Майя не трогала салфетку, а потянула руку вдоль бедра под платье туда, где Виктор кончиками пальцев ощутил особое тепло, напряжение и влажность её тела. Боясь себя выдать, он не пытался отдёрнуть руку. Она пульсирующими движениями, короткими мазками заводила его, но он не поддерживал игры и внимания на жену не обращал.
Через две минуты неравной борьбы Виктор сдался: руку расслабил, и Майя его отпустила. Он достал руку из-под стола и переложил к Майе на плечо, привлёк к себе. Она счастливо заулыбалась и, обращаясь к Владимиру, сказала:
У Виктора два конька: курильская тема и японские культурные отношения в обществе. Очень по-русски: политика и культура на фоне патологической расточительности.
Про последнее ты зря. Вовка может решить, что ты жадная, и начнёт зажиматься за столом. Он закомплексованный. Есть и пить хочет, дамочку снять. Ты можешь убить в нём всё хорошее.
А ты ему расскажи, какая я. Он поест, попьёт и на меня, глядишь, переключит всё внимание, попросила Майя игривым тоном, и было ясно, что нежадная она и Витьку «погасила».
После тайной ссоры и явного примирения с красавицей-женой, Виктор заметно воспрял духом и стал как прежде весёлым и разговорчивым.
Что касается культуры. Дам вам маленький пример. Ты, Майечка, знаешь, подтвердишь. Метро. Переполнено, случайно освобождается место, и его занимает молодой человек. Просто школьник, а следом заходит старичок или в преклонных годах женщина. Встает рядом и
молодой человек, тяжело вздохнув, поднимается, уступая место, предположил Владимир не без иронии.
Нет, ошибаешься. Сидит и не шевелится, как все другие. Никто его не упрекает. Не услышишь ты до боли знакомого: «Милок, уступил бы старушке место». В обществе не принято. Кому довелось сесть, тому и сидеть, а нет стоять будет. Есть в каждом вагоне, как и у нас, особые места для тех, кто еще ноги таскает, но с трудом. Их молодые не занимают. Даже в переполненной электричке. Женщина сесть может, но не молодой или вполне крепкий. Видишь, очень удобно: можно не делать вид, что зачитался или уснул и не заметил старикана до самой своей остановки.
Володька недоверчиво покачал головой. Виктор продолжил:
Разъяснение феномена очень простое: если начать упрекать, то возникнет стресс: и у того, кто сидит, и у того, кто стоит, и у тех, кто видит и слышит всю картину. Они себя берегут, оберегая покой и спокойствие окружающих. Не веришь? Смотри. Наша японка-сан несёт поднос. Нет, не нам на другой столик. На подносе маленькие глиняные вазочки как под ландыши. Это саке, водка; её полагается пить только тёплой. Оптимально, когда температура 36 и 6, как у тела. Watch now!
Виктор поднялся и, опережая хозяйку заведения и зала, направился к столику, что был у дальней стены, по центральной дорожке прохода в зале. За столом сидела мужская компания пять или шесть человек, японцев.
Неожиданно явившийся гость подступил к старшему из группы пирующих и, мягко улыбаясь, заговорил по-английски. О чём говорил, Вовка и Майя не слышали, но видели, как ему отвечали и приветливо улыбались. За спиной у Виктора в ожидании замерла хозяйка, держа на руке поднос с остывающей саке. Её вид ничего не выражал. Она ждала, и это всё, что она делала.
Вовка взглянул на Майю. Та улыбнулась:
Не волнуйся, он сейчас вернётся. Это показательное выступление.
Виктор не спешил возвращаться. Более того, в беседу с ним включились и другие участники нарушенного застолья. Слышно было смех, и ничего, кроме приветливости, в них не было. Ни один из них не попросил Виктора пропустить хозяйку, дать ей освободиться от ноши, а им разлить тёплой саке. Так прошло пять минут. Обернувшись к своим, Виктор увидел хозяйку заведения и сделал выражение, что, мол, только что заметил её и поднос с саке. Извинился и направился к своему столику, не забыв пригласить терпеливую компанию при случае «приземлиться к русскому столу».
Конечно, саке успела остыть уже не 36 и 6, а меньше. Хозяйка сделала движение повернуться и унести, заменить на более горячую, но компания этому воспротивилась, и она, присев к их столику, освободила поднос от напитка.
Видал? спросил Виктор. И так во всём. Если, к примеру, один человек другого убил, скажут просто: «Потерял контроль поведения»; lost temper. Ни слова, мол, «подлец», «негодяй» и прочее. Нельзя моралью общества запрещено говорить такие слова и давать определённые негативные оценки. Здесь это равносильно тому, что по Арбату голым пройтись. Позор ляжет на говорящего, а не на того, к кому отнесены слова.
Конечно, саке успела остыть уже не 36 и 6, а меньше. Хозяйка сделала движение повернуться и унести, заменить на более горячую, но компания этому воспротивилась, и она, присев к их столику, освободила поднос от напитка.
