Бумбу я нашла на следующий день. Поехала на выставку. Что тебе сказать? Пишу тебе спустя два часа после встречи с братом. Я в шоке. Израильтяне, которые встречаются с ним, рассказали мне о нем, расхваливая его человеческие качества, но по своей наивности он попал в ловушку. Побудешь немного в Германии, поймешь, как это случается. Он чудесный парень и ты должна его немедленно спасти, сказали они мне. Я нашла его ужасно состарившимся. Видно было, что он здесь много пострадал. Когда я только увидел его, вся неприязнь во мне к нему улетучилась тут же. Сделал он то, что сделал, и дорого за это заплатил, и сделаю все, зависящее от меня, чтобы ему помочь и поддержать. Завтра выставка закрывается, и я хочу уехать отсюда. Сначала в Дахау, затем в Нюрнберг, и оттуда во Франкфурт и Кёльн. Возьму Бумбу с собой и отошлю его в Израиль. Не успела еще поговорить с ним, как следует. Честно говоря, я тороплюсь отсюда убраться.
Итак, итог моих странствий до этого момента таков: я превратилась в настоящую бродяжку, странницу по дорогам. Научилась отлично устраиваться. Надо отметить, что относятся ко мне приветливо во всех местах и по-настоящему помогают. Но тоска по тебе и детям лежит тяжким камнем на душе и не спадает. Долго еще не выдержу без вас. Пиши мне, как можно больше о себе и наших детях. Я писала вам часто. Получили ли вы все мои письма и открытки? Кстати, в Цюрихе я купила тебе чудесные часы марки «Омега». Уверена, что ты будешь ими доволен.
Дорогой мой, шлю тебе всю мою любовь. Вижу тебя перед собой, идущего за ребенком, и вы возвращаетесь через поля, а я далеко от вас.
Ваша Наоми
Дорогая Наоми
Ты уже в Германии? Странной должна быть первая встреча со страной, в которой ты родилась. Язык детства окружает тебя, словно бы ты никогда не прекращала на нем говорить. И все же эта встреча каждый раз ставит в ступор. Германия, Германия. Никак я не могу освободиться от кошмара: уничтожения шести миллионов евреев. Вчера наткнулся на домашние туфли наших девочек, перед моими глазами возникли шеренги детской обуви погибших детей в лагерях смерти.
Это был спонтанная ассоциация, вроде не связанная ни с чем, некая искра из картины, которую никогда не видел, и все же глубоко врезавшейся в мою память. И это не единственная картина и не единственное чувство, порожденное страшной реальностью Катастрофы.
Убийство евреев, убийство родных и близких мне людей, уничтожение мира моего детства и моей юности будет сопровождать меня всю мою жизнь. И, все же, я не могу ненавидеть Германию, хотя знаю, что должен ее ненавидеть. Но не могу, ни язык, ни культуру, ни страну, ни людей.
Я могу ненавидеть нацистов, но не просто немцев. С нетерпением жду твоих писем оттуда.
Что сказать, настроение мое весьма изменчиво. Никак не могу взяться серьезно за работу. Мешает мне какая-то статья, которую должен написать, и нет у меня времени, ибо должен готовиться к лекциям. Но и к ним я не готовлюсь. К началу праздника Суккот я уеду с ребенком в Бейт Альфа. Здесь, на семинаре, никто не останется. Только в пятницу все начнут возвращаться. Кстати, в тот день состоится заседание совета кибуцев. Обещает быть жарким, вдобавок к общей жаре. Ты, наверно, слышала о деле Лавона. Вчера Бен Гурион опубликовал длинное заявление, из которого, весьма запутанного, проистекает, что он вовсе не нейтрален в этом скандале. Как говорится, замешан, и не совсем чист. Что-то происходит в израильском обществе, и вообще на Ближнем Востоке, что-то пробуждается и пытается прорваться наружу. И, кажется мне, эти изменения к лучшему. Хотя и не уверен.
Весь кибуц Гиват Хавива шлет тебе привет. И я также. Всегда твой,
Израиль
Ночь. Видения концлагеря Дахау не дают ей уснуть. Нацисты все на одно лицо, и лицо это представляло Германию. Глаза их, как рванные черные дыры, лишенные выражения, во тьме смотрят на нее. Напряжение не отпускает ее. По концлагерю она шла за группой девушек пятнадцати шестнадцати лет, прислушиваясь к объяснениям, которые давали им учителя.
«Политика была в центре повседневной жизни. Тех, чье политическое мировоззрение не было удобно власти, арестовывали».
Наоми прислушивалась к разговору двух учениц.
«Если бы я жила в то время, то должна была бы перекраситься в блондинку. Мама сказала мне, что опасно было быть брюнеткой». «Так что, меня бы убили, если я шатенка. Жаль, что я тогда не жила. Мне очень нравится быть блондинкой».
