Крохи бытия - Лазарь Соколовский 7 стр.


(на выход сборника «Дышащий космос»)

страна березового ситца

С. Есенин

Какие дела  делишки:
пыль вымести по углам
Так очередная книжка
на стол утомленный легла.

Я думал, что пригодится
дерзание и мое 
страна кружевного ситца
опять поросла быльем.

Рассчитывал на минутку
раскрыться, наладить связь,
да все обернулось шуткой,
лишь оттепель пронеслась.

И что же, опять под знамя
из страха или подлей 
для денег сыпать словами
в поддержку лукавых идей?

Российского интеллигента
проклятье, судьба, стезя 
как издавна, ждать момента,
по самой кромке скользя.

Да чья-то свеча не гаснет
от однообразья зим:
Крылов отступил, но в басни,
в «Историю»  Карамзин.

Полсилы ведь тоже сила 
хоть чем-то трясти народ,
кто смог, тот себя смирил, а
не вышло  опять не в приход.

Хоть толку об этом всуе
в наш очередной развал
Ноябрь пролетел впустую,
а тоже ведь обещал.

Смотался себе в самоволку,
взъерошив березовый дым.
И книжке взобраться на полку
впритирочку к остальным.

Безбожной утешимся ленью,
в нетрезвый вплывая разгул 
эпохи промчались в мгновенье,
а космос и не вздохнул.

Какие молитвы ль, разборки
на малой песчинке  Земле:
чуть сдвинет ракушечка створки 
и все растворится во мгле.

А что если грезим не чушью
и в этот отпущенный раз 
галактики неравнодушье
хоть как-то зависит от нас?..

К той дуэли

Здесь нет ничего такого любопытного, о чем бы мог я тебе сообщить. Событием дня является трагическая смерть пресловутого Пушкина, убитого на дуэли неким, чья вина была в том, что он, в числе многих других, находил жену Пушкина прекрасной, притом что она не была решительно ни в чем виновата Эта история наделала много шума болтали много; а я слушал  занятие, идущее впрок тому, кто умеет слушать. Вот единственное примечательное происшествие.

Николай 1  Марии Павловне, великой герцогине Саксен-Веймарской. 4 (16) февраля 1837. Из Петербурга в Германию

1

Жить бытийным ли, событийным ли 
все равно, что блуждать впотьмах,
суть познания  в созерцании,
хоть и это тоже не ах!

Осень сыпет и сыпет походя
то листвою, а то снежком,
чаша отчая выпита, но хотя
не сладка  а истает в ком?

И какая речка ни катится,
память тянет к истоку  к Оке,
Анды кроются белой скатертью 
то Кавказ встает вдалеке.
В простачка сыграл, в грамотея ли
в фарсе века  назло всему
созерцанье само просеяло,
что на выброс, а что в суму.

Не избыть ни того, ни этого,
что рожденьем дано, но как
не скатиться в раба отпетого,
о тюремный не биться косяк?

Событийная тянет к мщению,
хоть бытийная в общем та ж.
Созерцание  в замещении,
наложив пейзаж на пейзаж,

где смешались к Освего, к Сороти ль
спуск, онегинская скамья,
захлестнувши петлей на вороте
крохи мысли и бытия.

Преходящей активности крошево
разлетится, как снежный ком, 
в созерцанье уж то хорошее,
что останется скудным стихом

про пустые щи, черствый хлеб ржаной
да отечества кислый квас,
что вольется в годину дуэли той,
где как будто стреляют в нас.

2

Будни, разреженные тайком
полупоэзией ли, полупрозой,
тьма непролазная, баба ли с воза 
только не легче кобыле. Пешком,
благо, чуть-чуть. Задувает ветряк
за воротник, и дыхалка бунтует.
Десять шагов. Не укрыться никак,
не о себе  о семье помятуя.

Чуть не с два века промчавшихся зим
что-то в последней дороге схоронят?
Вместо навоза давно уж бензин 
где ж эти ментики, где эти кони?

В мерзлой стране созерцанье не ах,
чтобы оставить завет поколеньям
как панацею  в долгах, как в шелках,
нет даже места божественной лени.

Бронза отлита уж, но от столпа
Александрийского тот же медвежий
след, те же жертвы и та же толпа
непросвещенная, власти все те же 

чернь подзаборная, с места в карьер
лгать, лицедействовать, хапать готова.
Десять шагов и последний барьер.
Если б решала не пуля, а слово!

Ах, мы наивные  словно в песок
все твои бури как светская полька,
разве что тело потянет возок
в Горы Святые. Святые насколько

3

Как вдруг об этом случилось  не зна
В буднях, по-прежнему серых и плоских,
с фактов тугих, с воспаленного ль сна
как до меня донеслись отголоски
выстрела дальнего, здешних ворон
лай, а не граянье, как от простуды,
скрежет зубовный, задушенный стон,
словно толчки, что опять ниоткуда.

