Лосская В. Марина Цветаева в жизни. Неизданные воспоминания современников. М.: Культура и традиции, 1992. С. 155.
Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 270.
Там же. С. 35.
Там же. С. 277.
Цветаева. Сочинения в семи томах. Т. 4. М.: Эллис Лак, 1994. С. 312313.
Цветаева. Письмо к амазонке. С. 183.
Там же. С. 184.
Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 8687.
Соловьёв. Сочинения в 2-х томах. Т.1. М.: «Мысль», 1990. С. 137.
Цветаева. Неизданное. Сводные тетради. С. 236.
Творение мифа о поэте
Миф о поэте начал твориться в древние времена. Древние арабы называли поэта многосведущим. Считалось, что поэта вдохновляют боги. Как утверждает Й. Хёйзинга, «из поэта ясновидца лишь постепенно выделяются фигуры пророка, жреца оракула, стихотворца, философа, законодателя, оратора, демагога, софиста, ритора» [1, 140]. Формировавшийся на протяжении столетий миф о поэте окончательно сложился в первой половине ХХ века под пером М. Цветаевой. В мифе о поэте она выделяет архетип, т. е. первообраз. Таким архетипом является Орфей. У Орфея нет национальности. Он может явиться в любой стране и в любое время. В письме к Р. М. Рильке Цветаева говорит: «Пушкин, Блок и чтобы назвать всех разом ОРФЕЙ никогда не может умереть, поскольку он умирает именно теперь (вечно!)» [2, 93]. Однако степени дарований поэтов различны. Цветаева говорила, что поэты также различны, как планеты. Кроме того, у каждого народа всегда есть особенный поэт главный Орфей, с которого начинается литература этого народа. Это гении, чьё творчество становится для всех последующих поэтов мерилом, образцом для подражания, Гения Цветаева ставит в ряд поэтов-богов. У греков это Гомер, у итальянцев Данте, у русских А. Пушкин, у украинцев Т. Шевченко. Сколько бы ни появилось потом поэтов у народа, все они будут поставлены рядом с Орфеем для сравнения, чтобы определить масштаб новоявленного дарования. Цветаева замечает, что памятник Пушкину был её первым наглядным уроком иерархии. Ребёнок, держа в руке маленькую фарфоровую куколку, подходит к памятнику и приставляет фигурку к постаменту, «проходя взглядом снизу вверх весь гранитный отвес, пока голова не отваливалась, рост сравнивать». («Мой Пушкин»). Три фигуры: памятник Пушкину, девочка и фарфоровая куколка. «Куколок», которые никогда не вырастут, много. Девочка, которая вырастет, снизу вверх мерящая памятник, несомненно, символический образ. Цветаева через этот символический образ как бы сразу определит свой собственный масштаб и перспективу роста. В двадцать один года она напишет стихотворение «Встреча с Пушкиным», в котором с достоинством вполне созревшего человека и поэта скажет: Пушкин! Ты знал бы по первому взору, Кто у тебя на пути. И просиял бы, и под руку в гору Не предложил мне идти. Цветаева редко кому говорила «ты». С Пушкиным она на «ты», как равная, без намёка на интимность. В 1931 году Цветаева напишет: «Я с Пушкиным мысленно с 16-ти лет всегда гуляю, никогда не целуюсь, ни разу, ни малейшего соблазна» [3, 443]. Перед Пушкиным Цветаева никогда не чувствовала себя умалённой. Было осознание равенства, не пошлого демократического равенства всех со всеми, а равенство аристократов Духа, равенство творцов. Вчерашняя маленькая девочка, пообещавшая памятнику Пушкина вырасти, воображает встречу с реальным Пушкиным, тоже молодым. Она не снижает их воображаемое свидание до уровня любовного свидания двух молодых людей, а возвышает до уровня братства: «он бы меня никогда не любил (двойное отсутствие румянца и грамматических ошибок), но он бы со мной дружил до последнего вздоха» [4, 575]. Двое связаны узами принадлежности одному Цеху поэтов. Оба они одной крови, одной породы. В гору вместе. Девочка идёт сама, без помощи спутника, потому что силы равны; и под гору вместе, но за руку, как друзья. Силу и масштаб своего поэтического дарования Цветаева хорошо осознавала смолоду: «Все настоящие знали себе цену с Пушкина начиная (До Пушкина! Или