Герой почти всех наших издевательских историй о военных, выслушав с нетерпением четкий доклад майора о том, как проходят занятия, что-то тихо и поспешно с ним обсудил. Явно остался недоволен ответом, повернулся было уходить и тут как бы заметил нас.
Тирада, которую выпалил наш начальник, содержала чуть больше двадцати слов, из которых только пять-шесть («я», «дебилы», «на полигоне», «мать» и т. п.) были печатными.
Мы стояли, проглотив в себе все эмоции и желания. И только когда Оспанов скрылся за деревьями гарнизона, полсотни парней взорвались гомерическим хохотом.
Ребята смеялись до колик в перманентно пустом животе, освобождаясь от напряга своего недавнего стыда.
Крышин смущенно кашлял в кулак
Кульминацией, или, выражаясь проще главным действом военных сборов были не экзамены. Экзамены это апофеоз или провал, а вся пиковая драматургия военного театра, называемого в студенческом просторечии «военка», была на выезде на полевые учения. Там в палатках, на стрельбище, под грохот настоящих выстрелов и проверялась вся твоя суть, и военная подготовка заодно. Оттого, как ты поведешь себя в «условиях, близких к боевым», зависела оценка на экзамене. Мы побаивались этого, как мы тогда говорили, «пикника», хотя и однообразие жизни в гарнизоне уже доставало.
Но если для «курсантов», а под таким наименованием мы проходили по всем полковым реестрам, недельный выезд на полигон был проверкой на вшивость, то для наших преподавателей как для горожанина рыбалка, а точнее охота.
О том, что там нам, наконец, покажут, как выглядит мама Кузьки, мы слышали в минуты тяжелого подъема, во время принятия скудной пищи и, конечно же, на каждом занятии.
И вот этот день настал. Точнее, не день, а вечер накануне выезда.
Весь полк: и нас, курсантов, и «срочников» выстроили на плацу на общую «предсоломную» поверку (после которой «все в солому» и отбой).
Такое совместное построение было за все время сборов только раз, в день нашего прибытия. А так у них своя свадьба, у нас своя.
После стандартной переклички командир полка объявил о предстоящем выезде всего воинского состава на полигон.
«Ура!!!» не по уставу отреагировали курсанты.
Далее полковник объяснил, как сейчас говорят, логистику предстоящей передислокации полка, назвал ответственных, призвал нас к боевым подвигам и поблагодарил за что-то. Тысяча парней с четкой синхронностью ответили:
Служу Советскому Союзу!
Все уже ждали команды «Разойтись».
Но действительный (а мы их ценили выше, чем своих, «кафедральных») полковник нашей славной армии при всем строе вдруг неожиданно приказывает:
Курсант Булибеков, выйти из строя.
Пока я выбирался из своей шеренги, пока проделывал положенные «три шага от строя», пока разворачивался кругом и докладывал, приложившись к виску, о том, что, мол, только по вашей личной просьбе и вышел, «всю дорогу» напряженно думал за что?
Грехи перед непобедимой были, но не такие, чтобы выволочку от командира полковой части получать. Он мог по уставу не то что на «губу» посадить. В его власти было под трибунал отправить или (что хуже, как говаривал товарищ Оспанов, чем «турма») в штрафбат.
А заслуг, чтобы вызывать из строя, точно не было. Даже старушку через дорогу не переводил.
И тут полковник зачитывает телеграмму от ректора университета с просьбой откомандировать меня срочно в Москву с целью прохождения медкомиссии для участия в Советской антарктической экспедиции.
Строй курсантов, состоявший из будущих физиков, математиков и программистов, опять отреагировал не уставно, да еще с явной какофонией голосового строя. Кто-то даже забыл наставления майора Крышина.
Отставить! взревел Оспанов и на казахском нецензурно, изощренным матом добавил о своих нетрадиционных отношениях с нашими отцами.
После моего возвращения из Москвы (посещение которой было тоже двухнедельным пробуждением от летаргии сборов) начальник, обращаясь ко мне, назвал меня дезертиром, бросившим в бою товарищей. Правда, в конечном результате, а именно на экзаменационной оценке, это не сказалось.
Мне потом ребята с младших курсов рассказывали, что, распекая их, Оспанов часто заканчивал свои нотации репликой:
Никуда вы не годитесь. Даже в Антарктиду и то Булибекова послали
До сих пор не пойму, что он имел в виду. Но это так, к слову.
5. «боялись всё и всего подряд»
Наконец-то дипломированный, я мог, как и остальные будущие участники экспедиции, готовить выездные документы.
А это оказалось самым тяжким из всего, что до этого было.
