Естественно, Дубин прежде всего отстаивал интересы своих избирателей. Но фактически его деятельность постоянно выходила за партийные рамки. Он сознавал себя представителем всего еврейского народа и действовал сообразно этому убеждению. Он оказывал постоянную помощь еврейским эмигрантам из советской России как легальным, так и нелегальным. Его поручительство за политическую благонадежность задержанных на границе беглецов из России давало им возможность легализоваться в стране.
Он помогал и людям совершенно чуждых ему убеждений, помогал политическим противникам, и они знали, что могут рассчитывать на него. Вот два примера.
Советский писатель Давид Бергельсон, приехав в Ригу, принял участие в нелегальном собрании. В самый разгар сходки в квартиру вошли сотрудники спецслужб. С просьбой срочно вызволить Бергельсона к Дубину обратился главный редактор еврейской газеты «Фриморнг» Лацкий-Бертольди, поносивший Дубина из номера в номер. Ночью разбудил. И Дубин помог.
Будучи членом бюджетной комиссии сейма, Дубин добился увеличения государственных субсидий еврейскому театру (субсидии хотели уменьшить). Пикантность ситуации в том, что Дубин, ортодоксальный еврей, отрицательно относился к театру и никогда (ни до, ни после) в нём не бывал. Однако он считал: существует закон о государственных субсидиях, который должен выполняться в отношении евреев точно так же, как в отношении других национальных меньшинств. В знак благодарности директор театра отменил спектакли по субботам и еврейским праздникам.
В 1934 году в результате государственного переворота установилась диктатура Карлиса Ульманиса. Сейм был распущен.
Рассказывает секретарь и жизнеописатель Дубина Абрам Годин:
Я присутствовал при первом телефонном разговоре М. Дубина с Ульманисом примерно через неделю после переворота. Дубин заявил Ульманису, что как глава общины он желает знать, какой будет новая политическая линия в отношении евреев: «Если я в Латвии лишний, я могу уехать». Ульманис успокоил его и пригласил в канцелярию для личной беседы. Формально Дубин считался теперь частным лицом, ибо депутатом он ввиду роспуска сейма больше не был. Пост председателя религиозной общины Риги не давал ему никаких официальных прав. Но фактически М. Дубин после аудиенции у Ульманиса стал единственным представителем всего латвийского еврейства. Двери всех государственных учреждений были теперь открыты для него еще шире, чем прежде.
После государственного переворота антисемитизм в латвийском обществе резко усилился, все еврейские политические организации, кроме «Бейтара» и «Агудат Исраэль», были поставлены вне закона, Дубину не раз пришлось использовать особое отношение к нему Ульманиса.
В последние годы существования независимой Латвии в страну стали прибывать еврейские беженцы из Германии. Между Германией и Латвией существовало соглашение о безвизовом обмене, поэтому они оказывались в Латвии вполне легально, но их временное, а для кого-то и постоянное обустройство (многие остались без средств к существованию), отношения с властями маленькой страны, которые были совсем не в восторге от еврейских эмигрантов, всё это требовало постоянной заботы Дубина.
Имя Мордехая Дубина связано с именем шестого Любавичского Ребе Йосефа-Ицхака Шнеерсона. Дубин дважды его спаситель: в 1927 году он добился разрешения на выезд Ребе из СССР, в 1939-м способствовал вызволению его из оккупированной немцами Варшавы.
В 1927 году Ребе был арестован в Ленинграде, заключен в тюрьму и оперативно приговорен к смертной казни за контрреволюционную деятельность. Борьба за спасение Ребе, как в СССР, так и за его пределами, в которой участвовало множество лиц и организаций, привела к замене расстрела десятью годами на Соловках. Затем Соловки были заменены ссылкой в Кострому, а затем Ребе вообще был освобожден, хотя повторный арест и неизбежная гибель были делом времени. Выезд из СССР фактически спасал ему жизнь. Добиться этого было совершенно невозможно Дубин был тем человеком, который добился невозможного.
В 1927 году в сейме, состоящем из ста мест, сложилась ситуация неустойчивого равновесия: правящее большинство обладало перевесом всего в один голос. Дубин возглавлял список «Агудат Исраэль» с двумя голосами; в правящую коалицию он не входил. Таким образом, голоса маленькой еврейской партии приобрели непропорционально большое значение. На повестке дня стоял вопрос о торговом договоре с советской Россией. Два депутата правящей коалиции заявили, что станут голосовать против, поскольку договор приведёт к усилению позиций коммунистов в стране. От Дубина зависело, будет ли ратифицирован торговый договор с СССР.
В 1927 году в сейме, состоящем из ста мест, сложилась ситуация неустойчивого равновесия: правящее большинство обладало перевесом всего в один голос. Дубин возглавлял список «Агудат Исраэль» с двумя голосами; в правящую коалицию он не входил. Таким образом, голоса маленькой еврейской партии приобрели непропорционально большое значение. На повестке дня стоял вопрос о торговом договоре с советской Россией. Два депутата правящей коалиции заявили, что станут голосовать против, поскольку договор приведёт к усилению позиций коммунистов в стране. От Дубина зависело, будет ли ратифицирован торговый договор с СССР.
