Тетради 2019 года - Александр Петрушкин 2 стр.

Там женщина идёт, ко рту
прижав ладонь прозрачной смерти,
и ангела рулон вокруг
расстелен ею на две трети.

Наполовину снег висит,
он, свет пройдя до половины
её, почти как идиот,
прозрачен, тёмен и невинен,

как женщина, что в снег идёт,
сама подобье снегопада,
подземный в небо переход,
что был не выбран, но угадан.

По-прежнему из промежутков голоса
скворчат по мне [мол, выбери меня]
«вжух-вжух» горчит красивая коса
и душу выжимает из гнезда.

Здесь каждый жуток маятник внутри 
белеет и сгорает от стыда
пока по траектории летит
его  на ангела похожая  оса.

И столь же отвратительно легко
склоняет насекомое лицо
тобой задуманный [потом забытый] Бог,
как Эдгар По, зашедший высоко.

Внутри его фантазии слюна
напоминает, высохнув, росу,
которая рождением больна
и потому вмещает высоту

на  свёрнутых до неба  небесах,
на герпесе из вечности в губе
у человека, где живёт тоска
по ангелов разорванной резьбе.

По горочке косы летит, «вжух-вжух»,
как промежуток самому себе,
преодолевая небольшую смерть,
знакомый бомж по имени на Б.

а если отдыхать от этой кожи
устанешь, сбросив костяной мешок 
в спираль воды, в спираль из чаек дрожи,
напоминая марта водосток,

твоя молекулярная структура
рассыплется, чтоб наново собрать
из муравьиной ржавой неба кожи,
которую нам ангелы соврать
успели до того, как растворились,
воронкой став  точнее, вороньём 
ты будешь только атомом единым
вернувшись по спиралям этим в дом

Время догоняет себя сквозь дистанции снов,
раскрутив человека, как окуляр 
к своей темноте прикладывая его темноты зерно,
из стены выходит шестирукий Уильям Блейк, словно пар.

В четырёх руках у него  воронят гнездо,
на шестой  огонь чтоб подпалить его,
оперевшись о пустоту, он несет ведро
с костяною сна  исчерпанною  водой.

Воронята сверлят дыру на его плече,
чтобы чрез неё посмотреть сюда, где была стена 
и дитёныш огня открывает кружок и дверь
для того, кто ожил на обратной стране зерна.

Он наводит резкость, вращаясь внутри огня,
гогоча внутри у скелета взрывной реки 
и гремит во ртах его воронка из воронья,
выпивая красной глоткой щенячий и тёплый Стикс.

И под линзой воронки, как пожар, спешит шестикрылый Блейк 
в голове у него, как рога, через смерть человек растёт 
покидая вечность, как самоходный дым,
вырезает зренье своё и на руке несёт.

Этот берег исчезнет раньше реки, у которой он 
словно пёс  сидел и ушёл, и со всех сторон
на себя смотрел, выцарапывал эха дно,
где себя ловил, вынимая из всех заноз
и, сложившись в тень лодки ждал, кто его вдохнёт.

На трахее его, обретая истории ил,
копошились все прежние звери  куда не взгляни
ты наткнешься на перечни, поручни и следы,
что он вывернул / вывихнул / спутал в корней бинты.

И пульсирует берега лёгкого чешуя
там, где рыба торчит, над собою в чайке привстав,
и из клюва её понемногу сочится пёс,
вспоминая реки, которыми он оброс.

Человек, как бритва  лягушку,
разрежет смерть
от подмышек до синевы лобка,
выбирая треск

из [в грудине её
собравшихся] воробьёв,
что тачают из воздуха двери,
в которые он войдёт 

мягкий и тихий,
белый, большой, как шар 
смерть рассмотреть, словно школьник
к линзе её припав,

как снегопад пропадая
[в жирной вдвойне] смоле.
Смерть исчезает, когда ты
идёшь в её животе

и удивлённо видит
то, как скользит коньком
человек с [её] жёлтым, надорванным
[выдохом света] ртом.

