А началась моя писательская деятельность в Центре абсорбции города Реховот, эдаком маленьком «гетто», в липкой атмосфере воспоминаний о «той» жизни, тоскливых рассказов о поисках работы, нытья о безнадежности и, конечно, безденежье И печальные глаза дочерей. И трудно дающийся иврит. Находясь не в самом радужном настроении, я начал писать почему-то весёлые рассказы об «отказной» жизни. К моему удивлению, они все до единого были благосклонно приняты русскоязычными газетами, после чего, прослышав о конкурсе на лучшее произведение писателей-олим, я собрал эти рассказы в одну книгу и отослал на конкурс. Представьте себе, я занял призовое место, и Министерство абсорбции за свой счёт издало мою первую книжку под названием «Из отказника в оле». Мало того, эта книжка имела определённый успех и разошлась чуть ли не за неделю. После этого феерического успеха я, вообразив себя писателем, написал ещё 8 книг, изданных, правда, уже за свой счёт и имевших успех уже несколько меньший.
Страшно подумать, что почти за тридцать лет своего пребывания в Израиле, мною написано 9 книг, три из которых, увы, не имеют электронной версии, но большую часть их содержания я перетащил в другие 6 книг, электронную версию имеющих. Не пропадать же добру
Наверное, нельзя выговаривать такое, но я, кажется, счастлив. У меня молодая, красивая жена, две красивые, образованные, хорошо устроенные дочери; у дочерей, не знаю, красивые ли, но очень образованные, устроенные мужья; шесть внуков от каждой по три
В общем, я натуральный Щасливкинд. Щасливкинд от слова счастье
Одно скверно с какой-то злобной скоростью летят года. Я бы непрерывно орал: «Остановись мгновенье», но кто меня услышит?..
«Отказные воспоминания»
О днях работы обивщиком в фирме «Заря»
Рис. Л. Кацнельсона
В фирму «Заря», занимавшуюся обивкой дверей, вставлением замков и циклёвкой полов в квартирах, я устроился как ни странно, сам, по объявлению. Научился обивать двери очень быстро, так как был молод, ловок и к столярному делу приучен ещё с детства, благодаря укатившему в Америку родному брату моего отца дяде Шуре
В доме Гамзатова
Я шёл обивать дверь самому Гамзатову и твердил себе расскажу Расулу Гамзатовичу всё о своём «отказе», о бедственном положении «отказников». Попрошу помощи. Или совета. Не может великий дагестанский поэт, член Президиума Верховного Совета, не помню уж точно, четырех или пяти союзных республик, отказать, пусть малому, но собрату по перу и тоже из числа нацменьшинств.
Пришёл я как раз к обеду. Дверь открыла хозяйка в точности моложавая Долорес Ибаррури. Мой длинный нос втянул запахи сразу трех национальных кухонь, по ушам прокатился долгий звон хрусталя, потом наступила священная пауза, потом радостный стон, и, наконец, зычный кавказский говор наполнил квартиру.
Работать будете там! приказала Долорес Ибарури.
Я бодро пошел за ней и, точно по закону академика Павлова, дважды терял сознание: в первый раз проходя мимо настежь открытой кухни, во второй раз проходя мимо полуотверстой двери в столовую, в которой буйствовало застолье.
Здесь!
И я вошел в огромный кабинет поэта.
Ленин вот, кто встретил меня в этой священной келье. Ленин в огромных, с полу до потолка застеклённых шкафах, Ленин во всех мыслимых и немыслимых сочетаниях красок, Ленин на всех языках мира: от строгой немецкой готики до чарующей арабской вязи, от древнеегипетской клинописи до черной паутины китайских иероглифов. Не было только иврита, и единственное, что оправдывало Израиль это отсутствие квалифицированных переводчиков.
Дверь, которую, прогибаясь от тяжести, я втащил в кабинет, покорно распласталась на двух табуретах. Я был строг и подтянут. Я творил. Я делал шаг к ней и два шага назад, любуясь точной и одновременно вдохновенной обивкой.
И ждал поэта
Дверь кабинета скрипнула. Я замер. Показалось миловидное восточное личико.
Кушать будете?
После работы с удовольствием.
Спустя несколько минут дверь снова скрипнула. Показался огромный загорелый нос, который втянул за собой бритое, лоснящееся, веселое лицо.
Коньяк хочешь?
После работы с великим удовольствием.
Умница! А какой мастер, вах! Сколько имеешь в день?
Я промолчал.
Умница! лицо засветилось в понимающей улыбке и исчезло.
