Есть! довольно и значительно сказал, остановившись, пристав. Отстегнул пуговицы у ворота тужурки. Поднял руку, остановил солдат. И странно было, но Кашневу почему-то показалось это тоже каким-то желанным, как желанна бывает охотнику случайно налетевшая дичь.
И как раз еще о гусях пел высокий полумальчишеский голос:
Ой да за-му-ты-лы во-о-оду
В ти-хо-му Дунаю.
И еще два голоса пристали к нему: один озорной, шалопайский, с подвываньем не в тон, другой добросовестный, старательный, только несмелый, грубый и сильный:
А бода-ай тi-iи гусн-и-и
З гильечко-ом пропалы
Эх, не доносит, подлец! вполголоса выругался пристав.
Впереди, на пути у тех, кто пел, стоял водопроводный бассейн. Шикнув и согнувшись в полупрозрачной ночи, протащил Дерябин за собою гуськом, как выводок, Кашнева и солдат к этому бассейну. Грязно здесь было, топко, как в болоте, конюшней пахло, и солдаты присели на корточки, подобрав шинели. Вместе с песней вспыхивал все ближе, ближе собачий лай.
Видно их стало: шли трое, гармонист в середине. О гусях пропели уж все до конца, но не хотелось, должно быть, расстаться с напетым мотивом. Тихо, чтобы разлиться потом вовсю, начал средний снова:
Ой да на-а-ле-тi-лы гу-у-си-и
З да-ле-ка-а-го краю
И лихо подхватили двое других, равняясь с бассейном:
Ой да за-му-ты-лы во-о-о
Держи их! бросился наперерез пристав.
Кашнева точно подбросило за ним. Торопливо шлепая по грязи, вперебой, табуном отовсюду, как в атаку, кинулись солдаты Певуны ахнули, отшатнулись, стали.
Пожалуй, незачем было Дерябину расстегивать верхние пуговицы тужурки: парни были квелый, хлипкий народ. Бил их пристав со всего размаха, с правши и с левши. Двое упали сразу, третий, с гармоникой, еще держался, но со второго удара сбил с ног и его Дерябин. Куча сваленных парней барахталась в сыром песке. Чуть поднялся парень с гармоникой
Господин пристав! Это за что же бьетесь?
Мало тебе? Додать?
Пнул его сапогом в бок Дерябин, застонал парень.
Будет вам, что вы! взял пристава за руку Кашнев. Зачем?
Как? озадачился пристав. Мерзавцы, воры, по ночам орать!..
Да ведь новобранцы как же воры? ответил Кашнев.
Мы и вовсе не новобранцы, плачущим голосом вставил кто-то из кучи. Так мы, ребята здешние.
Значит, и воры! Еще лучше Да здесь же все воры, скот!
А вы нас ловили? Воры поднялся было парень с гармоникой.
Что так-кое?
Вы нас не ловили, по-пьяному упрямо повторил парень.
Тты? Как смеешь? изумленно и потому как-то тихо даже спросил пристав. Как смеешь? Смеешь как?..
И Кашнев не мог его удержать.
IXПривели в часть и заперли избитых парней в каземате. Солдаты ушли в казарму. Кашнев остался у пристава, где Культяпый постелил ему постель.
Долго сидел на этой постели Кашнев, молча глядел на Дерябина, который, сопя, читал и подписывал у стола какие-то бумаги, пил квас из графина, дымно курил.
Но вот пристав снял тужурку, остался в одной крупно вышитой на груди рубахе, подошел к иконе, около которой горела лампада, грузно стал на колени и начал отчетливо, громко читать молитву ко сну отходящих:
«Боже вечный и царю всякого создания, сподобивый мя даже в час сей доспети, прости ми грехи, яже сотворих в сей день делом, словом и помышлением, и очисти, господи, смиренную мою душу от всякия скверны плоти и духа»
Читал долго, потом прочитал еще две длинные молитвы, поклонился земно и встал с колен. А в это время разделся Кашнев, потянулся устало и лег.
Ты что же это? Немолякой? покосился на него Дерябин.
Дда отвык давно не молился, просто ответил Кашнев.
Ты человек ученый, юрист тебе это, конечно, стыдно медленно проговорил Дерябин, кашлянул, посопел и добавил: А я молюсь, прошу простить Я, брат, ничего в жизни не понимаю и потому молюсь.
Он покопался в столе, шумно выдвинул ящик и достал фотографию; доставал как-то медленно, ощупью, и держал отвернувшись, поднося ее Кашневу.
Вот видишь присмотрись хорошенько: мой сын Юра, девяти лет! Присмотрись!
Красивый мальчик, сказал Кашнев, искренне любуясь мальчиком большеглазым, пухлогубым, с челкой, в суконной матроске.
Умница был! Рисовал как! Всмотрись внимательно, я еще не могу Шесть недель назад от дифтерита умер: не могу смотреть Он не при мне жил, то есть не моя фамилия, и прочее, но-о только он мой был, настоящий моей крови Вот и спроси его, зачем умер.