В живой воде, как мёртвый,
прозрачный Бог живёт
и по изнанке бродит,
как паузы окно,

меж светом и прибоем,
весёлый алкоголь
в молчания он носит
мешке. Как перегной

он поспевает всюду
немного помолчать,
быть незаметным, трудным
и лёгким, как печаль

о жизни или смерти,
которых вовсе нет,
где Бог твердит «о, боже»
и слушает ответ,

где паузы живые
внутри его растут,
косноязычье неба
в грай человеков гнут.

В живой воде, как мёртвый,
прозрачный Бог живёт
и по изнанке бродит,
как паузы окно,

меж светом и прибоем,
весёлый алкоголь
в молчания он носит
мешке. Как перегной

он поспевает всюду
немного помолчать,
быть незаметным, трудным
и лёгким, как печаль

о жизни или смерти,
которых вовсе нет,
где Бог твердит «о, боже»
и слушает ответ,

где паузы живые
внутри его растут,
косноязычье неба
в грай человеков гнут.

Труба, как смерть, гудит внутри,
горит метель из человека
и говорят в его вдали
Бог, ангел, срезанное веко.

Труба всё ищет А и Я 
так женщина, на сорок третьем,
вдруг ощущает, что одна
здесь одиночеством согрета.

Внутри её горит дитя,
что, вместо смерти, удалила 
похожее на куст стыда,
который не  проговорила.

Стоит в её степи дыра,
свистит голодная траншея 
и  вырезаны, как змея 
не-бывшие в тьму тянут шею.

Тронь спицы воздуха и пряжу птиц  полёт,
как шарф, они соткут из неба ожиданьем,
где обжигают человека плод
орущий, мокрый. Это бы камланье

листва запомнила б, но не было листвы 
лишь шелест и огонь, и полый ветер,
в котором человека плот несли
невидимые ангельские петли.

Скрипело время в нём сверчком, как ключ,
приподнимался, сквозь лицо Отца, без гнева
похож на ад и рай, и снега плющ,
ушедший человек, себе связавший небо.

Печатная машинка отрезает от бумаги по букве,
выстругивает дерево и окно из воздуха дыбы,
стучащей в дверь, вычеркнутую из звука
песка, исчерпанного, как голос

и примечание на красных полях у рыбы,
ткущей вОды, которые сверху и снизу
лодки {читаю: топкой земли для мифа},
порезанной из бумаги ножами прекрасной ошибки,
которая себя умножает, перебирая выдохов нитки.

Если встаёшь лицом к смерти, то не чувствуешь себя одиноким 
видишь, что ты  машинка печатная в каждом глотке у жажды,

вырванной, словно свет из тоннеля слова 
свет лежит у себя в лице и, задыхаясь, как зверь, на себе вырезает жабры.

Реки Вавилона двигаются вовнутрь,
ссадины струй своих держат в подобье рук 
в сучьях синеющих пальцев [считай: фаланг
дерева между речью]. Вокруг  леса
песочные выгорают  сияют пророком в львах,
стволы соляные горят у воды в семи головах:

В чреве воды крутится, как мельницы жернова,
того, кто вернётся первым, огненная булава 
младенцев на солнце вынет, чтобы их иссушить
или язык свой вырвет, чтобы из тьмы говорить:
медленны эти реки, ссадины, львы, столбы 
опустошённый речью в красной глине стоит.

У подножья холма всё чужое: земля или небо 
скудны вещи, которые  взяв  посчитать не решился
жаркий глаз у птенца, расклевался со всей теснотою
и лететь, словно взгляд, из его оперенья решился.

Бельма, пятен его темноты круглый сыр разрезая,
как смородины спил видят берег и мокрым, и дымным
и взлетает душа сквозь песок, позвонки и паренье холма за ножи принимая,
если взгляд вероятней, чем глаз и длина, то есть глубже долины.

Животные обуглятся в следы.
 Свои, свои 
кричит им вслед мешочник-
отец, расщеплен словом соловей,
как голос на молчания. Так точен
лишь взгляд рождённого, нелепо не стыдясь,
он тянет свою дату, как подстрочник,
до самой смерти и в руке его
горит платона бледный позвоночник.
Вот он [отец] идёт сквозь лабиринт,
который вырыт был внутри животных
его следов
 свои, свои  считает
и в мешок кладёт их
снова.