным на всю нашу прокуратуру. Когда меня куда-нибудь далеко посылали, он обычно меня сопровождал.
И вот мы с ним в лесу заблудились, пытаясь отыскать штаб. Вдруг нам навстречу два офицера.
Встретившиеся нам офицеры были оба высокие, красивые, один совсем молодой, другой среднего возраста. Понимая, что передо мной офицеры и они должны знать, где штаб, я спросила: «А как нам ближе пройти в штаб?». Тот, который постарше, посмотрел на меня с некоторым удивлением, не понимая, что здесь происходит такое, а более молодой военный стал кричать: «Какой штаб?!» Я назвала армию, штаб которой ищу. «А пароль?» спрашивает строгий молодой. Пароля я не знала, понадеявшись на «ездового», а он на меня, кстати, уже носившую офицерское звание.
Если бы в то время люди были как большинство сегодня, произошла бы катастрофа, потому что молодой офицер задавал и задавал мне вопросы, ответов на которые я не знала. Но старший офицер очень спокойно произнес: «Подожди-подожди, давай разберемся. Как это ты не знаешь пароля? Откуда ты идешь?» Я рассказала, что у меня было задание, что я несу документы. Разобравшись в ситуации, он сказал молодому: «Вместо того чтобы отчитывать, проводи их до штаба!»
Позднее я узнала, что это был Константин Константинович Рокоссовский с адъютантом. Он приехал в армию с проверкой и вот, сразу наткнулся на то, что военнослужащие не знают правил выхода с территории. А я потом очень долго гордилась тем, что знакома с командующим фронта.
Сахар на фронтеЯ не знаю, принесла ли я пользу на фронте или нет, но все же надеюсь, что принесла в той мере, в какой давала мне возможность моя должность и мои способности, и в том числе тем, что честно и грамотно писала протоколы. Может быть, даже не только честно, но пытаясь поставить какие-то акценты. Когда речь шла о каком-нибудь мальчике или старослужащем, который прострелил себе палец, потому что боялся, те обстоятельства, о которых он рассказывал на суде, стараясь себя оправдать, я как-то усиливала. Мне очень их было жалко. А когда писала о разных ворюгах, то акценты расставляла, наверное, по-другому.
Но ворюг вылавливали с трудом, ведь это всегда были офицеры со званиями те, кто имел возможность воровать по-крупному. Повар, который варил овсяную кашу, может быть, и мог положить в огромную кухню не десять килограммов овсянки, а девять, утаив килограмм. Но что он мог сделать с этим килограммом? Только себе сварить или своему подразделению, отправить же он никуда не мог. А вот эти интенданты, хозяйственники они могли сотнями килограммов воровать сахарный песок. Мы никогда не видели сахар на фронте, а он, оказывается, поставлялся в немалых количествах. Но дел этих хозяйственников было меньше, потому что у многих была «крыша». Потом, у них всегда находились какие-то поручители, защитники, у них были адвокаты. У бедных самострельщиков, конечно, никаких адвокатов не было, никто их не защищал.
И потому я, как и мои коллеги, всячески, в меру сил, старались смягчить участь этих бедолаг.
Дети оккупацииВспоминаю 1943 год, когда Сталинград уже был отбит и вообще настроение было бодрое, хотя все было непросто. Мы стояли в каком-то месте, сейчас затрудняюсь точно сказать там, где Россия соприкасалась с Украиной.
И вот был приказ, чтобы в этих местах, которые долго находились в оккупации, в проходящих туда подразделениях были выделены люди из офицерского состава для того, чтобы собирать сирот и о них заботиться. Когда прокурору передали этот приказ, он сказал: «С детьми возиться тебе». Ведь я была единственной девушкой среди военных.
И вот ко мне стали приводить детей, в основном малышей от 34 до 10 лет (подростков было мало). Все изъязвленные, голодные, чумазые, грязные, жалкие Штаб у нас располагался даже не в землянке, а в какой-то маленькой сараюшке, сделанной, по-моему, из ящиков. Что-то такое шаткое, падающее В общем, места, где можно было бы принять этих детей, приютить, обработать по-настоящему, не было. В этих условиях их все равно надо было срочно лечить, срочно кормить и превращать в людей, потому что это были маленькие зверушки брошенные, никому не нужные, несчастные.
Первое, что я сделала попросила своих товарищей наносить воды, мы соорудили что-то наподобие «ванны», и я принялась старательно отмывать ребятишек. И вдруг появлялась очень симпатичная детская мордашка с серьезными умненькими глазками.
Василий, тот самый наш «ездовой» на фронте мне почему-то часто встречались именно Василии, срочно принялся варить овсянку из сухого пайка, не ждал, пока придет полевая кухня. Когда мы кормили детей, вокруг собрались все мужчины и переживали: «Только много не давай им нельзя много, это может быть опасно! Они должны постепенно приучиться к еде!»
Мне как-то удалось быстро привязать их к себе. Пока их не перевезли через линию фронта глубоко в тыл, они ходили за мной хвостиком.
С тех пор я всем сердцем прикипела к детям и всю жизнь работала с детьми, с молодежью.
Встали! Сели!К этой категории детей меня судьба привела еще раз, когда я уже была в Москве и училась на искусствоведа. Это было, по-моему, в начале 1946 года, когда в Москву начали привозить эшелоны осиротевших детей, которые были в оккупации, и распределять по разным учебным заведениям, в основном по ремесленным училищам.
Но сначала всех проверяли на способности в изобразительном искусстве и в рукоделии, а также в музыке. Способных отправляли в соответствующие заведения.
Художественно одаренных подростков определили в училище, где их собирались учить художественному делу. Там было отделение стекла, отделение дерева и третье, по-моему, металла.
Был приказ, согласно которому этих учеников нужно было обеспечить самыми высококвалифицированными преподавателями. Там стали работать очень сильные художники, а читать историю искусств прислали двух дам кандидатов искусствоведения из Пушкинского музея, которые преподавали и у нас в университете. Это были аристократические дамы, у которых мы, студенты, учились не только предмету, но манерам поведения, но они не смогли найти с трудными, внутренне искалеченными войной подростками общий язык. Они уходили с каждого урока в ужасе и отчаянии.
И вот однажды меня, за плечами которой был фронт и рождение ребенка, вызвали в кабинет к ректору. Я вошла, замирая от страха, и, кроме ректора, увидела незнакомого мне пожилого интеллигентного мужчину. «Владимир Иванович, вот кандидат, которого мы вам рекомендуем, сказал ректор. Она студентка первого курса, но справится с задачей. Я бы хотел, чтобы вы сейчас с ней отдельно поговорили».
Владимир Иванович оказался завучем того самого художественно-ремесленного училища. Он мне говорит: «Ваша комсомольская организация очень рекомендует вас к нам на работу преподавателем истории искусств. Я понимаю, что вы только начинаете учиться, но, может быть, вы, молодой человек, сможете найти подход к ребятам? Давайте попробуем». «Пробовать» нужно было на следующий день.
Я потом долго не могла понять, почему именно меня вызвали: на курсе со мной учились ребята гораздо более способные, например, вернувшийся с фронта Дима Сарабьянов.
Домой я пришла вся в слезах. Услышав причину моего расстройства и сомнений, мама воскликнула: «Ты сомневаешься идти в училище, где собраны дети, вернувшиеся фактически с фронта? Какое ты имеешь право от этого отказываться?!» На мои переживания, что я не умею говорить и не знаю, что говорить, мама ответила: «Все можно преодолеть. Кроме того, что ты умеешь или не умеешь, хочешь или не хочешь есть долг!»