Артисты и клоуны
Роман
Сергей Курган
Фотограф И. С. Ковальчук
© Сергей Курган, 2018
© И. С. Ковальчук, фотографии, 2018
Короче, играем мы премьеру. Всё готово: актеры все на месте, костюмы, реквизит помреж все тщательно проверила. Первый акт уже подходит к концу. Ну, думаю, гладенько все идет. Беру письмо со стола, поворачиваюсь к партнеру, чтобы зачитать ему письмо, а Волкова нет Ищу, где он может быть. Нет его нигде. Зову, никто не отзывается. А спектакль идет надо импровизировать. Чувствую себя, как в страшном сне: проговорил все реплики и за себя, и за него. В общем, продержался как-то до антракта.
А в антракте выяснилось: забыли сценический люк закрыть, и бедный Волков в него провалился Cest dur, la vie dartiste.1
Часть первая: «ЖРЕЦЫ ИСКУССТВА»
Глава 1: «УСТАМИ МЛАДЕНЦА»
Гаворыць Мiнск! Сем гадзiн. Перадаем апошнiя паведамленнi.2
Нарочито-бодрый радиоголос врывается в пространство кухни и сразу же заполняет его. Сначала он делится радостью по поводу того, что зернобобовые собраны на тысячах гектаров и засыпаны в закрома Родины. Потом, глубоко удовлетворенный тем, что в колхозах все в порядке, голос с энтузиазмом переходит к международным новостям. Будто делясь чем-то сокровенным, он доверительно сообщает, что состоявшиеся переговоры прошли в обстановке полного взаимопонимания и в духе братского сотрудничества.
Эх, если б хотя бы немного этого взаимопонимания, куда уж там полного хотя бы частичного да живущим в этом доме
Утренний свет уже заливает кухню, в которую заходит Бабка, Мария Степановна, и начинает сновать: зажигает плиту, ставит чайник, делает бутерброды. Потом выставляет на стол тарелочку, сметану в стаканчике-стопке и только что приготовленные бутерброды, и, наконец, торжествено водружает в центр этого ансамбля стакан в подстаканнике. Натюрморт (живущий в этой квартире Саша любит говорить «натюрморда») готов. Главное место в композиции занимает, несомненно, ажурный стальной подстаканник, точно так же как и центральное место в душе Бабки занимает тот, кто пьет из него. А из такой посуды пьет в этом доме чай только один человек, и именно его пришествия в кухню ожидает Бабка. Поскольку это может произойти в любой момент с равной вероятностью это может случиться и через час, и сию минуту Бабка постоянно настороже и периодически выглядывает в коридор не идет ли дорогой Вова, которого более всего любит ее сердце.
Вообще-то, любит она в этом доме лишь троих: нет, разумеется, не мужа («чурбана с глазами»), и не дочь, к которой она относится довольно прохладно. И, уж тем более, не зятя этого «профессора кислых щей». Любовь ее и забота простираются только на внуков, ради которых она, собственно, и живет тут в далеком и не совсем понятном ей Минске за тысячу с лишним километров от ее родной Волги
В кухню входит Мать троих детей дочь Марии Степановны, Ирина. Сорокалетняя блондинка, все еще сохранившая привлекательность и обаяние, она давно уже оставила свою профессию актрисы и работает теперь режиссером музыкальной редакции на радио. Сама она в минуту веселого настроения называет свою профессию «реже сёр чаще сёр».
Она по-деловому ставит на стол свое зеркало и начинает красить ресницы, отодвинув стакан и остальное в сторону. О святотатство! Бабка отодвигает зеркало и ставит стакан обратно на его «законное» место.
Ты чего тут уселась, как у праздника? говорит она дочери, сильно «окая» с волжским акцентом, Сейчас Вова придет, ему поесть надо.
Но, мам, он же еще не встал, отвечает Мать, ставя зеркало обратно, Он еще час в постели проваляется.
Неважно, Бабка убирает зеркало и вновь ставит стакан на место. Может, проваляцца, а может, нет. Что, нельзя ему, что ль?
Она выглядывает в коридор не идет ли Вова.
Мам, но его ж все равно пока нет. Я подкрашусь и уйду.
Он щас придет. Ты его место не занимай.
Они продолжают, как автоматы, переставлять стакан туда-сюда, ведя при этом разговор. Мать предпринимает последнюю, слабую попытку завершить, все-таки, свой утренний макияж там, где ей удобно, и вновь отодвигает подстаканник.
Но здесь же против света, вяло возражает она, Не видно ничего.
