Вдвоем с моим мармотом Юмористические стихи, рассказы. Пародии - Юрий Лифшиц

Я  Ренессанс, эпоха Возрожденья,
я  Ариосто, Палестрина  я,
шедевры я творю до посиненья,
однако неизвестен никому.

Не будет жить поэзия моя,
и не войду я в пантеон нетленный,
и не узнают, видно по всему,
что я поэт и вправду ох народный.

Не станут говорить, что несравненный
художник я, не будет, наконец,
и славы у меня международной
в грядущие века  и все, забыт.

На лысину паршивенький венец
мне ни одна свинья не водрузит.

Не улыбайся, Боже мой, не надо,
когда гоняют «В коечки  подъем!»,
когда пот льется бурным водопадом,
не улыбайся вечером и днем.

Не улыбайся утром, на осмотре,
и губ своих в усмешке не криви,
когда на строевой шагаем по три,
когда стираем ноги до крови.

А если спать ложимся до рассвета,
лишь одного до ужаса боюсь,
что, увидав во сне улыбку эту,
наверняка я больше не проснусь.

К улыбке той еще щепотку дуста,
чуть-чуть денатурата  и тогда,
от тараканов (чтоб им было пусто!)
на свете б не осталось и следа.

Так поневоле станешь ненормальным.
В субботу завещанье напишу.
На все пойду  на кухню и дневальным 
не улыбайся только, я прошу.

Рассказывать об ирокезе,
который был немного crasy,
поскольку плавал по Замбези,
ел все подряд на майонезе,
ходил все время в затрапезе,
и, поселившись в Сен-Тропезе,
учился в тамошнем ликбезе,
все знал об электрофорезе
и кое-что об энурезе,
читал о Камбизе и Крезе,
Чезаре уважал Павезе,
ценил Паоло Веронезе,
знал в польке толк и в полонезе,
однако не любил поэзи-
ю и твердил, что будь он прези-
дент США, то Конголези-
я вся ходила бы в железе,
а после он болел амнези-
ей и послал боксеру Фрезе-
ру дерзкий вызов, но в парезе
потом валялся, и магнези-
ею лечился, втайне грезя
о виски, бренди и шартрезе,
потом он прыгал на протезе,
как вдруг снесли его в портшезе
и погребли на Пер-Лашезе, 

так вот, об этом ирокезе
рассказывать мне  хуже рези.

Нынче ветрено у вас. Или морозно.
Скоро осень. Или дней весенних завязь.
Я хочу у вас спросить вполне серьезно:
что вы к этим «римским письмам» привязались?

Может, ритм заворожил меня подспудно
иль в тот раз не повезло с парнасской клячей.
Мне теперь отлично видится отсюда:
со стишком я этим явно напортачил.

Почему лишь до колена «тешит дева»?
«Дальше локтя» не идут лишь от бессилья.
Написать я написал, но, было дело,
мы и дальше, мы и глубже заходили.

И «вне тела» я ошибся, несомненно.
Сам тогда, видать, в запарке был любовной.
Ведь привычная телесная измена
начинается, как правило, с духовной.

А с солдатом и купцом  судите сами 
мысль казалась мне глубокою когда-то.
Но внушать, что дни сосчитаны не нами,
для философа, конечно, мелковато.

Бог не фраер, ибо курица не птица, 
сказанул я в полемическом дурмане,
но ведь ежели в Империи родиться,
то достанет Цезарь и в тмутаракани.

От него в дому не скрыться, как от вьюги,
не свихнуться, не уйти в себя, не спиться.
Если ж есть в стране наместники-ворюги,
все они  без исключенья!  кровопийцы.

И еще там неувязочка: патриций
снять за «так» хотел античную шалаву.
Но гетера  не советская девица,
спать с которой можно было на халяву.

И теперь, проживший обе половины,
не скажу, что речи варвара «в законе».
Остаются не всегда одни руины:
взять хотя бы Капитолий в Вашингтоне.

И по жрице я прошелся неумело 
ради красного словца иль шутки ради.
Иль не все они торгуют белым телом?
Иль не все жрецы с политиками  би?

И последнее. Прошу вас в самом деле
бросить плач по мне рифмически-сиротский.
Ваши вирши всем давно осточертели.
Отвяжитесь наконец. Иосиф Бродский.

А в P.S. я заявляю без ухмылки
тем, кто бродит в эпигонских эмпиреях:
не дышите в посторонние затылки,
а чешите лучше свой. Оно вернее.

Я повстречал тебя, прелестное созданье,
тебе я был готов хоть жизнь свою отдать,
и, услыхав мое несмелое признанье,
зарделась ты в ответ, сказав: «Е дрена мать!».

Я понял: ты  моя, и это мне не снится,
шептал тебе в бреду о счастье двух сердец,
а ты, моя любовь, души моей царица,
раскрыв уста свои, промолвила: «П ипец!».

Минула ночь любви, но не прошло желанье
еще тебя ласкать, в твоих объятьях млеть
И ты, мне подарив прощальное лобзанье,
сказала у дверей: «Все было  ох ренеть!».

