В Братстве зажжённой искры. Альманах. Выпуск 5 - Игорь Горич

Тянется пятидесятый псалом,
еле мерцает лампада.
Перекрестились под острым углом
два Александровских сада.

Кружатся призраки двух городов,
кружатся в мыслях и датах
вальс петербургских двадцатых годов,
вальс москворецких тридцатых.

Ветер колеблет листву и траву,
и проступает ложбинка,
та, по которой неспешно в Неву
перетекает Неглинка.

Тени и света немая игра,
приоткрывается взору
то, как по Яузе ботик Петра
переплывает в Ижору.

Это два вечных небесных ковша,
это земная туманность,
это не то, чего просит душа,
это бессмертная данность.

Можно стремиться вперед или вспять,
можно застынуть угрюмо,
можно столицы местами менять 
не изменяется сумма.

Вот и рассвет, просыпаться невмочь,
и наблюдаешь воочью,
как завершилась московская ночь
питерской белою ночью.

Память неверная, стершийся след,
временность и запоздалость 
то, чего не было, то, чего нет,
что между строчек осталось.

Белая ночь обошла пустыри,
небо курится нагое.
Две повстречавшихся в небе зари
движутся на Бологое.

Нет ни слова о них ни в каких фаблио:
не поверит в них ум ни один недалёкий:
всей-то жизни полдня им, несчастным и.о.,
им, доверчивым врио родной Самотёки.

Впрочем, если б не дождь, никому никогда
не слыхать бы о них даже сплетен на рынке,
этих жутких быличек, о том, как вода
превращается в море над руслом Неглинки.

Поначалу ручей, чуть попозже  река,
этот ливень дорогу спешит обезбрежить.
В мутной пене плывет что-то вроде снетка,
что-то вроде ерша  водопольная нежить.

Хлещет буря, куски облаков полоща,
пляшет с молнией гром, как с сестрицею братец,
не-голавль догоняет совсем-не-леща,
рассекая косяк не-совсем-каракатиц.

Но плывет мелюзга, убедись да позырь:
упражняется пена в пустом пилотаже,
пробежал три вершка, да и лопнул пузырь,
и со всеми другими история та же.

Но и той, уцелевшей в пути голытьбе,
что умчалась на юг, весь бульвар измазюкав,
никуда не удастся нырнуть на Трубе 
там шипит и кипит водовертье у люков.

И нырнувшим приходится быть начеку,
у хозяев Неглинки не празднуют труса:
в темноте предстает чужаку-новичку
низовое болото, трясина, чаруса.

Под землей начинается путь в антимир:
здесь колодезник в черном безумье хохочет,
здесь балчужник для змей понастроил квартир,
здесь бакалденник зубы щербатые точит.

Только черту едва ли опасен шайтан,
никогда не воюет изнанка с исподом,
все растут пузыри, все вбирают метан,
все грозят на свиданку рвануть с кислородом.

Убирайся с дороги, соплю не топырь,
уползи за Можай от сливного колодца:
по Неглинке плывет исполинский пузырь,
и, похоже, вот-вот под Манежем взорвется.

Только пыжится это чудовище зря,
в небесах на восток уползли диплодоки,
оборвалась короткая жизнь пузыря,
и закончился дождь, и сухи водостоки.

Водяные о чем-то своем в черневе,
успокоясь немного, бурчат неохоче,
и с трудом засыпают, и в Нижней Москве 
ни рассвета, ни дня, ни заката, ни ночи.

ГЕРМАН РОРШАХ. ДЕСЯТИКЛЕТКА. 1914

Ю. С. Савенко

Храпит при капитанше генерал.
Поручики  при генерал-майоршах.
Россию местом жительства избрал
психолог Герман Ульрихович Роршах

Веснушчат россиянин, конопат,
скорее водки хочет, чем молебна,
а то, что он полнейший психопат 
так это психиатру и потребно.

Гардемаринш, полковниц и майорш
решил швейцарец изучить настырный:
у россиян в мозгах полнейший ёрш
у русских баб мозги  бурдюк чихирный.

У них мозги  прокисший маргарин,
короче, не мозги, а ужас тихий.
Майор, полковник и гардемарин
в России тоже безусловно психи.

В Россию доктор ехал с мыслью той,
что очень хороша у русских проза,
что здесь живет великий Лев Толстой,
которого оклеветал Ломброзо.

