Ушёл не оглядываясь, забыв о «длинном» рубле, но вот сердце свое оторвать так и не сумел. Осталось оно там, где пурга завивает хвосты ездовым собакам, а олени рогами и копытами копают траншеи, чтобы добраться до любимого ягеля, где над гостеприимной ярангой поднимается приветливый дымок от жаркого очага и где под соболиной паркой впервые увидел он черные как уголь глаза на нежном овале смуглого лица. Часто во сне будет повторять Филипп странное имя Заряна и, шепча его заиндевелыми губами, чувствовать, как силы возвращаются к нему и как поёт душа от радости земной. Придёт и уйдёт жена, и вслед ей свернётся калачиком в ещё не остывшей постели другая подруга. Настанут новые времена, вильнёт в сторону русло жизни, но каждый раз, нащупывая в непроглядном дыму себе путь, будет видеть он в языках беснующегося пламени светлый облик той, которая всегда протягивает ему спасительную руку. Выручай других, защищай слабых и растерявшихся, любимый.
Прочно легли на плечи Филиппа эмчеэсовские погоны полковника внутренней службы. Судьба наказала ему быть огнеборцем и вбирать в себя страх потерявших надежду и возвращать их к жизни, даря новый день рождения. Не сиделось ему в крепком начальственном кресле. Не было ему места среди резной мебели и равнодушных портретов временных вождей. Звала и звала его к себе огненная стихия. И тогда переступал он гибельную завесу каждый раз, когда и бывалые, прожжённые испытаниями ликвидаторы в нерешительности останавливались, не решаясь окунуться в безжалостный огненный смерч.
Будто ещё вчера вынес он на руках из горящего дома женщину с малолетним ребёнком, не чувствуя, как пламя обкусывает обгорелые дыры на его куртке-боёвке, подбираясь к незащищённому телу. Таким был он Филипп Чистяков, таким и хотел остаться, таким его знали жители Нижнереченска и потому спали спокойно. Не мог он быть другим и уронить себя перед образом той, которая осталась в его памяти навсегда
Пришлось Чистякову и Доливе второй раз навестить ту несчастную, которая по-прежнему лежала на кровати и которую испуганный мальчик по имени Коля называл своей мамой Женей.
Что с ней? громко спросил Филипп, рассчитывая на то, что кто-то из этих убогих пришельцев наконец сумеет пояснить ему, что приключилось с несчастной женщиной.
Обгорела она, наконец прозвучал сиплый ответ, исходивший от мужчины, одетого в куртку с оторванными рукавами, горло которого было обвязано несколькими витками шерстяного шарфа. Голова говорившего была полностью лысой, а может, тщательно выбритой, которую почти посередине рассекал опоясывающий рубец от давно зажившей раны.
Снимите тряпку с её лица, приказным тоном произнёс он.
Чьи-то женские руки с дрожащими пальцами простёрлись над телом лежавшей и приподняли грязную марлю. Перед взором Чистякова и Глеба открылось малопривлекательное зрелище. Несчастная ещё дышала. Это бывший пожарный явственно услышал, когда приблизил ухо к её губам, но вот лоб и нос превратились в обложку глянцевого журнала из натянутой багрово-красной кожи. Щеки были покрыты безобразными волдырями и струпьями, ресницы выгорели полностью, а веки стали пергаментными. Уши скрючились почти вдвое, а волосы на голове присутствовали лишь в виде седых отвратительных островков, будто разбросанных по выжженному маковому полю. Состояние рук и шеи представляло столь же удручающее зрелище:
А ведь до этого она была шатенкой, раздался чей-то тихий голос. Красивая дивчина. Из Москвы. Они в походе были. Всего человек пять или шесть. На озере встали, на бережке. А тут вода возьми и вскипи, как в чайнике. Паровое облако моментально их вкрутую сварило. Только она выжила. Дальше других сидела, да её мальчонка, что в палатке был, за косогором.
Вы хотя бы регулярно тряпку водой смачивали. Да марлицу бы сменили, укоризненно посетовал Глеб Долива и даже не взглянул на говорившего, а тот и представляться не собирался. Сказал и умолк, как его и не было. Всё ей легче будет.
Так воды-то нет у нас, угрюмо буркнул уже знакомый мужик с головой на манер рассечённого биллиардного шара. По глотку, может, на рыло осталось.
Но ведь на дворе есть водоём с водой для пожарных нужд, Чистяков присел на кровать, на которой громоздилась нескладная фигура ворчуна. Почему ею не воспользовались?
Почему, почему просипел мужик. Не любил он тех, которые всё спрашивают-допрашивают: «Я тебя не трогаю, ты меня». Явились, как с горы скатились. Начальников из себя корчат. Так прошли времена начальников. Кончилось их время. Позавчера, как кончилось. А ты видел, что это за лужа? Сплошь строительным дерьмом и глиной забита. Нет там теперь воды. Вот нет, как ты хочешь. Один отстой. Чего пристал? Иди сам поищи, «биллиардный шар» решительно отвернулся от Филиппа.