С тех пор прошли года, и мы давно женаты,
счастливой чередой бегут за днями дни.
И говорит сынок, что мы живем п дато,
что мама  за шибись, что нет в семье х ерни

зажрато абсолюто
едросо медвепуто
вывозито валюто
офшоро оп-ца-ца

прохоре ворнаворе
кремлино мониторе
в запоре без моторе
мобиле ёп-ца-ца

жирино психопато
хамито депутато
за хайры оттаскато
мадам под оп-ца-ца

мироне друг путино
ни мясо ни рыбино
мозгито десантино
забито в жоп-ца-ца

зюгано сталинелло
убьёто за портфелло
бывалло единелло
с едросо оп-ца-ца

кого же выбирато
бандито воровато
послать бы в кватро марто
их всех на оп-ца-ца

С детства маманя пугала меня Бабаём:
«Ты не ходи в темный лес ни одна, ни вдвоём.
Встретит Бабай и сейчас же потащит в кусты.
Не пощадит он твоей молодой красоты».

Ёкарный Бабай, чудище лесное,
Где, в каких краях встретимся с тобою? (Два раза)

Мне так хотелось увидеть того Бабая.
В лес и, конечно, с сестрою отправилась я.
Ждем не дождемся, когда нас потащат в кусты
Мама родная, неужто лукавила ты!

Мы всё сидим, а уж солнышко скрылось за край.
Вдруг из кустов появился какой-то Бабай,
Глянул на нас, заорал и  обратно в кусты,
Видно, совсем ошалел от такой красоты.

Долго с сестрой мы гонялись за тем Бабаём,
По лесу гнали его мы и ночью, и днем.
Месяц в лесу провели без еды и питья 
Не удалось изловить Бабая нипочем.

Я расскажу, мадам, месье,
вам об актере Депардье
Покинув Францию свою,
приехал он в Мордовию.

Жерар явился Депардей
поесть блиней из рук бл. дей.
Возглавить может Депардьи
культур-мультур Мордовии.

Он водку пьет, он морды бьет,
он обкультурит* свой народ.
Сказав отечеству «адью»,
Барде пример дал Депардью.

Брижит с фамилией Барда,
седоволосая мадам,
попасть решила в наш дурдом
вслед за мордовским Депардьём.

У нас едва ль жила досель
такая, как Брижит Бордель.
Она не прочь французский сук
срубить, лелея псов и сук.

Потом заявится Делон,
тот, что не пьет одеколон,
потом  Каас Патрисия,
каких в Париже до фига.

Марина Влади к нам без слов
притащится с Катрин Денёв.
Когда ж приедет Миттеран 
отправим всех в Биробиджан!

Шукают все кому не лень,
о благе россиян радея,
мозги свернувши набекрень,
национальную идею.

И референт, и бизнесмен,
и дистрибьютор, и чиновник
мечтают нас поднять с колен,
чтобы поставить поудобней.

И каждый мелет языком
о диспозиции локальной,
но каждый первый незнаком
с идеею национальной.

Когда бы ведали они,
что, если заглянуть в мага́зин1,
то нацидеи2 искони
на каждой полке  словно грязи.

А понимающий народ,
который зря не точит лясы,
по полкило ее берет
иль половину этой массы.

Конья́ки3, граппы, вискари,
по крайней мере, не слабее,
но кто там что ни говори,
в них нету никакой идеи.

Когда ж у нас плешивый Herr4
давал идею на талоны,
то разнесли СССР,
хоть были против миллионы.

И мусульманин, и еврей,
и друг степей, когда-то дикий,
все нагрузились до бровей
идеей нашей белоликой.

Есть и у нас иная прыть,
мы ничему не кажем дули:
мы можем салом закусить,
хватив «07» «Напареули».

Однако, ежели принять
на грудь стакан идеи нашей,
не сможет никакая дрянь5
именовать Россию Рашей!

И даже тот, кто тянет в рот
«Тенуте Солета Киянос6»,
порой с устатку шибанет
среди своих по сотне на нос.

И что ему тогда Давос,
что этот Брисбен кенгуриный!
Замочит он любой вопрос,
шарахнув трижды по единой.

И дивный новый русский дом
восстанет, словно Галатея,
а жирный западный кондом
помрет от зависти шизея7.

А то ведь «Русь  жена моя», 
сказал поэт на всю округу,
но если сил нет ни черта8,
то незачем винить супругу.

А тут и силы вроде есть
и деньги, пусть и в оффземшаре9,
а главное  идей не счесть,
хоть все и в крупном перегаре.

Пусть не сложился коммунизм
(видать, идеи не хватало),
но гадский империализм
ужо получит по сусалам!

Ужо похерим на века
мы доу-джонсовскую моську,
ужо посмотрим свысока
на бивалютную авоську.

Россия станет как ковчег
среди вселенского потопа,
а каждый русский имярек
не скажет: «Наше дело  .опа10!»

Поэты, сбегав на Парнас,
о нашей славе сложат руны
На добрый пир и в добрый час
зовут нейлоновые струны!