55 стихотворений - Лев Портной

Ты остаёшься в этом городке,
в котором, говоришь, дошла до ручки,
где люди не возводят на песке
дворцов, но от получки до получки

от голода не мрут, и в каждом доме
на Рождество есть водка и боржоми.

Хотя там строят банк и в год на сто
процентов на проезд меняют таксу,
все перемены в городе не что
иное, как явленье параллакса.

Там до сих пор Ильич у исполкома
стоит, не осквернён и не изломан.

Случается, что я тебе звоню 
сказать «Привет!»,
затем спросить «Ну как ты?» 
всего лишь два иль раза три на дню, 
настолько редко, что об этих фактах

рассказывать заезжим ротозеям
могли бы в краеведческом музее.

Сигнал шлёт АТС не наобум,
но через раз я в трубке различаю
такой далёкий и нездешний шум,
как будто барышни, озорничая,

со мной соединяют переменно
то абонента, то эфир вселенной.

Пахнуло Англией и морем.

Марина Цветаева

Отныне будешь одинок.
Безрадостна удача в споре.
Суровый Дан, тебе  восток,
а брату  запад.
Брату  в море.

Детьми вы бились до кровей,
что б ни делили  хлеб ли, ранг ли.
Драккар плывёт, среди людей
ещё ты различаешь Англя.

Так с древних повелось веков,
чем крепче, тем страшней объятья.
Непримиримей нет врагов,
чем коронованные братья.

Постой же, брат! Давай не так!
Умолкни, сталь! Мы бросим жребий.
И кто король, а кто варяг,
пускай решится там, на небе.

Драккар за горизонт махнул.
Прощай, мы больше не повздорим!..
Дан отвернулся и вздохнул.
Пахнуло Англией и морем.

1

Всё те же потолок, углы и стены,
и день такой же точно, как вчера,
и год ещё не будет перемены.
А за окном  январская пора.

Не очень подходящая погода
для тех, кто заступает в караул.
Всего лишь час остался до развода,
и ты бы с удовольствием уснул.

А сам не спишь, сидишь, усталый, сонный.
Эх, выспаться б вперёд на много лет!
Но хочется дождаться почтальона.
А почтальона что-то нет и нет.

Но наконец-то двери заскрипели,
кричит дневальный: «Рота! Почтальон!»
На почтальона тут же налетели
и, облепив его со всех сторон,

кричат ему, что голову открутят
за то, что он так долго пропадал!
А из угла «старик» какой-то шутит:
«Алло! Почтарь, а мне ты написал?!»

И все, толкаясь, письма вырывают,
«А мне?! Мне есть?!»  с надеждою крича.
А почтальон тогда на стол кидает
всю почту, возмутившись сгоряча:
«Да нате всё, прикладом вас в коленку!
И разбирайтесь сами, бог ты мой!»
Письмо Крылову, Павлову, Павленко,
опять ему, и вдруг  тебе письмо!

И ты невольно восклицаешь: «Ну-ка,
сюда его! А ну-ка, от кого?»
Протягиваешь за конвертом руку,
но кто-то ловко выхватил его.

И в шутку говорят: «Тебе не к спеху,
год впереди, успеешь, не спеши.
Ты рад  тебе письмо, а нам  потеха.
Так поделись же радостью  спляши!»

Все ждут тебя, и никуда не деться,
и хочешь, нет  давай пускайся в пляс.
Но нет желанья, хочешь отвертеться:
«Да я спляшу, спляшу, но не сейчас».

«Не хочешь  отжимайся!»  брякнул кто-то,
и сразу взрывом разразился смех.
Но ты упёрся: «Не хочу, и всё тут!
Давай сюда письмо! А ну вас всех!»

И кто-то крикнул: «Ладно, чёрт с ним, братцы!
Ну жмот и есть жмот, что ни говори!»
«Да бросьте вы!»  ты хочешь оправдаться.
Тебя перебивают: «На, бери!»