Но это уже так по инерции.
Бабка, чуя победу, триумфально возвращает Вовин подстаканник в центр любовно сооруженной композиции и дает, наконец, выход своим чувствам:
Ребенку поесть надо, совсем он худой, несчастный. Пришел вчера, бедный, как не в себе. Совсем его эта стерва носаста замучила.
А чего по крышам среди ночи бегать? В окна заглядывать? хрипловатый мужской голос голос многолетнего курильщика доносится еще из коридора, но с каждым мгновением приближается, и с завершающими словами в кухне появляется Дед, Борис Сергеевич.
Это мужчина лет шестидесяти пяти, худой и по виду словно изможденный, с совершенно седой, но густой шевелюрой, с выпирающим кадыком и с пальцами, пожелтевшими от курева. Разговаривает он тоже на волжский манер «окая», но легонько: его речь, хотя и сохраняет колорит, в общем правильная, гладкая. Чувствуется образование. Зайдя в кухню, он тут же закуривает «беломорину» (здесь вообще курят папиросы «Беломор») и, гася спичку широкими качаниями правой руки, продолжает свою мысль:
Подумаешь, какая разница, погасили они свет, или не погасили? Мужик он, или нет? Другую найдет, мало их, что ль?
У Бабки эта, как представляется Деду, вполне резонная мысль вызывает возмущение.
Ты не говори, чего не понимашь, чурбан с глазами, зло бросает она мужу. Но он не «заводится» и не огрызается, а только легко вздыхает и совершенно беззлобно, словно жалея жену, произносит:
Ну чего ты такая злая, Мария?
Поистине, Дед человек голубиного нрава. Весь в своего отца сельского приходского священника Отца Сергия
Риторический вопрос деда повисает в воздухе.
Тем временем Мать пытается краситься на другом месте, ей неудобно, но она терпит.
И что за девка така? внезапно изрекает Бабка. Глядеть не на что. Ни сиськи, ни письки. Тьфу ты!
Мам, одергивает ее дочь, ну что ты такое говоришь, да еще громко. Он же услышать может.
А че я такого сказала? Баба должна быть в теле.
Какой там в теле? Мам, да ты на него самого посмотри. Глиста форменная.
А че ему? Он же мужик. А мужик от крокодила отличацца, и хорошо.
Отличается в какую сторону?
Не поняла.
Ну, в лучшую или в худшую?
Да ну тя! Бабка делает отмашку рукой, словно отгоняя назойливую муху, и вновь выглядывает в коридор.
Дед усмехается, а затем произносит нечто удивительное:
Нон фигура вáлет, сед áнима! чеканные и изысканно-строгие звуки латыни на фоне предыдущей беседы звучат совершенно сюрреалистично. Как всегда в таких случаях, Бабка злится:
Чего-чего? Ты чего там «келе-меле» опять свое бормочешь?
Это не «келе-меле». Это по-латыни: «Не лицо важно, но душа».
Да кака там душа? В чем она держаться-то будет?
Да ладно тебе, мам, дурь пороть, вмешивается Мать. Парень добрый, хороший. Ему бы нормальную бабу, а эта крутит им направо и налево. А он за ней бегает, как хвостик. Извелся весь.
И в этот момент раздаются из ванной громкие фырканья и сморкания. Бабка презрительно комментирует:
О, этот еще сейчас придет. Профессор кислых щей.
Ну, мам, укоризненно смотрит на нее дочь.
Дверь ванной с шумом открывается, и звучат торопливые шаги, словно по коридору пробежало небольшое стадо бизонов, а вслед за этим внезапно взрывается громкий, как труба, великолепно поставленный, роскошный голос, который нарочито бодро выпаливает:
Ух, ты! сказали рабята! эта радостная декларация сопровождается оглушительным хлопком в ладоши.
Бабка опирается рукой о стол и демонстративно отворачивается к окну как раз в тот момент, когда в кухню вбегает Илья Отец семейства рослый, крупный мужчина лет сорока пяти, уже с лысиной и брюшком. Он еще пребывает в процессе одевания, который, по своему обыкновению, совершает на ходу, поэтому он в брюках, но пока что в майке «алкоголичке», однако уже тщательно выбрит. Подбежав к плите, он трогает чайник, и на лице его возникает выразительная гримаса досады «не горячий!»; он торопливо зажигает соседнюю конфорку газовой плиты и ставит чайник на нее. У Бабки открывается рот.
Да я ж его только сняла, удивленно произносит она.