«Старший» невнятно расспрашивал меня, непрерывно записывая что-то в свой бланк, в то время как одна из девушек измеряла жене артериальное давление («235 на 116, а ЧСС 43 удара», отчиталась она), а затем принялась снимать кардиограмму; другая готовила шприцы и медикаменты. Обе работали быстро и согласованно между собой, и я мысленно молился, чтобы они оправдали название своей службы.
Тем не менее, очень скоро стало ясно, что их приезд вряд ли сможет улучшить наше положение. Еще бы! Ввести магнезию внутривенно они не сумели, поскольку не захватили с собой жгута. Да и вены больной, по их утверждению, оказались очень плохими; кардиограмма тоже не пошла, так как зажевалась лента; наконец, отказавшись от попыток найти вену хоть где, они без разъяснений дали жене жменю таблеток, заверив, что давление скоро нормализуется; ещё немного посидели, а когда через десять-пятнадцать минут наметилась тенденция к снижению давления, попрощались и уехали, пообещав завтра прислать к нам участкового врача.
Мы опять остались наедине с непонятным нам, но достаточно прочувствованным кошмаром, слабо надеясь, что самое страшное всё-таки осталось позади. Лишь после отъезда медицинской бригады я с испугом вспомнил, что ни о каком диагнозе в разговоре со мной почему-то не было и речи. Потом на оставленном «старшим» листке, я обнаружил неразборчивое «Гипертонический криз» и слегка успокоился. Хоть что-то!
Так или иначе, но от таблеток тебе полегчало. Давление, которое я продолжал измерять и записывать через каждые пятнадцать минут, медленно сползало вниз и, наконец, настал момент, когда ты, бедняжка, бесконечно измученная, смогла заснуть, освободившись от сильных загрудинных болей. Я понимал, что сон будет тебе во благо и сам, тоже измотавшийся, несколько успокоился, поглаживая бесконечно любимые волосы, уже не столь пахучие, как это было сорок лет назад, но по-прежнему источающие волнующий меня аромат, и незаметно для себя заснул рядом.
4
Мои тягостные воспоминания прервались излишне жизнерадостным вторжением в них Владимира Александровича:
Дорогуша, как ваше самочувствие? Вижу-вижу, что не спите! И это правильно! У нас не принято залеживаться! Здесь не дом отдыха! Ха-ха-ха! Через день-другой переведем вас в неврологию, а оттуда и до дома рукой подать!
Глаза никак не раскрывались, несмотря на титанические усилия с моей стороны. Больно потрескавшиеся и пересохшие губы, словно деревянные, не справлялись с ответом. Наконец, я разорвал слипшиеся веки и сквозь образовавшуюся в них щёлочку разглядел ровные светлые стены, а на их фоне пышущего здоровьем великана в белом халате. Стало быть, это он пытался со мной говорить, это он смотрит на меня смеющимся взглядом?
Жена? получилось у меня единственное слово, сопровождаемое непроизвольным шипением. Язык оказался чересчур большим, твердым и сухим, чтобы нормально выговаривать слова. Десны также пересохли, а мелкие трещинки в них болезненно воспалились. Каждое слово давалось с пыткой.
Не понял! Что хотите, дорогуша? затрубил надо мной великан.
Как жена? получилось у меня чуть лучше прежнего.
Ах, вон оно что? Не знаю, дружок! Мы же только вами занимаемся. Меня пока только ваша голова интересует. Как она? Кружится?
Я не смог ответить, только отвел голову чуть в сторону. Он понял; раскрытыми ладонями взмахнул пару раз в мою сторону, мол, «Лежите, лежите», и шумно умчался. Вместо него появились две шустрые медсестры и с еще большим усердием взялись за моё лечение: внутривенно, внутримышечно, перорально и ещё, бог знает, как у них это называется. Время для меня перестало существовать в его привычном измерении. День спутался с ночью, часы и минуты потеряли смысл.
Не знаю, сколько прошло часов или суток, когда я опять приоткрыл глаза и облегчённо расслабился ничего вокруг меня не вертелось! «Что же с тобой и со мной случилось? Я ничего не помню. Да и важно ли это? Важно сейчас совсем другое, но что именно?» Этого я не мог вспомнить. Может, потому и моя тревога усилилась настолько, что принялась основательно давить на психику.
И всё-таки я вспомнил! Всё моё беспокойство оказалось лишь о тебе! Просто я до сих пор не смог узнать, где ты и что с тобою стало? Где ты? И потому нет для меня вопроса важнее, но из-за осознания полной невозможности получить хоть какой-то ответ, я принялся громко стонать. Тут же с немым вопросом на лице приблизилась сестричка:
И всё-таки я вспомнил! Всё моё беспокойство оказалось лишь о тебе! Просто я до сих пор не смог узнать, где ты и что с тобою стало? Где ты? И потому нет для меня вопроса важнее, но из-за осознания полной невозможности получить хоть какой-то ответ, я принялся громко стонать. Тут же с немым вопросом на лице приблизилась сестричка:
Вас что-то беспокоит? участливо поинтересовалась она.