Ну вот, и так ты был не в настроеньи,
теперь ещё поссорился. Ну что ж,
тебе письмо досталось в утешенье,
и ты конверт нетерпеливо рвёшь.
2

Кто в армии служил, наверно, знает,
как тот, кому и двадцати-то нет,
с трудом от прежней жизни отвыкает,
к которой привыкал он столько лет,

и кто, привыкнув к безграничной воле,
власть командиров и устав познал,
кто никогда не натирал мозолей,
а тут ещё и в кровь их разодрал,

кто каждый вечер пел, купаясь в ванне,
и по утрам под душем тоже пел,
а здесь лишь раз в неделю водят в баню,
причём «кто опоздал, тот не успел»,

тот знает, кто с замёрзшим автоматом
встречал зимою на посту рассвет,
как наши письма дороги солдатам,
как тяжело, когда их долго нет.

Собрать бы письма от друзей, любимых,
в одну большую книгу все их сшить.
Да вот беда  уму непостижимо,
но письма запрещается хранить.

Ты получаешь письма и сжигаешь,
солдатской повинуешься судьбе.
И всё же неизменно оставляешь
последнее в кармане при себе.

Когда тоска, подобная дурману,
вплотную к горлу приставляет нож,
достанешь из нагрудного кармана
письмо и всё сначала перечтёшь.

Глядишь  румянцем расцветают щёки,
и лёгкой, светлой делается грусть.
И эти незатейливые строки
порой запоминаешь наизусть.

А то зимою на ученьях в поле
иссякнут анекдоты, прочий вздор,
и кто-то скажет: «Нам бы водки что ли!
Или хотя бы развести костёр».

И спички жжёт замёрзшими руками 
так холодно, что челюсти свело,
а ветер сразу задувает пламя,
и спичек очень мало, как назло.

Совсем замёрзли руки у бедняги,
но развести огонь так и не смог
и говорит: «Сюда б клочок бумаги!»
А ты: «Ребята, у меня письмо».

«Чего же ты молчал?!» Одно мгновенье 
и пепел ветром в поле понесло.
И вслед ему ты смотришь с сожаленьем,
зато теперь товарищам тепло.

3

Письмо пусть не журавль, но синица.
И ты конверт нетерпеливо рвёшь.
Внутри него всего одна страница,
корявый почерк Чей? Не узнаёшь.

Сначала  как положено вначале:
«Как сам? Как командир  не очень крут?!»
И вдруг: «А у твоей-то трали-вали
теперь с другим, и даже подают

на будущей неделе заявленье.
Об этом я узнал из первых рук,
о чем тотчас с великим сожаленьем
счёл долгом сообщить тебе как друг».

«Нашёлся друг!»  ты про себя воскликнул
и прочитал ещё раз тот абзац.
И тут дневальный что есть мочи крикнул:
«Вниманье, рота! Строиться  на плац!»

Ну что ж, любовь  любовью, служба  службой.
И, не успев ещё тех слов понять,
ты к комнате хранения оружья
становишься оружье получать.

Начкар1 торопит с лёгкою издёвкой:
«Вы копошитесь! Я тут подожду!»
И ты бежишь, с привычною сноровкой
подсумок поправляя на ходу.

Идёт доклад дежурному по части,
уже темно и кружится снежок.
И до тебя лишь здесь  и то отчасти 
доходит горький смысл этих строк.

Ты для неё стал лишь воспоминаньем,
и тем ты только в этом виноват,
что на два года отложил свиданье,
тем виноват, что ты теперь солдат.

Конечно же, история такая
не редкость, это каждый сознаёт.
И всё же, на два года покидая
свою невесту, верит: обойдёт

такая неприятность стороною
его любовь, и дайте только срок,
он вновь соединится с той одною.
Ну, а пока хотя бы пару строк

ждёт с нетерпеньем, и она исправно
шлёт за одним письмом другое вслед,
потом всё реже, реже, раз  и плавно
вся переписка сводится на нет.