Именно этот козырь и был выложен им в Москве, куда Дубин ездил несколько раз в связи с делом Йосефа-Ицхака Шнеерсона. Москвы он откровенно боялся: у него был тяжелый опыт общения с большевиками в 1919 году, когда они ненадолго оккупировали Ригу, он попытался отстаивать интересы еврейского населения, что едва не кончилось для него трагически. Он не доверял большевикам, он вовсе не был уверен, что дипломатический паспорт служит в СССР надёжной гарантией неприкосновенности. Однако опасения Дубина оказались напрасны. Абрам Годин, со слов Дубина, утверждает, что тот был принят в Москве едва ли не как представитель великой державы («Все двери были перед ним открыты, и наркоматские чиновники готовы были исполнить любое его желание»). Когда русские поняли, что ключ к подписанию договора действительно лежит в кармане у Дубина, их отношение к нему переменилось. Потерпевший несколько чувствительных внешнеполитических поражений, СССР отчаянно нуждался в торговом договоре с Латвией. В руководстве СССР существовали разные группы и центры влияния. К счастью, победили не идеологи, а прагматики: Ребе получил разрешение на выезд из СССР, причем Дубин настоял, чтобы его сопровождали члены семьи (а уж как хотелась оставить их в заложниках!) и наиболее близкие люди, среди которых был преемник рабби Йосефа-Ицхака будущий седьмой Любавичский Ребе Менахем-Мендл Шнеерсон.
Второй раз Дубин спас Ребе через 13 лет. В момент начала войны Ребе жил в Варшаве. Дубин сразу же бросился в Министерство иностранных дел. У Ребе было латвийское гражданство, что и давало формальную возможность хлопотать за него. В условиях войны сделать что-нибудь было крайне затруднительно. Первого сентября начались боевые действия, а уже через два дня связь между Ригой и латвийским посольством в Варшаве была прервана. Существовал план вывезти Ребе на машине, но дороги бомбили, так что от этого плана пришлось отказаться. Министерство иностранных дел связалось непосредственно с Берлином, и была достигнута договоренность о выезде из Польши через линию фронта группы латвийских граждан, среди которых должен был быть и Ребе. Железная дорога Варшава-Рига была разбомблена люди возвращались кружным путем через Кенигсберг.
Но возникли непредвиденные затруднения. График эвакуации был составлен таким образом, что Йом Кипур заставал беженцев в дороге. Ребе ехать отказался. Возникает удивительное deja vu: повторяется ситуация освобождения из советской тюрьмы, когда Ребе отказался покинуть камеру, поскольку приезд в ссылку выпадал на субботу, и вышел из тюрьмы только в воскресенье. Принимая решение, Ребе об этом совпадении несомненно размышлял. В обоих случаях он сильно рисковал. И неизвестно, когда сильнее. Не воспользовавшись представленной возможностью, он оказался бы в немецкой оккупации. В конце концов, стараниями Дубина Ребе всё же добрался до Риги, но было это уже в декабре; а в апреле 1940 года он отплыл в Америку на последнем пароходе.
Хочу еще раз обратить внимание: в 1939 году у Дубина не было никакого формального политического статуса успех его хлопот по освобождению Ребе определялся исключительно его авторитетом в глазах правительства.
ДУБИН Мордехай (Мортхель) Залманович
Родился в 1889 в Риге, в семье любавичского хасида. Получил традиционное еврейское религиозное воспитание. С 1919 по 1934 депутат Латвийского сейма от партии «Агудас Исроэль». Будучи в дружеских отношениях с президентом К. Ульманисом, содействовал смягчению антисемитской атмосферы в стране. Принимал активное участие в общественно-религиозной жизни еврейства, был председателем секции религиозных евреев. С его помощью Ребе Йосеф-Ицхак Шнеерсон получил разрешение на выезд из СССР в Латвию. В 1940 с установлением советской власти был арестован как «руководитель реакционной клерикальной» еврейской партии «Агудас Исроэль». Выслан в Куйбышевскую область. В начале 1945 года, после освобождения из ссылки, проживал в Москве. Среди хасидов пользовался непререкаемым авторитетом, большинство прихожан синагоги обращались к нему по всем жизненным и религиозным вопросам. 29 февраля 1948 арестован как «участник антисоветской националистической организации». Из обвинительного заключения: «После установления в Латвии советской власти занимался организацией нелегальной переброски еврейской буржуазии за границу и распространял клеветнические измышления о советской власти; поддерживал преступную связь с враждебно настроенными евреями, подстрекая их к бегству за границу». Виновным себя не признал. 16 октября 1948 приговорён к 10 годам тюремного заключения. Отбывал наказание в Бутырской тюрьме. В 1951 заболел в тюрьме и заключением судебно-психиатрической экспертизы признан душевнобольным. 12 января 1952 отправлен «на принудительное лечение в соединении с изоляцией» в Тульскую психиатрическую больницу, где в 1956 скончался. Его останки позднее были перенесены на еврейское кладбище в пос. Малаховка под Москвой.