м. б., кончая, ибо я первая после Пушкина, кто так радовался своей силе, так открыто, так бескорыстно, так непереубедимо!) Цену своей силе. Свою силу. (Не свою!)» [2, 396]. Не свою силу, потому что, как считает Цветаева, данную Богом. Если мы обратимся к очерку Цветаевой «Герой труда» о В. Брюсове, то обнаружим много интересных мыслей о труде поэта. Само название очерка звучит иронически, с намёком на реалии коммунизма, идея которого была безоговорочно принята Брюсовым, за что в письме к М. Волошину от 1921 года Цветаева назовёт Брюсова гадом, и продажным существом. Брюсов, кому от рождения не было отпущено божественное вдохновение, силой воли и труда поэтом себя сделал. Цветаева ставит Брюсова рядом с Пушкиным, чтобы было видно разницу в масштабах. «Волей чуда весь Пушкин. Чудо воли весь Брюсов. Меньшего не могу (Пушкин. Всемощность). Раз сегодня не смог, завтра смогу (Пушкин. Чудо). Раз сегодня не смог, никогда не смогу (Брюсов, Воля)». Для Цветаевой Пушкин чудо, явленное Богом. Чудо всесторонней и всемощной гениальности. Между прочим, о себе Цветаева скажет: «Я много поэтов, а как это во мне спелось это уже моя тайна» [2, 408]. Единственность и неповторимость Пушкина, его величие как поэта, Цветаева будет утверждать всегда. Она видела мир, людей, общество отнюдь не с демократической точки зрения. Понятие равенства она никогда не распространяла на сферу духа; она допускала равенство только в бытовом пласту жизни: «Все одинаково хотят: есть, спать, сесть, и. т. д.». Пушкин демократического равенства тоже не признавал, достаточно вспомнить его высказывания об американской демократии. В беседе со Смирновой Пушкин сказал: «В сущности неравенство есть закон природы. Ввиду разнообразия талантов, даже физических способностей в человеческой массе нет единообразия; следовательно, нет и равенства» [5, 128]. Цветаева не признавала высшими ценности, признаваемые в обществе: власть и богатство. Для неё это были сомнительные ценности. Высшими ценностями для неё были власть и богатство творческого духа. Цветаева видит мир как бы в двух плоскостях: социальной иерархии и духовной иерархии. Эти две плоскости практически никогда не совпадают. С точки зрения социальной иерархии в обществе есть высшие Царь и дворянство, духовенство и остальные. С точки зрения духовной иерархии всё смещается и над Царём встаёт Поэт. «Почему государи не служат поэтом? Не Людовик Х1V Расину? Разве Людовик выше? Разве Людовик думал, что выше? Droit divin, но поэт больше, явнее droit divin над человеком: droit divin над самим поэтом: droit divin Андерсена извлекшее из гроба служившего ему колыбелью, Гейне из еврейской коммерческой гущи, всех нас <пропуск одного-двух слов> извлекшее и поставившее» [2, 450]. Бог являет себя непосредственно в Поэте, а уж потом в Царе, и прочих. В Царе Бог являет себя как правитель. В Поэте как Творец. Первая забота Бога творить, а уж потом управлять сотворённым. Так и Поэтово дело творить, и Поэтово дело выше дела управления.
Бог творит Вселенную из ничего. Поэт творит ещё не бывшее, третий мир, или как мы нынче говорим виртуальную реальность. Именно поэтому Поэт и есть высший, с точки зрения Цветаевой. Именно этим своим особым положением и делом он отличается от остальных: неравенством дара, неравенством духа. Почему Поэт, а не Живописец? Поэт, а не Музыкант? Поэт, а не Сапожник? Потому что орудие созидания у Поэта и у Бога одно и тот же Слово: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Всё через Него начало быть, что начало быть» (От Иоанна 1, 13). Пушкин ставит Поэта выше аристократии породы и богатства; он ставит Поэта вровень с Царём: Ты Царь: живи один Пушкин в русской поэзии бог. Цветаева не называет его именно так, но из всего, что она сказала на эту тему, именно это и вытекает. Это косвенно подтверждается через её отношение к Гёте: «Гёте <> мы должны рассматривать его в ряду не людей, но богов». («Поэт-альпинист») Так и Пушкин в ряду богов.
