Тетради 2019 года - Александр Петрушкин 3 стр.

Тело своё отколупывая, душа
стоит, как солнечные часы 

выходит разбойник, говорит «Ша!
вот отсюда в огнь полетишь, в пласты,

воздуха, сжатого в лёгкие, в
девицу, вынутую из тебя

сентября длинного каблуком,
как земли вывихнутая верста».

А душа всё в семечке смерть грызёт
и летит по дуге её шелуха,

и щербат её бессловесный рот
и длинна внутри, как вода, дуга 

на плече у неё белый свист висит
и из глотки её в свет изблёван мёд.

И морозец ранний, как конь, болит
и от тела её почти ничего.

там, где они всё читали стихи [а свет повторялся
в узком тоннеле [зачёркнуто] в светлом фойе, в мокром зале
голос двоился  и был универсум в молчанье
дымном и частом, как перемотки дрожанье]

свет разливался по вынутой слова копейки,
бёдра и рёбра её под собой различая,
вынутый рай будто пёс языком своим терпким
пятился снова обратно в земли бедной пятна

Мёртвые нас победят, увеличив свои ряды
ступай осторожно  потому что мы их следы,

ходоки под снегом, Престолы, что падая через свет
возглавят полки врагов своих  остального нет

даже в остатке. Это плоть под стопой скрипит,
это всё, чем ты был, за тобою следит, горит 

цитадель сороки, стрекочущей из земли 
вырывай язык из ямы внутри воды,

что стоит, как смерть вокруг, головой трясёт
лошадиной в тебе и воскресших своих ведёт

сквозь тебя и взведя просветы ангелов, как курки,
выпивает всё, чтобы мёртвый здесь мог взойти.

И вероятней меня воспоминанье о мне,
дырка в руке рыбака, света укус на стене

чья деревянна, как боль, вывернута высота,
как из сустава земли  тени и их облака.

Всё очевидней, чем я, и больше разобранных букв
даже моя темнота или сверчка белый звук.

Нить неприметней, чем ткань, сшитая в небо ей,
непредставима и  оттого слышней.

Безусловен только снег, отсеченный белым светом,
как дракона голова  вот и катится он между
иероглифов китайской вишни тише или ниже
на дыханья нити он здесь подвешен, а надышит
снега ножницы и вниз он летит  за всё отвечен
белой ранкой, как порез, от себя теперь излечен.

Стрекозы опечатка на сетчатке у глаза реки
руки тянет, чтобы вынуть гнилушку или  звезду из воды
вырезать себе в зренья колосья, и горит и горит
опечатка стрекозья из склонённых, за жаждой, светил.

И вот наступает момент, когда фотография пса начинает лаять,
подмигивает тебе в ответ  затем пропадает
собака, остаётся бумага, чтобы её разгладить,
как шерсть или старость, а после сидеть и плакать,
становиться ангелом, то есть слепым и зрячим,
видеть все щели, где свет мы на тёмное время прячем.
Время ворочается, как негатив полыхает 
на собачье спине, то к лицу прильнёт и оближет, а то отпрянет.

Первая мировая закончилась через сотни

Всё полость или свет
от мрака отражённый,
который прячет вещь
внутри своих потёмок,

где крутит погремушку
ладошкой обожженной 
и смотрит в щёль её
утраченный ребёнок.

Перебирает ночь 
агу тебе, пернатый,
висим меж голосов
и часовых поддатых.

Натянешь тишину 
молчание пробудишь
и воздух разомнёшь,
которым вскоре будешь.

Лети, лети, снежок 
неси меж позвонками
своими мой ожог
собаками, звонками.

Не тяжелей метель дороги лошадиной,
но проще, чем врастать в морозы над собой 
растёт из веток снег большой и неделимый,
качая воробьиной, горячей головой.

Так утерявший свет руками по тьме водит
и судорогой сводит в дорогу стыдобу
и крошит свет на свет, упавший на пороге:
не надрезай его  я всё тебе верну.

Квадраты воздуха округлы, виноваты.
Всё глохнет, слепнет  вынь бельмо моё,
как электрические смерти киловатты
из механических заснеженных птенцов.
Будь пианистом-слесарем, слоном,
сугробом, свёрнутым в ключи или  в ключице
застрявшим  клювом ворона. Лети, лети по стуже
но  не слишком быстро.
Слепи снежок, как новый алфавит,
стучись из темноты прозрачной банки
и путай на самом себе следы,
чтоб в них блуждал безалкогольный ангел.
Во всём ты виноват, во всём, смотри,
как ты течёшь и протекаешь
 стоит?
но ты стоишь, всё это говоришь
и выжигаешь куб, квадрат и нолик.

Молчания белый плод 
плеск изнутри весла

чья опухает плоть,
поскольку душа пришла 

на темноте скрипит,
не проявляясь, свет

или  так Бог троит
и приминает смерть.

Глаз голубиный тяжёл, словно он в Арарат
скомканным был и в ладонях горел, как ковчег:

более нет здесь возврата  как потоп наступает земля
новая эта  к которой подплывший прощён.

Если есть имя тебе  вовсе времени нет:
падает глаз голубиный и скручен в тоннель,

в мир тот, который не был  потому и Аид
в глаз голубиный разрезан, как хлеб и рассвет.

Тьма шелестит, как ковчег  говорит, говорит
беглый отец, тяжелея от света которым омыт.

Если бы ты снимала кино, как одежду  зима проступала
то на коже твоей, то на воздухе том, из которого в тень ты упала

с кольцами плёнки гремящей змеиной развёрнутой кожи,
слайдами из чешуи, в чей чулок, как в пластинку, был временем сложен

берег морозный  игла ледяная над ниткой
птицы распущенной в пар и полёт, где улиткой

ангел стоит  сам себе белый лес или камень,
тело своё раздвигая, за снегопадом из камер.

В начале я  отцу,
затем  отец,
что растворился
средь своих колец,

бегуших по
отсутствующего глади
при каждом в камень
падающем взгляде.

Так бабочка
касается лица,
в котором нет
[и не было] отца,

но лишь  круги
от всех её рождений
и скважина,
и ключ от беглеца.

Текст, переписанный космосом, будет пустыней
синей, стоящей внутри у осины на Плесо,
будет касаться тебя, как ожог от осиной
талии, вдавленной светом в подбрюшие кресла.

Тяжесть вернее, чем старость свою, ощущая
там, где синица себя собирает из даров и провалов 
текст, словно мёд замирает у края (но здесь опечатка  у рая),
чтобы тобой быть, пустыней, что небо и воды спасает.