Видал? спросил Виктор. И так во всём. Если, к примеру, один человек другого убил, скажут просто: «Потерял контроль поведения»; lost temper. Ни слова, мол, «подлец», «негодяй» и прочее. Нельзя моралью общества запрещено говорить такие слова и давать определённые негативные оценки. Здесь это равносильно тому, что по Арбату голым пройтись. Позор ляжет на говорящего, а не на того, к кому отнесены слова.
Что и говорить, на Владимира он произвел сильное впечатление своим показательным трюком, и тот ему поверил. Майя только улыбалась и поглаживала мужа по рукаву пиджака: «Доказал».
Да, что там! Если про всё рассказывать, то книгу можно написать. Только всё это зря: не умеют у нас учиться хорошему. Учить другое дело, а учиться культуре нет! Мы сразу про русских писателей толковать начинаем: Толстого, Достоевского. Обогатили, мол, мировую культуру. Иди, спроси хозяйку, что я заставил ждать с подносом наперевес, читала она Толстого или Федьку? Нет, не читала, а ума и культуры в ней не меньше, а больше, чем в каждом из читавших их в оригинале.
Виктор, ты становишься слишком серьёзным. Я читал «отца Фёдора» удачно, ты и его, и других, конечно, тоже читал, и не чувствую, что зря. Возвращаюсь к ним порой. «Анну Каренину» раз пять читал и Достоевского не по разу. Соглашусь, культурней не стал. Что мать с отцом дали, то я дополнил французами Бальзак, Мопассан, и англичанами, начиная с Уильяма, друга нашего, Шекспира и кончая Оскаром Уайльдом. От своих культуры я не вынес. Более того, уверен, что русская литература несёт в себе заряд антикультуры. Пушкина, Лермонтова, Куприна я отношу к европейским писателям и с Достоевским и Толстым их вместе не путаю. Троица всех других выше.
Вот видишь: ты типичный Russian. Включаешься с полоборота в серьёзные разговоры. Про еду и даму позабыл, а ей не нужны наши рассуждения. Ей больше подойдут практические примеры: покажи, чему научился у французов, Виктор завелся, но упрекал в этом опять других. Не остыл и продолжил:
Я тебе объясню, в чём беда и антикультура русской литературы, о которой ты говорил.
Да? Любопытно. Попробуй. Что я имел ввиду, мне известно. Посмотрим, как ты это понимаешь, теперь завёлся и Владимир.
Майе скучно было с ними, но она сидела и ждала. Знала принесут, выпьют, успокоятся, и продолжится танго-флирт с проникающими последствиями.
Виктор, обращаясь к Владимиру и выставив локти на стол, серьёзно заговорил:
Представь себе море. Тёплое море. Высокое жаркое солнце греет его, и в нём бурлит жизнь. Радужные рыбки, кораллы, черепахи, медузы всех мастей и раскрасок. На малой глубине течение нетерпеливо ласкает водоросли, и те льнут к раковинам, где моллюски лелеют жемчуга. Берег моря рифовые или вулканические острова: белоснежный песок, пальмы, кокосы, шоколадные филиппинки и их губастенькие мужья или пробковые друзья-англичане. Жизнь. Все радуются, греются, любят. В море, на суше, ночью и днём Появляется русский. Смотрит, качает головой, цокает языком, осуждает, не принимает. Рубит пальму, оставляя людей и обезьян без кокосов, долбит и строгает лодку. Впрягает в своё занятие всех, кого может, и требует плести для него парус. Сплели, приладили, и этого мало. Крадёт у англичан пробковые шлемы и мастерит себе скафандр. Филиппинцы в страхе соберёт, гад, все жемчуга. Нет, страхи напрасные. Русский не такой элементарный, как они. Он плывёт далеко в море, где громады волн. Борется с ними. Побеждает. Сдаётся Посейдон. Штиль плыви, купайся. Опять же нет. Ныряет на самую глубину. Холод, тело сжимает, света нет, тьма. Опускается на самое дно, за истиной. И находит её слепые крабы на илистом дне и мечущие молнии в сторону всего живого электрические скаты. Вот это и есть портрет русской великодумной литературы. Тем, кто остался на коралловых рифах, никогда не понять обречённой тяги русского к глубине, которая не нужна никому и ему в том числе.
Классическая русская литература учит не жить в том слое, что Солнце согревает специально для жизни, а понуждает людей утопать на глубине, становясь добычей слепых крабов и электрических скатов. В этом и заключается антикультура Достоевского, Толстого и всех русских писательских кружков дооктябрьских веков, которые кричали о совести, а не о благости бытия. Про двадцатый век говорить смысла нет десять имён от силы. Остальные в оркестре антикультуры. Особая глубина мысли подлое отвлечение от жизни в согретом Солнцем слое. Там тесно, но тепло, светло и много возможностей. Там свои законы, и их нужно суметь постигнуть: чтобы жить как все, надо быть как все.