В том и поэзия вся: от сохи
и до молитвы, кому-то взносимой,
горы любовной святой чепухи
в проблесках смысла, что мимо и мимо

Кони Айленд

Кони Айленд

Кони Айленд Ласковый апрель
наконец-то. Океан в обнимку
с выскочкой-пловцом, что канитель
зимнюю сгребает. Паутинкой

вдоль по кромке скачет детвора,
взрослые колеблются повыше.
И какие их снесли ветра
из халуп, где так скучают мыши

Что ж, смотри и слушай, занесло
коль самих за злачные пределы,
как ложатся чайки на крыло
в память дальних вод осиротелых.

Это не картинка, не подброс
ушлых журналюг на TV шоу 
это тот же горбится вопрос
судеб, наспех списанных, грошовых.

* * *

Променад на Кони Айленд
что парад:
под прибой, как под гитару,
ходят тройки, ходят пары
врозь и встречь,
не заботясь о проценте,
специфическим акцентом
красят речь.

О крутом каком-то Мише
слух: «Опять в кальсонах вышел
в магазин!»
О его товарке Кларе:
«Что нашел он в этой твари?» 
«Молода,
ну, а что с пустым умишком 
шкурой чует золотишко.» 
«Уж куда!» 
«Говорят, он не в накладе»

Тема тонет в променаде,
где и спереди, и сзади
свой язык,
разве кто кавалерийски
пронесется по-английски 
не отвык

С места враз: «Учили б что ли,
русский наш!» 
«Ша! Вписаться каждый волен
в антураж.» 
«А чего им не живется
у манхеттенских колодцев?
Там бы  пусть!»

В этом вынужденном крае
хоть кому-нибудь мешает
чья-то грусть
с юморком каленым рядом
колобком по променаду
во всю прыть 
филиал страны восточной,
поминаемой заочно.

Где б ни жить 
там концы и там начала
фарсов-драм,
по каким ни разметало б
по векам,
по пескам и по сугробам 
хрен сочтешь.
Не сказать  народ особый,
ну, а все ж
Не чужая, не родная 
а своя,
словно птиц залетных стая,
алия
сколь властей перемотала,
сколь молитв перешептала,
если б впрок
Здесь, покуда нет решетки,
без опаски, во всю глотку
говорок,
слово где, где полсловечка 
толкотня!

«Тут из нашего местечка
вся родня:
Дора с мужем, Сеня с Ритой,
Марк Ильич» 
«В Кони Айленд дурка Галя!..
Ведь еще в Москве сказали 
в Брайтон Бич!» 
«Так пройдись, ведь рядом, детка!
Иль старо?» 
«Да совсем другая ветка
на метро»

Писк правей: «Еще евреи
мало, сел на нашу шею
этот зять»
Бас левей: «Ну, коммунисты 
как-то ж вышли в программисты!
Что ж бежать»

Чуть не в грудь: «Достанет нервов 
налетела эта стерва,
увезла»
А вдогон: «В каком покое 
здесь у нас в соседях гои!» 
«Ну, дела!»
Сверху, снизу, как отмазка:
«Просишь ласки 
буржуазка!»
По сложившейся привычке:
«Ищешь стычки 
большевичка!»
И припев как бы с хворобы:
«Что с работой?..», «Как с учебой?..»

Словно гул молвы вселенской,
по природе больше женский,
потому и справедливый,
где приливы и отливы,
как хронометр сердечный,
аритмично бесконечны:

«Вот свезло  в стране заклятой,
да еще и с пунктом пятым!» 
«Жили, что ж» 
«Выживали, а не жили.
Не желает в этой гнили
молодежь!»

«Деды делали революцию
на потом.» 
«Перманентная экзекуция
бьет кнутом.»

Искалеченные судьбы:
«Нам до внуков дотянуть бы»
Затаенные надежды:
«Слава богу, не невежды,
обретут свою дорогу
понемногу»
* * *

Кони, Брайтон Мудрый океан
променадом этим не смутится,
что ему до языков, до стран:
войны, договоры ли, границы

здесь по фене. Катит он валы
наискось от берега, где дети
лепят крепость, оттиском былым
что еще случается на свете,

все еще кому-то не с руки
поделить по праву твердь и воды.
Бедные еврейские совки,
так и не обретшие свободы

Осень восьмая

(с митинга в Сиракузах)

Доан Холмaн

Осень восьмая минула со сборов, со стен
снятых, казалось, глаза намозоливших фоток,
но бесконечно родных, словно пенье сирен,
из-за которых за борт переваливал кто-то.