Вы хотя бы регулярно тряпку водой смачивали. Да марлицу бы сменили, укоризненно посетовал Глеб Долива и даже не взглянул на говорившего, а тот и представляться не собирался. Сказал и умолк, как его и не было. Всё ей легче будет.
Так воды-то нет у нас, угрюмо буркнул уже знакомый мужик с головой на манер рассечённого биллиардного шара. По глотку, может, на рыло осталось.
Но ведь на дворе есть водоём с водой для пожарных нужд, Чистяков присел на кровать, на которой громоздилась нескладная фигура ворчуна. Почему ею не воспользовались?
Почему, почему просипел мужик. Не любил он тех, которые всё спрашивают-допрашивают: «Я тебя не трогаю, ты меня». Явились, как с горы скатились. Начальников из себя корчат. Так прошли времена начальников. Кончилось их время. Позавчера, как кончилось. А ты видел, что это за лужа? Сплошь строительным дерьмом и глиной забита. Нет там теперь воды. Вот нет, как ты хочешь. Один отстой. Чего пристал? Иди сам поищи, «биллиардный шар» решительно отвернулся от Филиппа.
Пойду, пойду, усмехнулся Чистяков. И ты мне поможешь.
А тебя как звать-величать, гоголь? Глеб выступил вперёд и встал перед мужиком, расставив для устойчивости ноги. Ведь ты никак из бывших? Сидел, поди, угадываю? Пятнашка у тебя на лбу чётко выписана. За версту видать.
Ты что в мою душу лезешь? вздыбился угрюмый и засобирался, чтобы стойку перед противником обозначить, а там и морду его пощупать, если доведётся.
Ты успокойся. Всё нормой. Нам всё равно, мотал ли ты срок или нет. Здесь прокуроров нет. А вот сила твоя нужна, Филипп тоже поднялся и успокаивающе положил руку на плечо буяна, который поворочался, поворочался, но, почувствовав на себе крепкую ладонь, насупился и замолчал.
Ты всё же скажи, как твоё имя или как прозываешься. Может, нам не один день вместе кручину одолевать, Чистяков опять присел на край кровати, увлекая за собой ворчуна. Нужно ему было, очень нужно заглянуть на самое дно чужих глаз, чтобы рассмотреть то сокровенное, что каждый прячет в себя, боясь выдать.
Поколебавшись, «шар» всё же отозвался:
Геннадий я.
А по отчеству? не унимался бывший пожарный полковник.
По отчеству? удивлённо протянул бывший зэк. Вроде как Дмитрич. А вас как кличут? тюремной интуицией чуял Геннадий, у кого какие погоны под свитером просвечивают.
Изломанной стёжкой-дорожкой прошагал Геннадий свои 38 лет. Как вышел до времени из детского дома, так и пошёл сам по себе, вихляясь из стороны в сторону. Было у него, как у всех, и отчество Дмитриевич, была и странная скукоженная фамилия Шак, но кто приклеил их к его имени и от кого перешла к нему по наследству или просто так по пьяному озорству местного сторожа, чтобы помнил он отцовские дела и его праведно прожитую жизнь, он не знал. Может быть, его родитель был героем-полярником, а может быть, водил ледоколы через ледяные торосы кто знает? Никто не сказал ему об этом, чтобы была у него в руках спасительная соломинка, готовая выручить подкидыша в лихую годину, когда потянут его вниз людские водовороты.
Скорее всего, всё пошло по обычному и наезженному варианту. Жила-была женщина весёлая, озорная, охочая до говорливых подруг и разудалого кутежа, а ещё хоровод мужчин с подмигивающими глазами. По-скорому, по-собачьи, где уж тут разглядеть, с чьих губ пьяная слюна капает? Чья щетина режет румяные, напомаженные щёки? Под хохот и грохот из соседней комнаты. Трусики подтянуть, платьишко подправить, губки помадкой припечатать и дальше вбивать каблучки в линолеумный пол под трам-тара-рам.
Да вот незадача. Перемудрила природа. Определила детей рожать, коль матка есть, без разбору вбирающая в себя сонмы хмельных, праздношатающихся сперматозоидов.
Просмотрела, упустила, а там и сроки прошли. Тут уж крути-выкрути, а кроху рожать придётся. Родить оно можно, господь здоровьишком не обидел, а вот куда чадо нежданное-нежеланное пристроить, чтобы ночами не канючил, грудь пышную не лохматил, талию с ногами стройными не распирал? Дармоед-спиногрыз. Жизнь молодую, единственную, как упырь высасывает. Красоту девичью дерьмом детским мажет. Вон. Долой такого, в больничку занести и в корзину с сыпным бельём засунуть. Выживет значит, на роду написано. А общество выкормит, выведет. Не впервой. Это они, те, что без роду, без племени, государству нужны, чтобы дороги прокладывали да на стройках ишачили. А мне нет. Хватит, не из таковских.