Брод (сборник) - Александр Георгиевич Асмолов 2 стр.

Растаял незаметно летний зной,
Но дождь ещё не застучал по лужам,
И листья вдоль унылой мостовой
Не гонит тот, чей голос так простужен.

Ещё рассвет не прячется в туман,
Ленивый полдень млеет на поляне.
И на растущий вдоль стогов бурьян
Рукой махнули местные селяне.

В преддверии ненастной череды
Так дремлется в предчувствии исхода,
Что зноя вездесущего черты
Хранят леса до будущего года.

По вечерам встречались в кумитэ,
Глаза в глаза и белые одежды,
Ты поправляла пояс у невежды
И влажный локон точным нукитэ.

Кихон стучали пламенным фламенко
И ура-тоби, словно фуэте.
Я млел, услышав твой судзукитэ,
А после тихо отдыхал у стенки.

Сэнсэй смеялся лучше в варьете,
Симпай на память подарил маваси.
А я влюбился ещё в третьем классе
И за тобой хоть в бой, хоть в каратэ.

Розовая львица в нежности томится
В розовых одеждах и манящий взгляд.
Как ни восхититься, это просто жрица
Формы и намёки многих исцелят.

Шлейф благоухает и за ней стремиться,
Свита подбирает розовый наряд.
Надобно родиться эдакой царицей,
Вздохи у завистниц правду говорят.

Бал в дворце искрится, радостные лица,
Но рассвет кому-то принесёт закат.
Принц не удивится, что увяла львица,
И букет шикарный так небрежно смят.

Вам не найти в родном календаре
День Русской нации, как праздник.[2]
И флаги не украсят на заре
Фасады, словно из боязни.

И не напомнят вам о той войне,
Как одолела Русь ливонцев,
Захоронив всех рыцарей на дне
Под звон булата новгородцев.

Не скажет вам каналов трескотня,
Как славно бился Ярославич,
Но руса долг жить, в памяти храня
Вороний камень нашей славы.

Прежде мне казался милым
Глубины небесной цвет,
Но прохлада утомила,
Душу греет фиолет.

Он богат полутонами,
Искра каждая видна.
Вдоволь шёпота меж нами,
Просто поздняя весна.

С ним легки прикосновенья
Всех оттенков прошлых лет,
Недомолвки и сомненья
Скроет мудрый фиолет.

Зимы в низине на мизинец,
В ручье на донышке весны.
Туман в разорванной штанине
Вздремнул за кочкой у сосны.

В тиши безвременья иголки
На ёлках спрятали капель.
Без солнца блеклые осколки
Ждут повода нырнуть в купель.

Трухлявый пень средь мокрых листьев
Уныло смотрит свои сны.
Как он берёзкам по монисте
Дарил в преддверии весны.

Вечор меня встревожил странный взгляд,
Скользнувший в душу на балу в Собраньи.
Я погрузилась в дьявольский обряд,
И свечи закружились в заклинаньи.

Лица не помню. Офицерский чин
Как глянул, и душа моя заныла.
Ему я подчинилась без причин
И сладкой показалась эта сила.

Вдруг вспыхнула ушедшая любовь
Мажорной нотой реквием на тризне.
Они меня тревожат вновь и вновь
Воспоминанья моей прошлой жизни.

Моя свеча ещё не догорела,
Хотя, уже бывает, что коптит.
Сквозняк её тревожит то и дело,
И мрак ночной за шторою не щит.

Мы с ней немало песен написали
Весёлых, грустных, нежных и смешных,
Манящих в Свет и неземные дали
На битву против пришлых и чужих.

Огонь свечи мне согревает душу,
Он как маяк зовёт издалека.
Среди миров родной кусочек суши,
Хранящий чистый свет из родника.

В сочельник давеча гадала,
Приблизив к зеркалу свечу,
Но слов заветных было мало,
Не слышал он, о чём шепчу.

Мелькали призрачные тени,
Мерещился желанный лик.
Мою мольбу о сладком плене
Никто за гранью не постиг.

К утру растаяли надежды,
Как воск оплавленной свечи.
Мы врозь. Меж нами грань, как прежде.
Ты, зеркало, о том молчи.

Когда снега закроют перевалы,
Устанут спорить вьюга и метель,
Оближет солнце ледяные скалы,
Закат скользнёт в пушистую постель.

В ущелье затаится до вечерни,
Укрыв в снегу багряное крыло.
Вздремнёт, пока не явится соперник 
Рождённому Венерой повезло.

Восход главенствовал средь сводных братьев,
Всегда любимчиком у Света был.
И для отца он с лучезарной ратью
Из плена тьмы день новый приводил.