«Политика была в центре повседневной жизни. Тех, чье политическое мировоззрение не было удобно власти, арестовывали».
Наоми прислушивалась к разговору двух учениц.
«Если бы я жила в то время, то должна была бы перекраситься в блондинку. Мама сказала мне, что опасно было быть брюнеткой». «Так что, меня бы убили, если я шатенка. Жаль, что я тогда не жила. Мне очень нравится быть блондинкой».
Кровь бросилась в голову Наоми. Значит, есть немцы, которые воспринимают Катастрофу через цвет волос! И ни одно слово не было сказано учителями о евреях. А она видит матерей с детьми, газовые камеры и крематории. Нет Израиля рядом, чтобы он обхватил ее голову и унял дрожь. Она несчастна.
3.10.60
Дорогой мой.
Посетила Дахау. Все там, как было. Только насадили деревья и дорожки посыпали мелким углем, идешь по ним, кажется, ступаешь по праху мертвецов. Я плакала как ребенок. Два американских священника пытались меня успокоить. Думали, что вся моя семья здесь была уничтожена. А разве это не так? Только побывав здесь, можно понять весь ужас Катастрофы. Кажется мне, что из моей души никогда не выветрится печаль этого места. Облака, как пепел, кажется, навечно повисли над этим местом. Я не хожу есть в столовую, не могу сидеть рядом с немцами. Покупаю продукты на улице и ем в номере гостиницы. Здесь воздух пропитан убийством.
Доброй ночи,
Твоя Наоми
Нюрнберг. После ночи, проведенной в роскошной гостинице, Наоми переехала в дешевый пансион, дабы поближе познакомиться с немцами. Хозяйка пансиона, очень полная женщина, провела ее в узкую захламленную комнату. Все ночи Наоми кусали клопы, и она, молча, это переносила. У хозяйки восемь детей, у девочек косички аккуратно заплетены, поверх платьиц фартуки, мальчики бриты наголо, в широких черных штанах до колен. Хозяйка прижимает к широкой груди буханку хлеба, нарезая его ломтями. Каждый ребенок получает ломоть, ничем не намазанный, на завтрак в школе. Шум и суета замолкают с уходом детей.
«Вы помните шествия с факелами нацистов к замку Барбароссы?» спрашивает Наоми хозяйку.
«О, это было великое время, великая эпоха», восторгается хозяйка теми чудесными днями.
Наоми гуляет по улицам города и думает о том, что нацизм вовсе не был политикой. Еврей не мог этого понять, только немец. В центре города, самом позорном месте истории Германии, торчит высокое деревянное сооружение, специально возведенное к факельному шествию нацистов. Наоми поднимается по деревянным светло-коричневым ступеням. Отсюда вещал вождь Третьего Рейха, и до сих это вспоминают, как апофеоз национальной гордости. На этой сцене посетители с благоговением шевелят губами: «Здесь стоял Гитлер. Отсюда он воспламенял сердца масс».
Она видит, как маршируют шеренги людей, перепоясанных вдоль и поперек ремнями. Стучат сапоги. Хитро прищуренные щели глаз.
«Почему вы не уничтожаете эту трибуну?» пытается она разговорить прохожих. Те бросают мимолетный взгляд на странную женщину, и ускоряют шаг.
«Это обойдется очень дорого». Один из прохожих откликается. Холодное отчуждение проходящих немцев не останавливает ее. Она найдет кого-то, кто согласится ответить ей на вопросы, касающиеся нацистского факельного шествия и речи Гитлера.
«Ты еврейка? останавливается перед ней пожилой худой человек. Ты хочешь очернить Гитлера. Он был великим вождем!»
«Так оно и есть, подлаживается к нему Наоми, Я не собираюсь его очернить».
Он соглашается зайти с ней в столовую. Она заказывает две порции свинины, стараясь убедить нациста, что она не еврейка. Она откусывает кусочек мяса и говорит, что у нее нет аппетита.
«Значит, ты знаешь, что Гитлер был хорошим человеком, и это вранье, что он убивал евреев. Американцы это придумали, чтобы овладеть Германией». Незнакомец ест и пьет, и вспоминает о великих днях. А незажившие раны не дают ей дышать. В гостинице она записывает всё, что ей наговорили жители Нюрнберга, и печаль не отступает от ее души.
Она посещает один магазин за другим и спрашивает продавцов, видели ли они факельное шествие. «Конечно, еще бы», отвечают они, глаза их горят. Продавцы рассказывает об эйфории, охватившей их при виде незабываемого зрелища. Свет не горел ни в одном окне. Все жители вышли лицезреть это великое событие.
Был хотя бы один противник этого шествия? Она вспоминает Шпаца, художника из Нюрнберга, товарища ее сестер. Где были его родители? Скорее всего, среди зрителей факельного шествия.