Оден. Я переехал с Пятьдесят седьмой[2]. Слишком дорого. Один мой студент из Беннингтона, у которого, кажется, шашни с комендантом дома, предложил мне эту квартиру. В следующем году я получу профессорскую должность имени Чарлза Элиота Нормана в Гарварде12 тысяч долларов в год[3]. А теперь я покажу вам портреты моей первой большой любви.
Ансен. Кто-то из участников спектакля «Волны»?[4]
Оден с притворным возбуждением роется в книгах, наконец открывает одну из них и показывает мне картинки, на которых изображены насосные установки. Оказывается, он привез эти книги с картинками из родного Бирмингема, когда последний раз был в Англии. Он признается, что испытывает глубокую привязанность к насосным установкам и отлично в них разбирается. Он показывает мне несколько иллюстраций из «Исландских легенд». Потом, широко улыбаясь, несколько пейзажей и свои детские фотографии, а также книги о посещениях заброшенных шахт, принадлежащие перу перепуганных англичан ранневикторианской эпохи.
Ансен. Тут вам хватит материала на целую книгу прозы.
Оден. Нет, не думаю. Мне кажется, литературная критика должна существовать в форме необязательной беседы. Хемингуэй[5], например, чрезвычайно ограничен в своих возможностях. У него техника для коротких рассказов, когда люди встречаются поздно вечером в баре, болтают и расходятся. А не для романа. Почему он не пишет рассказы о жизни богачей? Да, нас, наверное, ожидает ренессанс готического и барочного стилей в литературе. И уж конечно все зайдет слишком далеко. Но и Хемингуэя с нас достаточно. В конце концов, синтаксис Генри Джеймса[6] не так и сложен.
Ансен. А что вы думаете о Джеймсе Фаррелле?[7]
Оден. Фаррелл это очень мрачно. Таких, как Стадс Лонигэн, надо убивать в детстве. Это весьма прискорбно, но когда у героя начисто отсутствует свобода воли, чтение становится невыносимо скучным. Фаррелл просто не умеет наблюдать. Поэтому весь замечательный материал, который можно было собрать о Чикаго, пошел псу под хвост. Стадс Лонигэн не совершил ни одного интересного поступка, ничего, чтобы помочь себе. Конечно, Фаррелл написал своего Лонигэна в пику рассказам из «Сатердей ивнинг пост», в которых главные герои демонстрировали почти бесконечную свободу воли. Но даже если такой герой, как Лонигэн, существует в природе, это еще не значит, что его надо воспроизводить на бумаге. Правда, неограниченная свобода тоже не дело.
Ансен. Вы знаете, я был несколько удивлен, когда узнал, что вы адаптировали для сцены «Герцогиню Мальфийскую». Есть ли там ваши собственные строки?[8]
Оден. Нет, ничего в таком роде там нет. Я взялся за это только ради денег. Я не был режиссером просто адаптировал текст. У них был хороший режиссер, такой джентльмен но с хваткой. А потом он ушел оттуда. Актеров в наши дни надо держать в ежовых рукавицах. Они так ленивы. У театральных актеров нет профессиональной гордости. А ведь она есть даже у тех, кто находится ступенькой ниже, у людей из мюзик-холлов, например, и даже у простых акробатов. С тех пор как актеры превратились в джентльменов, театр стал ни к черту
Ансен. Со времен Генри Ирвинга[9].
Оден. Со времен Карла II Эмпсон[10] как-то заметил, что английский театр пришел в упадок, как только из драмы исчезли побочные сюжетные линии. Интересно, почему они исчезли? Конечно, если сцена оформлена в реалистической манере, резкие повороты сюжета на ней невозможны. Кстати, Эмпсон очень хороший критик. Он глубоко чувствует поэзию. Не в пример некоторым занудным авторам из «Сазерн ревью».
Джей Лафлин так рассказывал об Элизабет Бергнер. Она лежит в кровати в стеганой ночной кофточке и читает «Мальчика Давида» Барри. Воздев очи горе, она прижимает книгу к груди и произносит: «Это написал не Барри, это написал Господь». С самой Бергнер довольно легко, но о других я бы этого не сказал. Она, правда, позвякивает ложкой о чашку, когда размешивает чай. Канада Ли он играл Босолу просто невыносим. Он не понимает, что происходит. Я просил Джона Каррадайна произнести несколько строк, а он и говорит: «Я их произнесу, но прожить я их не смогу». С пьесами Ишервуда я не испытывал особых затруднений. С Дейм Мэй Уитти всегда было хорошо работать[11].