Закату только проводы вверяли.
Своим крылом полнеба окропив,
Он помогал уйти в иные дали
Всем дням, кто был покладист иль строптив

Зевнув, Закат зарылся под перину
Воспоминаний летней синевы.
В мечтах сомненья робкие отринув,
Что он не мог быть первым для молвы.

У предков были Карачун, да Холод,
Задира Зимник и родной Мороз.
Всяк делом занимался и был холост,
А с Марой не заигрывал всерьёз.

Все старцы были с белой бородою,
Любили белый снег и синий лёд.
Лишь на морозе нос краснел порою
Или когда метелица поёт.

Цвет крови в одеяньях не любили.
Небесно-голубой всегда пленил.
Да и Морозко в красный не рядили
Храни традиции, славянофил.[3]

Орлы на небосклоне стали редки,
Но воспарит один в ночной тиши.
Он символ завещаний наших предков,
Кон русской справедливости души.

Поверь, и ты увидишь на восходе,
Как он раскинет крылья в вышине.
Разбудит прежний дух в своём народе,
Живущем ныне, как в чужой в стране.

Волхвы нам предрекали ночь Сварога,
В славянских рунах мудрость запеклась.
Уж пришлые скребутся у порога,
Решив покняжить над Россией всласть.

Под Рождество занялся снегопад,
К полуночной дорожки к храму спрятал.
Мне показалось, был бродяга рад,
Крутиться подле дьякона с лопатой.

Тот что-то бормотал себе под нос,
А, может, распевал речитативом.
Иль вопрошал к Создателю всерьёз,
Чтоб сделал тот проказника учтивым.

Но снегопад не думал уступать,
Казалось, стал подначивать фальцетом.
Лишь ухмыльнулся дьякон «Ах, ты ж, тать»
И забасил «храни нас бог» дуэтом.

За века до Вифлеема,
В студень месяц на Руси.
Без Адама и эдема,
Без иврита и фарси.

Коляда, Даждьбога отрок,
Хороводил Святки вкруг,
Чтобы солнце под присмотром
Колобродило на юг.[4]

И в Велесов день сочельник,
Моро нам не страшен был,[5]
Вий неистовый затейник,[6]
Веселиться разрешил.

Сакральная седмица началась,
На Карачун солнцеворот приходит,[7]
И Коляда берёт над солнцем власть,
Хотя и позабыт в своем народе.

Великий пост очистит нашу плоть,
А душу покаяние и щедрость.
Сварог подарит мудрости щепоть,
Чтоб бедность не считали за ущербность.

А в русской печке пахнет каравай,
Заполнив дом божественною силой.
Плесни по чаркам, свечи зажигай,
Ты Карачун обязан встретить с милой.

Мне припомнился нынче тот взгляд,
За окном, где стояли цветы.
На хозяйке был скромный наряд,
Кружевной с голубым чистоты.

За окном тихо время течёт,
Там душа обретает покой.
Словно ходиков слышу отчёт,
Округлённый стеклянной стеной.

За окном на столе стынет чай,
И во взгляде полощется синь.
Мне припомнился он невзначай,
Ты печаль моя давняя сгинь.

Однажды бог послал свежайшего зефира,
И чашку крепкого цейлонского чайку.
Я ощутил себя халифом из Пальмиры
В беседке с Лилией, подобной мотыльку.

Она была робка, спокойна, молчалива
Стеснялась, даже не смотрела мне в глаза.
Нельзя сказать, чтобы она была стыдлива,
Но взгляд с зефира не сводила стрекоза.

Вздохнув, я вазу пододвинул к ней поближе,
Ей глянулся кусочек в блюдце у меня.
Остолбенев, похолодел я до лодыжек,
Ужель не устою? Какая размазня!

Лукавая улыбка сердце поразила,
И замерло оно похоже, уступлю.
Безжалостно все тридцать два она вонзила
С тех пор зефир и лилий больше не люблю.

Надев хозяйские очки,
Пёс понял главное оправа.
На шею орден, бант, значки,
И можешь властвовать по праву.

Погромче лай на молодняк,
Молчи покорно пред бульдогом,
Кропай законы для дворняг,
Хотя и не владеешь слогом.

В очках почти английский дог,
В чужом дворе заслужишь будку.
Тебя не пустят на порог,
Но охранять доверят «утку».

Обрывки неуслышанных молитв
Листвою опадают в полнолунье.
И чья-то боль потом ещё болит,
Забившись в уголки души колдуньи.

Наверно просьбы были тяжелы,
Коль не поднялись в светлые чертоги.
А может быть, корысти кандалы
Не спрятать под затейливые тоги.

Лукавство отвергают небеса,
Листвою в полнолунье возвращают.
Колдуньи чуют эти словеса.
Как столько боли души их вмещают?