Такое создаётся впечатленье,
как будто бы её, а не тебя
забросили куда-то на ученья,
где не найдёшь порой в теченье дня

не то, чтобы каких-то три минутки,
чтобы письмо кому-то написать,
а сорока пяти секунд за сутки 
портянки на ногах перемотать.

Ты начинаешь размышлять с тоскою,
какую б предпринять из крайних мер?..
Очнись! Очнись! Смотри  перед тобою
давно стоит дежурный офицер.

Он мрачных мыслей рвёт тугие нити,
взорвав внезапным рявком пустоту:
«Товарищ рядовой! Вы что тут  спите?!
Проснитесь, милый, вы не на посту!

Спокойно спать с таким солдатом бравым 
меня увольте. Ну-ка, на вопрос
ответь, что предусмотрено уставом
на случай нападения на пост?»
Ты морщишь лоб
Ты что-то вспомнить хочешь
Забыл устав! Который был готов
ответить по тревоге среди ночи,
а тут связать не можешь пару слов.

Дежурный плюнул. «Караул, напра-во! 
скомандовал.  Даю вам ровно час.
Идите! И как справитесь с уставом,
доложите, проверю ещё раз!»

Плац позади, раздался гневный ропот,
ты злые взгляды чувствуешь спиной,
и до тебя доносится сквозь топот:
«Да он ваще какой-то стал гнилой!»,

«Сапог нечищен!», «И ремень вон выцвел!»,
«Заделаться решил солдатик в чмо!».
Но твой земляк, «старик»,
прикрикнул: «Цыц вы! 
и спрашивает, вспомнив про письмо. 

Тебе чего там, кто-то сообщает
какую-нибудь пакость про твою?..»
Но тут начкар вас грозно обрывает:
«Эй вы там! Разговорчики в строю!»

Наступил девятнадцатый век,
вот и долгими стали разлуки
и привычным случайный ночлег,
но такими же добрыми руки.

Я так часто их вижу во сне:
то, как долго меня обнимали,
а потом на вагонном окне
что-то важное быстро писали.

Поезда у перронов, свистки,
многочисленные пожитки
Им на смену пришли ямщики,
бездорожье, метель и кибитки.

Раньше при поездах скоростных
ночь в пути  вот и встретились снова,
а теперь я на перекладных,
перегоны по паре целковых.

И кричу ямщику я: «Живей!»
Вот и двор постоялый за кручей.
И спешу я менять лошадей,
чернобровый, безусый поручик.

И опять фантастический снег
грациозно ложится на плечи.
Так двадцатый окончился век,
но остались короткими встречи

Здесь звери в зверином весельи
идут по горячим следам.
А чуточку дальше  ущелье,
в ущелье  пещера, а там!

Там вкусно, призывно и жарко
дымится очаг до утра,
и женщина в пепле и шкварках
колдует всю ночь у костра.

Там шкуры навалены в груды,
там стены обложены мхом,
за камнем теснятся сосуды,
наполненные молоком.

Там пахнет младенцем и псиной,
там дремлет прирученный пёс.
Ручной страхолюдный мужчина
с косматою гривой волос

ленивым зевком разверзает
зубами утыканный рот,
и  жарко  по космам стекает
огромными каплями пот.

Там каждому  ложка и плошка,
там каждому  сытный обед.
И всё же лукавая кошка
гуляет сама по себе.

И плыли
красивые лебеди. Сад весь в цвету.
Прохожие хлеб им крошили,
а птицы ловили его на лету
и плыли, и плыли

Ком птицы, сорвавшись,
стремительно вниз пал,
и женщины звали на помощь мужчин.
Я бросился к птице
и выхватил из-под
колёс
проезжающих мимо машин.