Умница был! Рисовал как! Всмотрись внимательно, я еще не могу Шесть недель назад от дифтерита умер: не могу смотреть Он не при мне жил, то есть не моя фамилия, и прочее, но-о только он мой был, настоящий моей крови Вот и спроси его, зачем умер.
Пристав стал у окна, побарабанил пальцем, потом, сопя, взял у Кашнева фотографию и, не глядя, спрятал в стол. Посвистал глухо и вдруг опять начал надевать тужурку отчетливо и решенно.
Куда? спросил Кашнев.
Куда? Куда надо, куда надо, да, куда надо! скороговоркой ответил Дерябин; потянулся, оглядел правую руку, и Кашнев только теперь заметил на ней три массивных золотых перстня, должно быть таких же жестоких при бое, как кастет.
Ты в каземат? спросил он несмело.
Я их прощупаю, какие они такие ребята, здешние, раскатистым голосом ответил Дерябин, прикачнув головой.
И охота!.. Ложись-ка спать, поднял голову на локоть Кашнев.
Я их прощупаю, здешних ребят! повторил пристав в нос и с тою же металлической брезгливостью в голосе, какая была у него раньше.
Кашнев медленно сел на постели.
Знаешь ли, что я тебе скажу, Ваня, проговорил он решительно, но добавил как-то не в тон: Ты ведь шутишь, что идешь в каземат?
Как-к шучу? Зачем шучу? зло удивился Дерябин.
Кашнев представил измятую солому на полу каземата и как на соломе валяются парни и толстые перстни пристава желтые перстни, желтая солома, желтое платье Розы, мутно было в голове И с усилием поднялся Кашнев, забывши уже, что он прапорщик, и так, как лежал в постели, в одном белье подошел к приставу, улыбнулся ему и просительно сказал:
Ваня, если ты идешь избивать до полусмерти этих арестованных, то объясни мне, зачем ты это?
Воров? спросил Дерябин.
Какие там воры!
Постой!.. Объяснить?.. Постойте-е! отступив на полшага, высокомерно сказал пристав. Вы дворянин?
Да, дворянин! опешив немного, твердо ответил Кашнев, хотя был он сыном мелкого чиновника.
Дворянин? Шестой книги? Руку! и чопорно пожал руку Кашнева Дерябин; потом, насупившись и отвернувшись вполоборота от Кашнева, он заговорил медленно, глухо, обиженно, обдуманно, выкладывал затаенное: Так как же вы мне на улице при исполнении мною обязанностей служебных говорите под руку? Не замечание, конечно, но-о вообще суетесь?.. Так что воры вас за полицмейстера принимают, а?.. Кто же и может вмешиваться в мое дело? Полицмейстер, губернатор вы собственно кто?
Кашнев посмотрел удивленно на новое, теперь расплывшееся, потное, с прищуренными глазами, ожидающее лицо пристава и сказал первое, что пришло в голову:
Вот что сейчас я оденусь!
И пошел к постели.
Одеваться, этого я от вас не требую! крикнул Дерябин.
Ничего вы не можете от меня требовать! крикнул, вдруг раздражаясь, Кашнев.
Ничего? А по форме представиться извольте, ничего! Бумагу о назначении вручите! Приказание командира вашего эшелона Ничего?!. А то я не знаю, с кем это я имею удовольствие в одной комнате, собственно говоря! Насколько это безопасно для меня лично!
Кашнев промолчал. Хотелось одеться скорее. Руки дрожали. Он даже как-то и не обиделся, точно давно ожидал этого от пристава, но как в глубокие окопы, как под кованый щит хотелось стать ему под защиту мундира, новеньких офицерских погонов, кушака, строевых сапог или просто хотелось только этого: чтобы не было Кашнева, Мити Кашнева, которому белье метила крупными метками сестра Нина, когда он был еще студентом последнего курса, чтобы был Кашнев прапорщик, офицер такого-то полка и тоже при исполнении обязанностей, как и пристав.
Кровь шумно раз за разом била в виски, и это слышно было сразу во всем теле, как короткое односложное слово: «Хам!.. хам!.. хам!..» Но одевался Кашнев молча, стараясь не делать лишних движений и не слушать, как сопел, точно мехи раздувал, Дерябин. И когда надел он наспех шашку, портупеей поверх погона, он уверенно сунул руку в боковой карман, так как ясно вспомнил вдруг, что именно сюда положил бумажку, и так, с бумажкой, сложенной вчетверо, как раз пришелся сгиб на синей эшелонной печати, Кашнев подошел к Дерябину и сказал вызывающе:
Вот. Извольте!
Пристав стоял, грузно уперев левую руку в угол стола, правую заложив большим пальцем за белую пуговицу тужурки, наклонив голову по-бычьи, настолько низко, насколько позволил прочный подгрудок, и выпуклыми мутными глазами смотрел на него исподлобья.