Дверь кабинета открывалась еще несколько раз, внося разнообразные лица и предложения. Я чувствовал себя в состоянии официальной двухчасовой голодовки.
Но поэта не было.
Я нарочито медленно вешал обитую дверь, собирал инструменты; в слезах прощался с Лениным, с тоской проверял точно по наряду отсчитанные деньги и что-то уныло объяснял Долорес Ибаррури относительно замка.
Ни еды, ни коньяка, ни чаевых, ни поэта
У молодожёнов
Прихожу к клиентам. Работа обещает быть лёгкой новая стандартная дверь в новом доме; хозяева красивая, рослая пара с несомненной наклонностью давать чаевые; чудесный весенний день Мыча популярные мелодии классического репертуара, я начал работать.
Моя наиприятнейшая пара покрутилась около меня, повздыхала и ушла в спальню.
Я немного занервничал.
С появлением первых всхлипов я резко замедлил темп работы.
Всхлипы начали перемежаться со стонами. В стоны постепенно входило протяжное «аааа». Резко усилилось прерывистое дыхание и вскоре достигло мощности дыхания десяти лесорубов. Кровать, очевидно деревянная, сначала исполнявшая партию скрипки, теперь визжала всеми народными инструментами.
Молоток бил только по моим пальцам. Дважды я поймал себя на том, что не работаю, а изнемогаю, прижавшись раскаленным лбом к прохладному дерматину.
В спальне орали.
Я чувствовал приближение высшей точки, и, чтобы не оказаться в положении толстовского отца Сергия, решил немедленно повесить на место обитую дверь. Я рывком поднял с табуреток мое «детище» и через мгновение с ужасом понял, что несу его в спальню. От двери спальни меня оттолкнул такой вопль, такой крик восторга, такая песня победы, такой вздох свершения, что у меня не осталось более никакого сомнения в правоте решения Евы откусить от яблока.
Он появился, когда я уже собрал инструменты.
Красиво, проговорил он, позевывая.
И сдачу не взял
Родственники
Не помню, кто из великих рассказчиков часто начинал словами: «Врать не буду» Так вот, врать не буду в домах членов политбюро не бывал. До сих пор меня мучает вопрос, кто обивал им двери, менял замки, циклевал паркетные полы, вешал полки? Живые ведь были люди! Не всё же заседания и великие решения!
Но в домах партработников, разряда этак третьегочетвертого, бывал.
Дома эти очень важны. И черные «Волги». И даже дети. А уж консьержки!..
Едва входишь в квартиру такого дома, тебе немедленно дают понять, что визиту твоему рады, но будут рады еще более, когда ты отсюда выметешься.
Мебель в этих квартирах массивная и темная. Телевизор, как правило, марки «Sony». Множество книг в роскошных шкафах, и обязательно половина из них на иностранных языках. И всегда так убрано, так сверкает паркет, что каждая соринка, исходящая от тебя, а попробуй не сорить при нашей работе, кажется святотатством.
Никогда не видел хозяев квартир. Только хозяек. Это всегда были средних лет, красивые, строгие, недоступные и почемуто высокие женщины, наверняка с высшим образованием. И очень редко видел стариков. Куда их девают? И дети в этих квартирах шумели както не так, както очень поделовому, да и шум этот доносился из такой дальней комнаты, что ни приведи, Господи! случись что-нибудь с ребенком, и добежать не успеешь
О чаевых я и говорить не буду. Какие чаевые от настоящих большевиков?
Порог такой квартиры я и переступил однажды, чтобы вставить роскошный шведский замок в величественную дверь огромного хозяйского кабинета. И первое, что увидел над письменным столом здоровенное цветное фото Арафата, улыбающегося, самодовольного. Вокруг Арафата висели многочисленные фотографии упитанных ближневосточных шейхов, грустное, наверное, последнее фото Насера, фото Хафеза Асада, короля Хусейна и прочих.
Из чрева книжного шкафа сверкали цветастые корешки книг, украшенные арабской вязью. Было ясно, что хозяин деятель ближневосточного ведомства.
В полной тишине я весело ковырялся стамеской в дубовой двери, как вдруг появился старичок. Маленький, чернявый, взъерошенный, курносый, с озорными глазами, и очень небритый. На редкость очаровательный, несуразный старичок. Он прошмыгнул мимо меня в кабинет, сел в темное кожаное кресло, при этом ножки его болтались в воздухе; точно как шкодливый первоклассник, подмигнул мне и высоким голосом приказал не обращать на него никакого внимания и продолжать работать.