Она не пыталась от рук защититься,
но в спину летели мне
крики ворон,
пока я больную,
притихшую птицу
заботливо нёс
на соседний газон.

И те,
что вчера назывались «сатрапы»,
делившие с нею
добычу и кров,
кружили,
расставив когтистые лапы,
почувствовав
жертвы горячую кровь.

А эта ворона
была так спокойна,
как будто давно уже
выжила страх,
как всё повидавший
великий разбойник,
дождавшийся пыток,
суда и костра.

Как будто
ещё в то недавнее время,
когда и она учиняла разбой,
решила,
чем сбросила тяжкое бремя:
«Когда-нибудь
это случится со мной».

Вдоль Гегеля и Канта
и вдоль хрустальных блюд
шагает по серванту
фарфоровый верблюд.

С обложки вслед смеётся
косматый Лев Толстой.
Верблюд в него плюётся
фарфоровой слюной.

А на серванте стынут
в пыли его следы.
И как верблюд в пустыне,
он может без воды.

Пусть неприродно как-то
и пусть не на песке,
цветёт колючий кактус,
посаженный в горшке.

И, право, в целом свете
нет жарче стороны.
Палящим солнцем светит
светильник со стены.

И зной и холод злющий
верблюд терпеть готов
за счёт своих могучих
фарфоровых горбов.

И головой безрогой
качает он своей.
В ней копошится много
фарфоровых идей.

И не устанем хором
мы повторять с тобой:
ну что ж, что из фарфора 
он всё равно живой!

И мы его не бросим 
не то чтобы хорош,
а просто, если бросишь,
то точно разобьёшь.

Луи Шестнадцатый, король,
на лбу натёр мозоли,
пока решал, какую роль
сыграет на престоле.

Король решил: негоже зря
просиживать рейтузы.
Решил  и покорять моря
отправил Лаперуза2.

В пять сотен тонн фрегат «Буссоль»3
был водоизмещеньем.
Фрегат надёжен, но король
измучился сомненьем.

Порой бриошь4 водой запьёт,
лежит с набитым пузом,
и мысль покоя не даёт:
А что там с Лаперузом?

И всё ж, тщеславья не тая,
он тешился мечтою:
Да будет Франция моя
владычицей морскою!

Но год за годом нет вестей
от графа Лаперуза.
Нашли останки кораблей
в морях у Санта-Круза.

И каждый истинный француз
оплакивал потерю.
И вдруг ещё один конфуз!
Король сказал: «Не верю!

Не может быть, чтоб адмирал
пошёл на корм медузам!»
И вновь придворных допекал:
«А что там с Лаперузом?»

Он потерял покой, в сердцах
отверг соблазны света.
Одна скучала на балах
Мари-Антуанетта5.

Король совсем не уделял
вниманья брачным узам
и даже в спальне вопрошал:
«А что там с Лаперузом?»
На короля пенять-то грех,
бывали и поплоше.
Но те следили, чтоб на всех
в стране пекли бриоши.

Нет хлеба  ешь бриошь, но вот,
со всем почтеньем к музам,
плевать, когда пустой живот,
на то, что с Лаперузом!

Народ пошёл громить Версаль,
народ возжаждал крови.
И свергли короля! А жаль!
Хороший был Людовик!

Его в темницу волокли
то на себе, то юзом.
Но повторял одно Луи:
«А что там с Лаперузом?»

«Попался, Сир! Тебе капец! 
толпа кричала злобно. 
Ты не Бурбон, а ты Капет!6»
И смех гремел взахлёб, но

король ответил: «Раз уж я
стал непомерным грузом,
со мною ясно всё, друзья.
А что там с Лаперузом?»
Я был бы рад рассказ прервать
не на минорной ноте!
Увы, друзья, не даст соврать
король на эшафоте.

Поверх толпы он смотрит вдаль
и говорит: «Французы!
Вот вам смешно, а мне вас жаль.
Не ждите Лаперуза!»