Я непременно здесь упомяну,
о том, как доктор угодил в ловушку:
он даже выбрал русскую жену,
и захотел в российскую психушку.

Страна врача душила, как питон.
Вскипела в нем фантазия больная,
и десять клякс запечатлел картон:
и каждая из них была двойная.

Скажите, что бы значило сие?
У пациента сердце обмирало
когда давили тяжким пресс-папье
капустницу, монарха, адмирала.

Тянули пациенты кто куда:
увидят двое  пятку, третий  ухо,
кому-то там мерещилась еда.
кому-то представлялась половуха.

Он так пытался стать незаменим,
и так не мог никак угомониться,
что ни одна не пожелала с ним
вязаться подмосковная больница.

Так подложили доктору свинью,
тут закипела в нем волна протеста:
он отвалил в Швейцарию свою
на прежнее насиженное место.

Тут хорошо бы кончить карнавал,
но не накинешь через пропасть мостик,
из коей на Россию наплевал
великий мастер психодиагностик.

Швейцария не Русь, и посему
России доктор  как на пятке чирей.
Похоже, что диагноз ни к чему
там, где царят шизуха и делирий.

Когда тебе  до сорока,
И ты не лодырь в языках,
И времени ещё  река
И даже море, 
Тебе на Запад путь открыт,
И там любое из корыт
По горло удовлетворит,
И даже боле.

Но вот  и с English ты на ты,
И с прошлым сожжены мосты,
И ты дошёл до той черты,
Когда забота
О будущем  уже не гнёт,
И всё само собой идёт,
И у тебя приличный счёт,
И рядом кто-то

Всё гармонично, Dear Sir,
Но жизнь порой, как пресный сыр,
И тянет в экс-СССР,
Где ты родился
И взят билет. И ты летишь.
Не в Копенгаген, не в Париж.
И силуэт знакомых крыш
В окне явился.

Вот и посадка: Ленинград!
И сердце бьётся невпопад,
И ты смущён, и очень рад,
Что он на месте.
Ведь с детства в нём тебе знаком
И каждый мост, и каждый дом,
И Летний Сад И в горле ком 
Вполне уместен.

Сорок шестой Из Шепетовки
Путь держим в воинскую часть.
Подводой  в тряской джигитовке 
Нам предстоит часов пять-шесть.

А в части той  кавалерийской
Служил двоюродный мой брат.
К нему нас  с некоторым риском
Отправил в лето Ленинград.

После голодных лет Блокады,
После бомбёжек и сирен, 
В садах белеющие хаты
Меня невольно брали в плен.

Телега нехотя скрипела,
А мама, косы распустив,
Украинские песни пела 
Дороге долгой супротив.

«Я знаю  никакой моей вины»

(А. Твардовский)

Я знаю  никакой моей заслуги,
Что пережил я засухи и вьюги,
Что высушили-вымели страну.
Что выжил и в Блокаду, и в Войну.

Что я прошёл Науки путь тернистый
Наперекор апологетам расы чистой,
И в крутизне, когда себя искал
(И находил), я не соскальзывал со скал

И вот  к последнему уже причалил брегу,
И бес в ребро, и поклоненье Бегу.
Ведь с детства Бег  моё второе «я»
Пожалуй, в этом лишь заслуга есть моя.
                                                        1999

* * *
«Укажи мне только лишь на глобусе»
                                               (Из песни)
«Но ещё таких пунктиров нету,
По которым нам бродить по свету.»
                                     (Из другой песни)

На Дюссельдорфщине моих друзей-знакомых, 
Пожалуй, с дюжину, а может быть, и больше.
Плюс в Новой Англии  с десяток чтут законы,
Плюс  в Калифорнии, и плюс  Янина в Польше.

А ведь по глобусу мы знали мир детально.
Под сенью лозунгов мы жили  не тужили.
Но были жёстки и незыблемо фатальны
Запреты  те, что нас с дет-сада окружили.

Мы изменились: и свободны, и крылаты.
И нет лишь опыта свободного полёта.
Мы  без вины опять привычно виноваты,
И, как в былом, даём кормёжку анекдотам.

Так будьте счастливы, развеянные в мире,
Друзья-знакомые  «птенцы гнезда Петрова».
Ни километры не разделят нас, ни мили,
Вот только были бы подольше вы здоровы.
                                                                  2000