«Любой» и «один» вот формула Цветаевой, где «один» величина незаменимая. «Любой» величина, заменимая кем угодно, и когда угодно. Пушкин один, а Николай 1 любой, и Дантес, там более любой, и Гончарова любая. И этот «любой», говорит Цветаева, всегда найдётся. «Пушкин меня заразил любовью», уверяет Цветаева. Если поэт есть бог, а Бог есть любовь, то дело поэта творить и любить. Формула усложняется. Всё ведёт к судьбе. Потому что, если поэт творец, то он должен любить то, что является источником его творчества. Вот тут-то и видна разница между Богом, творящим Вселенную и поэтом, творящим свою поэтическую вселенную. Бог творит из ничего. Поэт творит, имея источником земную действительность, сотворённую Богом, плюс собственную душу, на которую эта действительность воздействует («душу задевает»). Между Богом и Вселенной никого нет. Бог любит то, что творит и ждёт от творения ответной любви. Даже если творение не оправдывает надежд Бога, на Его судьбе (если у Него есть судьба!) это никак не отразится. Между поэтом и его творением всегда находятся источники, его питающие. От них зависит судьба поэта, которая может быть этими источниками разрушена. Такими источниками могут быть другие люди. Или человек. В особенности «любой». Поэтому в формуле «один» + «любой» «любой» всегда сильнее. «Один» всегда беззащитен и от «любого» зависим. Вот почему качественность любого так важна. Доброкачественность «любого» гарантия относительного благополучия поэта, где под благополучием понимается доброкачественность самой его жизни и её безопасность. Злокачественность «любого» ведёт соответственно к катастрофе. Злокачественный «любой» это чернь. Чернь может явиться в каком угодно обличии. Пушкину она явилась в мундире кавалергарда Дантеса и убила его. Цветаева задаёт риторический вопрос: Какого поэта не убили? И отвечает сама на него: мировая лирика питается юношескими смертями. Поэт, несмотря на своё высочайшее место в духовной иерархии есть существо в высшей степени уязвимое и зависимое. Поэт смертный бог. И только это равняет его с «любыми». С точки зрения общественной иерархии, что такое поэт? Почти ничего. Он занимает самое низшее место, где-то рядом с сумасшедшими. Его легко унизить. Царь может сделать поэта камер-юнкером. Казалось бы, царь даёт поэту место в общественной иерархии. Не самое высокое место, но и не низкое. А поэт оскорбляется. Потому что в его возрасте и при его славе это унизительно. Крестьянин может посчитать поэта за бездельника. И, по-своему, будет прав. Но считаться бездельником тоже унизительно, потому что поэт знает, что он великий труженик. Вот и получается, что никто поэта не ценит и не понимает. Цветаева сказала, что в жизни врач и священник нужнее поэта. У одра умирающего они, а не поэт. Все нужнее поэта, за исключением дармоедов всех разновидностей. Общество чаще всего так и относится к поэту, как к не нужному человеку. Так возникает в мифе о поэте мифологема «поэт отверженный». Глядя на памятник Пушкину, Цветаева в детстве получает первый урок не только масштаба и иерархии, но и материала и мысли. Памятник сделан из чёрного чугуна. Ребёнок делает первое открытие «русский поэт негр». Первичное, но не главное: цвет и материя, цвет и раса. Вторичный смысл главнее первого: негр в определённое время и в определённом месте есть существо отверженное, унижаемое, презираемое. Какой поэт, спрашивает Цветаева, в этом смысле не негр? Мифологема расширяется: «всякий поэт негр». Всё начинается с Орфея, который и был первый «негр» и первый был растерзан менадами. К этой теме Цветаева неоднократно возвращалась в своей лирике: Так плыли: голова и лира,