К слову сказать, самым легким оказалась медкомиссия. Даже удивился. Думал, будут тесты на совместимость, проверки на выносливость, испытания на терпеливость мало ли что я прочитал, да и нафантазировал по этому поводу, думая об экспедиции. К тому же, из-за иногда побаливавшего колена, у меня была причина волноваться за медкомиссию.
Но проверка будущих полярников ничем не отличалась от военкоматного медосмотра и медкомиссии на водительские права.
В очередях к врачам выспрашивал у опытных полярников о предстоящем. Запомнилось наставление: «Не лезь, куда не просят. А попросят, то пусть только в письменном виде».
Там же понял, что народ на станциях с юмором, и не всё так просто.
Какой-то сорокалетний мужчина спросил:
Ты фильм «Семеро смелых» видел? и после моего утвердительного кивка продолжил. Можешь его забыть. Во-первых, если на станции будет хоть одна баба, то мужики друг друга перестреляют. А во-вторых, там каждый за себя. Это не ученые, это шабашники от науки. И самое главное у каждого подвига всегда есть виноватый.
Так вот, те, кто готовил выездные документы за кордон во времена «ферросплавного занавеса», могут мои стенания тех лет и пропустить. Вряд ли они узнают что-то новое. А тем, кто мечтал бы по незнанию вернуть то, что так легко и в то же время так болезненно кануло за «горизонт невозвращения», попробую передать степень бессмыслицы и тупой непробиваемости, в которой приходилось нам жить. Окунаться в те события это как трогать слегка ссохшиеся раны. Вроде и больно, но в то же время по-мазохистски приятно щекотно.
Сразу определюсь: я за социализм. Но не за липовый. За настоящий, пусть даже с человеческим лицом. Но до него надо дорасти. И не только экономически, не только сознанием, но и душой, которую материалисты не признавали, но которой активно умели манипулировать.
Да, мы жили в стране победившей недозрелости.
Попробую объяснить. Человечество в целом и по цивилизациям в частности проходит те же этапы взросления в своем духовном, научном и производственном развитии, что и каждый отдельный хомосапиенс: первобытнообщинное младенчество, рабовладельческое детство, средневековая юность и, наконец, капиталистическая молодость. Должна когда-нибудь наступить социалистическая зрелость, но не за одну октябрьскую ночь. До нее дозреть надо и не только экономически, но, главное духовно.
А разницу между молодостью, еще несущую в себе эгоизм роста, и акмеизмом (так греки называли взрослость) я осознал в заморских странах на пути в Антарктиду. Как, впрочем, и всю выше изложенную теорию эволюции по Слесаренко, который еще появится на этих страницах.
Продолжим метафору этой теории: Ленин и сотоварищи возжелали, чтобы шестнадцатилетняя кухарка стала и мыслить, и чувствовать, и жить как сорокалетняя матрона. А чтобы никто не мешал опыту, да и чтоб подопытные не разбежались, устроили прочный занавес в виде прочно запертой границы. Некоторые утверждают, что китайская стена тоже должна была выполнять две функции. Но одну точно не смогла. Тюрки триста лет ими правили.
Не знаю, кто у китайцев отвечал за непроходимость стены, а наш занавес был во владении всемогущего КГБ. Когда в фильме «ТАСС уполномочен заявить» девчонка перечила шефу этой конторы, то мне за режиссера было стыдно: он либо жизни не знал, либо заказчика облизывал необычайно усердно.
В каждой организации, насчитывающей более тысячи сотрудников, обязательно имелся Первый отдел, который решал, можно тебе или нет представлять великую страну за ее пределами. Руководили такими отделами офицеры, обязанные иметь «чистые руки, горячее сердце» и соответственно охлажденную голову, не позволявшую ни на пункт не отступать от совершенно неизвестных нам инструкций.
Я должен был сдать в отдел университета девять характеристик, девять анкет и девять личных листков с сопроводительными письмами. Три характеристики подписывались университетской четверкой: ректор, секретарь парткома, председатель профкома и секретарь комсомольского бюро университета. Они лично меня в лицо видели в первый раз в своих кабинетах, когда подписывали бумагу. В ней утверждалось, что я классный парень, пользуюсь уважением товарищей по работе, верен идеалам строителя коммунизма и т.д., и т. п. Затем три характеристики почти такого же содержания, с коррекцией типа «пользуюсь уважением соседей», подписывали районные руководители Компартии, Советов, профсоюзов и комсомола. Но при этом уже со мной лично не знакомых. Так же, как и городские. В их характеристике я уже «пользовался уважением алмаатинцев».