«Рождественская оратория» была написана до «Зеркала и моря». Это единственный случай, когда я напрямую работал с сюжетом из Священного писания. У меня тогда умерла мать[12], и мне хотелось посвятить что-нибудь ее памяти. Я долго сомневался, в каком порядке расположить эти две вещи.
Вы знаете, представить Христа в искусстве все-таки невозможно. К старым мастерам мы просто привыкли и воспринимаем их автоматически, но в свое время их полотна, должно быть, казались современникам оскорбительными[13]. Хорошо, можно изобразить Его при рождении или после того, как Он умер. Еще, может быть, после Вознесения. Но Христос исцеляющий? Или благословляющий? Попробуйте сделать это, и интерес зрителя немедленно переместится на людей, которые Его окружают. В подобных изображениях художник использует схему, но по завершении работы ты понимаешь, что перед тобой всего только схема. Двоякая природа Христа соответствует Сущности и Существованию.
Ансен. А как же «Страсти по Матфею» Баха? По-моему, Иисус в сцене причастия вполне убедителен.
Оден. Да, но здесь идет прямое цитирование Евангелия, здесь дело в чувстве, которое рождает музыку, а не наоборот.
Ансен. Если воспринимать Иисуса как миф, тогда Его можно представить средствами искусства. Посмотрите хотя бы на «Иисуса воскресшего» Микеланджело.
Оден. Да, если рассматривать Его как воплощение солнца. Иисус как миф нашел свое отражение не только у Микеланджело возьмите Андреа дель Сарто, например. Конечно, Микеланджело начинал как платоник, но на закате жизни Нет, святого невозможно изобразить в искусстве. Получается скучно. Святые это ведь как герои рассказов «Сатердей ивнинг пост»: люди с бесконечной свободой воли. Вот почему дядя Том вышел таким скучным.
Ансен. Вот уж неправда! А как насчет Толстого?
Оден. Он ведь не позволяет своим героям полностью превратиться в святых, не правда ли? Они у него только на пути к святости. У героев Достоевского первый признак святости душевная болезнь. Она же спасает и Дон Кихота, который, безусловно, был святым. Апостол Павел проповедует как святой, но святого узнаешь не по словам, а по наитию.
Ансен. Интересно, а вам нравятся труды казуистов?
Оден. Кардинал Ньюмен очень хорош: «Грамматика согласия», «Мысли об университете» и некоторые из «Проповедей»[14].
Ансен. Католики склонны преувеличивать его значение в ущерб другим замечательным авторам.
Оден. Некоторые католики вовсе не думают о нем так хорошо. Кардинал Маннинг[15] даже не считает его католиком. Ньюмен выступал против доктрин непогрешимости и непорочного зачатия.
Ансен. Это и похоронило надежды на воссоединение церквей.
Оден. Надежды на воссоединение были похоронены после Ратисбонского собора 1541 года. Некоторые либеральные кардиналы предложили формулу примирения, однако папа заставил их замолчать. И это означало конец власти Собора. Это позор. Протестанты стали поборниками национальной идеи, в противоположность всемирной церкви. Поначалу католиков обвиняли в чрезмерной светскости. Что ж, это не страшно, таково общечеловеческое искушение. Но позже их невзлюбили за то, что они итальянцы и ирландцы.
Ансен. Некоторые из их лучших представителей англичане и немцы.
Оден. Да, но сами католики относятся к ним с большой суровостью. Знаете, они ненавидят Маритена[16], но терпят его, потому что он так им необходим.
Ансен. Вам нравятся стихи Брехта из его датского сборника: «Schlage keinen Nagel in die Wand»?[17]
Оден. Нет.
Ансен. Возможно, вам пришлась по душе «Dreigroschenoper»?[18]
Оден. Да, я видел ее в Берлине.
Ансен. Полагаю, это сопровождалось беспорядками.
Оден. Нет, нацистов тогда почти не было видно. Уличные беспорядки с политической подоплекой начались только после выборов 32-го, когда нацисты получили так много мест в рейхстаге. В 1930-м они выглядели жалкими и собирали пожертвования на улицах.