Жена выдохнул я и, о, чудо! Неожиданно получил от нее почти исчерпывающий ответ:
Я вашу жену пока не видела, но вчера приходила ваша дочь, такая интересная, очень переживала за вас. Она просила передать, что у вашей супруги всё в порядке. Она после кардиологической клиники уже дома, восстанавливается, и с нею постоянно либо она сама, то есть, ваша дочь, либо ваша внучка. Вы не волнуйтесь так Всё наладится.
Я нашёл силы, чтобы улыбнуться в ответ. От усталости глаза захлопнулись, и опять тяжелыми тучами надо мной покатились страшные, давящие душу, воспоминания.
5
Помню, даже пребывая в сонной заторможенности, я чутко среагировал на твой слабый зов:
Сашуль
Вскочив в сумрачной комнате на ноги, я метнулся к тебе, проклиная себя за то, что заснул, расслабившись из-за длительной нервотрепки неоправданного бездействия:
Болит, Людок?
Да! тихо подтвердила ты. Очень! Не знаю, почему? Скулы сводит. Невыносимо, жалобно шептала ты.
Я уже держал тонометр в готовности. Давление перевалило за все мыслимые пределы, потому нагнетать воздух в манжету приходилось настолько сильно, что это само по себе доставляло тебе боль. Но иначе прибор вообще не срабатывал. Я мучился рядом не менее тебя, непрерывно пребывая в отчаянном бессилии и будоражившем воображение неведении. Двести двадцать на сто! Частые выпадения ритма.
Я опять вызвал «Скорую» и умолял диспетчера приехать поскорее ввиду того, что всё у нас повторилось, а все предыдущие меры (да и в чем они состояли? В кучке таблеток?) оказались бесполезными. И мне опять твердили дежурное заклинание: «Ждите!»
Раньше я не понимал, насколько надежно обыкновенное слово способно прикрывать безответственность недобросовестных людей. Не понимал, как с его помощью нас всегда обрекали на мучения, а себя освобождали от необходимости хоть что-то делать! «Ждите!» И всё этим сказано! Ничего не делайте! Мучайтесь, страдайте, умирайте! Какое им дело! Они ведь вам сказали ждите!
Это бесполезное для страждущих слово давало чинушам таинственное право никак не реагировать на нужды людей. Оно надёжно ограждало сухарей от любых претензий, от необходимости вникать в чужое горе, защищало от излияния возмущенного бессилия несчастных сограждан, попавших в опасные и непреодолимые для себя обстоятельства.
Вам же сказали, молодой человек, ждите! коронная фраза бюрократов любого рода деятельности и бездельников, обладающих над нами хотя бы мизерной административной властью! Такая фраза одновременно поднимает их в собственных глазах и демонстрирует их особое положение над нами. Уже за эту преступную отстраненность от чужих и вполне законных просьб, думал я тогда, их надо судить! А лучше бы вообще, дабы избавиться раз и навсегда от такого отношения к простым гражданам моей страны, приговаривать к расстрелу! Нечего им свои обязанности превращать в бесконечное издевательство над соотечественниками и распространять всюду липкую заразу безответственности!
«Если что-то с тобой Пусть они пеняют на себя! пронеслось в моей голове. Кто что заслужил, то от меня и получит! Мне терять будет нечего!»
И всё же, как бы я не переживал, какие бури ни кипели бы во мне, готовые вырваться наружу разрушительным ураганом, мы с тобой продолжали покорно ждать. Ведь ты не имела достаточно сил даже приподняться, а я, то сидел рядом, то метался где угодно, не в силах смотреть на твои страдания, и, едва сдерживая себя. И всё же не выдерживал, срывался, рыдал в другой комнате от изматывающего бессилия. Затем опять измерял тебе давление, записывал его на всякий случай, рассчитывая, что это как-то поможет врачам, давал заведомо бесполезный нитроглицерин, валерьянку, чтобы уменьшить твои страхи, менял остывшие у ног грелки с водой.
Я был напуган возможностью неожиданных и самых страшных перемен в нашей жизни, о которых старался не допускать даже мыслей. Я не позволял себе думать о страшном, хотя оно стояло рядом, буквально, за порогом и могло легко проникнуть к нам. Я не впускал в себя самые ужасные мысли, но они всё равно давили на меня, непосредственно не касаясь, лишь переплетаясь с моими непрекращающимися заботами о тебе, о тонометре, о телефоне, о грелке, о лекарствах, о какой-никакой еде (моя хроническая язва в самый неподходящий момент активно заиграла против меня свою подлую партию).