Переселенья хотя уж привычны  гусей
клинья неровные с клекотом тянутся к югу 
но возвратятся домой, как с войны Одиссей,
что виновато приникнет к уставшей подруге.

Поднаторевшим в античности, нам наперед
ведомо  врут предсказатели лихо, однако
снова соблазн хитроумного втянет в поход,
и на восходе исчезнет за дымкой Итака

Страсть любопытства, зуд творчества смутного  бич
первопроходцев, титанов игры бесшабашной
с утлым застоем Но что петербуржец, москвич
книги, как лары, в мешок  и по тропке вчерашних

беженцев рвут за кордон полицейский, столбы
не Геркулесовы хоть, но отнюдь не слабее,
из афоризма у Гамлета выбравши «быть!» 
и в неизвестность, пока горизонт голубеет

в этой реальности, где далеко до чудес
божьих, с рожденья глотаемых с манною кашей?
Нет бы понять, как лукаво играем в прогресс
Мир не меняется  лишь представления наши.
* * *

Осень восьмая, как пересечен океан,
в этом отрезке сын вырос и почва обжита,
вроде оставленной той. Предсказаний туман
снова как будто зовет от привычного быта.

Или и здесь здравой мысли объедки, толпа,
падкая на уговоры шута, прожектера,
что на спасителя тянет, как наш, а колпак
прячет таких же шестерок придворная свора?

Видимо, так уж заложено, что снегопад
словно прошелся катком по незрелым посевам.
Вправо природа качнулась,  сказал бы Сократ.
Чтобы,  добавил Платон,  возвратиться налево.

Маятник, как ни противься, часов мировых
тиком ли, таком стрекочет себе равнодушно,
пусть не всегда равномерно  то в крик, то притих,
то одарит, то задавит налогом подушным.

Солнца активность ли, черные дыры, бардак
на стороне отчего-то невидимой лунной
что тут изменишь, казалось, да как бы не так 
дрожь пробежит вдруг по массе, казалось, чугунной,

что простояла века ни туда ни сюда,
не увлекаема сверху наивным напевом,
ей же самою надуманным,  и по следам
тех, что не ведают качки ни вправо, ни влево.

* * *

Осень восьмая, на выход! Гнилая зима
пусть наступает на пятки  какие уж лыжи!
Да не случайно протестом дохнул Потомак,
совестью мира больной, значит, кто-нибудь движим.

Часть небольшая вначале  но пусть со страниц
Библии так и взметнется вопль Иеремии!
Тяга от темного к светлому шла от крупиц
исстари, но хоть чуть-чуть побуждала стихии

притормозить  снова к пропасти век подошел,
где испытанье терпеньем предстанет дороже
сопротивленья. Ужель допустить произвол,
что заиграться в кровавые игрища может!

Было недавно еще и не раз, и не три 
память короткая дремлющих многих подводит
Мир если как-то меняется, то изнутри,
вот и ржавеем, когда не живем по природе.

Осень восьмая твоя ли, кого-то ль еще 
вместе сошлись на стихийную сходку, едва лишь
власть посягнет на законное право. Рассчет
шел на безликую массу  да мы не проспали!

Игры в гадалки-смотрелки отчаянны, как
всякие игры, да только уводят от дома 
станет небесная стрелка наперекосяк,
если впадет наше неравнодушие в кому.

* * *

Осень восьмая Напомнит Гомер, как ладья
сына бодается с бурей, отец  за оралом,
крохи случайно отсыпанного бытия
чтобы потратить с какой-то хоть пользою малой.

Местный, москвич, петербуржец ли дело не в том,
где и куда суждено перетаскивать лары 
хрупкие, связаны с хрупкой Землею, плывем,
лишь сберегая пока этот хрупкий подарок.
В утлом своем воскресенье нам знать не дано,
сколько еще облетят и раскроются листья
десятилетий, веков, мигом мчащихся, но
держит еще на плаву свод негаснущих истин:

не суетись и молясь, не убий, не кради,
страсти смиряй, чти законы, не трогай чужого
и не терпи бесконечно, когда из груди,
чем-то стесненной, вскипает свободное слово.

Облик планеты и так уж не лучше от нас,
наворотивших вслепую, что нечем гордиться 
как же, прогресс! Хоть такой сохраним про запас
правнукам Вспыхнула искра в осмысленных лицах,

небо расчистилось, солнце пророчит весну,
люди, лишь маятник все же качнулся чуть вправо,
встали, сцепивши ладони, чтоб эту волну
встретить не дрогнув  не детская вовсе забава!

* * *

Ну, а домой и мы тоже вернемся домой,
только народ свою спячку дремучую сбросит
и повернется туда, куда вектор ведет мировой 
в общий прогресс.
Мы вернемся пусть в самую позднюю осень.

Искушение

Назад Дальше